Юрий Селезнев

Перед дорогой большою //
 Николай Рубцов в воспоминаниях друзей: ранее не опубликованные стихотворения и материалы / Николай Попов; [худож.: И. А. Озеров]. - М.: Центрполиграф, 2008.

Истинная поэзия во все времена была отражением, лицом глубинной духовной жизни целого общества, эпохи. Одно из самых привлекательных явлений в нашей литературе последних десятилетий – поэзия Николая Рубцова. Мало кому из поэтов не мечталось сказать о себе столь просто, убежденно и столь пророчески: «И буду жить в своем народе». Сказать не в поэтическом запале, но всем складом и духом своего творчества.

Книга его «Подорожники», вобравшая в себя, по существу, почти все стихи поэта, в целом подтверждает собой непреходящую истину подлинного творчества, истину, коренящуюся в истоках народного понимания прекрасного: величина и величие – понятия далеко не равнозначные.

Размышляя о величии «Слова о полку Игореве», академик Д.С. Лихачев сравнивал его с памятниками древнерусского зодчества: «Особенно замечательна эта связь здания с окружающей природой. Древнерусские зодчие стремились строить на высоких местах так, чтобы здание было видно издалека, чтобы оно господствовало над окружающей местностью, венчало холм, отражалось в реке или озере: мирно «завоевывало» окружающее пространство.

В то же время эти здания органически слиты с рельефом своих высот, они как бы вырастают на их гребне, завершая их и отнюдь не подавляя нарочитой грандиозностью. Древнерусские зодчие отлично понимали мудрую истину, что величина еще не есть величие».

Природа народности творчества Рубцова в этих же истоках. В один из наиболее бурных периодов развития нашей литературы последних лет его поэзия прочно завоевала сознание современников. Не потому ли, кстати, окрестили ее «тихой» лирикой? Невелик по объему «храм» его поэзии, но «виден издалека» именно потому, что «строился на высоте» – венчал собой устремления целого поколения к высотам культуры, к истинно высокой поэзии.

Николай Рубцов вошел в литературу в то памятное «громкими» именами время, когда о лучших традициях русской классической поэзии напоминали скорее используемые в стихах имена Пушкина и Блока, нежели сам дух, сам смысл стихотворства многих из современников Рубцова, когда бездуховность «ультрамодных» приемов, ритмов и рифм, рациональных метафор, ребусоподобных образов выдавалась – чего греха таить – и принималась порою за неоспоримые достоинства и даже подлинно поэтические ценности.

Чуткий ко всему истинному, талант Рубцова уже с самых истоков противостоял завлекающей моде мифов о «треугольных шедеврах» и прочих «нетленках». Поэтическое зодчество Рубцова, вызванное к жизни высотой духовных устремлений времени, которые уже не могли удовлетвориться ни «гениальными конструкциями стиха», ни глобальной технизацией художественного сознания», подтверждало необходимость новых вершин.

Поэзия Рубцова была живым ручательством необходимости и возможности его достижения. Имя Рубцова стало, по существу, синонимом того поэтического явления, которое подготовило в сознании читателей переоценку ценностей, напомнив о бессмертии традиций отечественной поэзии. В нем соединились, столь естественно и столь родственно, поэтическая искренность, природность таланта с осознанной необходимостью овладения высоким профессионализмом; органическое чувство народности с причастностью к классическим традициям культуры. И в этом одна из важнейших основ непреходящей значимости творчества Рубцова как явления общественного, общенационального.

«Подорожники» – так назван последний сборник стихов Рубцова. Так хотел его назвать и сам поэт. Именно это название, думается, наиболее точно и емко представляет лицо сборника, а вместе с тем, естественно, и внутреннюю устремленность таланта поэта, природу его художественного видения, образ его поэтического мира в целом.

«Подорожный, – читаем в «Толковом словаре» Даля, – к дороге, пути, перепутью относящийся. Подорожные столбы, верстовые... Подорожные люди, путники. Подорожные калачи, пироги. Хлеб-соль на новоселье, подорожник – на легкий путь!»

Стихи Рубцова, его «подорожники», тоже «к дороге, пути, перепутью относящиеся» – поэтический образ тех придорожных «зеленых цветов», что на протяжении сотен, а скорее и тысяч лет врачевали раны путников, шедших из века в век по бескрайним дорогам России. «Подорожники» – это символ врачующих сердца и души слов, которые подарил и завещал нам поэт, имевший талант и силы идти дорогой большой поэзии. Да, талант и силы, ибо и в наши дни, как и во все времена, перед поэзией «не одна во поле дороженька пролегла», не один обходной, окольно-чужедальный путь заманил, закружил лукавыми обещаниями многих талантливых, не решившихся на «прямую, большую дорогу» поэтов.

Богатырь на распутье у замшелого вещего камня – вот вечный образ русской поэзии, творчества в целом:

И снова узкие дороги скрещены, –
О, эти русские
Распутья вещие!
Взгляну на ворона –
И в тот же миг
Пойду не в сторону – а напрямик.

Вряд ли можно назвать случайным тот факт, что более трети всех стихов Рубцова так или иначе связаны с образом «пути-дороги». Но если принять во внимание, что и неназванный образ «путей-дорог» сокровенно возникает и в других стихах Рубцова, если вспомнить при этом постоянство тем и образов разлук, прощаний, встреч-возвращений, отъездов, «отплытий вдаль», ветров и вьюг, летящих листьев и проносящихся лет, «образы утрат», если не забыть, что над всем этим поэтическим миром Рубцова светит «одинокая странствий звезда», то нелегко отказаться от мысли, что именно дорога жизни, выбор пути – основная, центральная тема поэтического сознания Николая Рубцова.

В той самой, о которой и Рубцов сказал: «Мы по одной дороге ходим все...» В дороге – идея русской литературы, идея, которую прекрасно выразил один из героев Достоевского: «Большая дорога – это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца – точно жизнь человеческая. В большой дороге заключается идея».

Творческий путь самого Рубцова, его поэтическая судьба во многом и в главном отразили существо духовного, нравственного становления целого поколения. Отразили не декларативно, но в поэтическом духе, в смысле всего его творчества. Народность, историчность, патриотизм его мироотношения сердечно-интимны и вместе с тем общезначимы. И в этой органической слиянности личного и общенародного в поэзии Рубцова нельзя не видеть и залогов будущего социально значимого противостояния скепсису, нравственному релятивизму.

Но замечательно и другое – та удивительная поэтическая чуткость, что дается только большим поэтам. Рубцов хотел назвать свой сборник именно «Подорожники». Думается, за этим названием скрывается нечто гораздо более глубокое, нежели чисто поэтический выбор. Поэт как будто самим названием хотел указать нам: мои стихи сами по себе – это еще не большая дорога поэзии, но они – по этой дороге. Они помогут осилить и саму дорогу идущему вослед, и явить сам путь в истинно новом слове.

Есть что-то глубоко общественное, трагическое и мужественное, устремленное к этому будущему, еще не сказанному слову-деянию, слову-пути в признании Рубцова: «Сам ехал бы и правил, да мне дороги нет». В этой скромности поэта и мера точности самооценки, ибо ее диктуют классические идеалы и высокое чувство ответственности за свое слово. Это и указание на истинную цену слова лжепророков от поэзии, тщетно пытающихся убедить не то читателей, не то самих себя в собственной гениальности, ничем не подкрепленной, кроме безответственного самомнения.

Уж и поэтические самобоги объявились. Удивительные «откровения» еще нередко пишутся да и печатаются порой: «Я жребием своим вмещаю ипостась... – Отец – Дух – Сын...» Это – недавнее, но по-своему тоже традиционное. Традиции ведь разные бывают. Пришвин, например, вспоминал о временах, когда и «самый маленький петербургский поэт не только где-нибудь в «Аполлоне» или в «Золотом руне», а просто в «Копейке» или в «Биржевке» говорил: я – бог!».

Маленькому, видимо, во все времена желалось если уж не быть, то хотя бы слыть значительным. Тем более что такое прослывание нередко находит поддержку в ученых «трактатах», арифметически исследующих различные поэтические процессы, ну, скажем, «от Ломоносова до Вознесенского без каких-либо пробелов». Правда, в них не находится, бывает, места даже для упоминания имени Рубцова.

Истинно духовные поэтические ценности, которые и есть вместе с тем служение народу, Родине, в статистические таблицы не вмещаются. А потому и оставим любителям стихотворных игр их праздные забавы, а представителям так называемых «точных», а если уж называть вещи своими именами, то скорее формалистических методов их надежды на возможность поверить гармонию не то что алгеброй, но – арифметикой.

Музыкальность, мелодика, ритм, рифма – все это не внешние покровы стиха, но такие художественно-идеологические формы, через которые и только благодаря которым сокровенные основы мироощущения, нравственности, духовная и гражданская содержательность могут выявиться и осуществиться. Вопрос о формах, господствующих в ту или иную эпоху, – вопрос не праздный, как справедливо считает М. Гаспаров в своей книге «Современный русский стих». «От него зависит оценка вкуса целого периода русской поэзии».

Не случайно уже в новую эпоху один из ныне забытых, но в свое время достаточно популярных толкователей литературы, Л. Пумпянский, говоря о разных видах «реликтов», косвенно сопоставлял такие, казалось бы, далекие понятия, как рифма... и патриотизм: «Реликтом, по-видимому, является рифма, связь которой со стихом, социально существенная когда-то, в настоящее время приобретает все более пережиточный характер». И тут же переходит к «реликту», который называется «военной славой», «патриотизмом», «национальной честью».

Рифма у нашего толкователя конечно же приплетена здесь лишь затем, чтобы наглядно снизить и такие понятия, как патриотизм и национальная честь, чтобы поставить их как можно «естественнее» в один ряд с «верой в таинственные явления», объявить их реакционными предрассудками, пережитками прошлого. Однако автор этих «идеологических откровений» был прав в одном: да, и рифма, и патриотизм хотя и представляют понятия разной степени общественной значимости, все-таки каждая по-своему есть проявление общественного опыта, сознания в разных сферах жизнедеятельности. Форма всегда содержательна.

Поэтический строй лирики Рубцова – в традициях русской классики, об удивительной благословенности слова которой прекрасно сказал Гоголь: «Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рождение верховной трезвости ума». Голос Рубцова действительно порою обретал живительную силу вещего звучания русской классики. Магия лучших образцов рубцовской лирики не в завораживании читателей и слушателей гоготаньем согнанных в стадо согласных и гласных: «Я – голос... Я – голод. Я – горе... Я – Гойя», не в шаманстве свистящего шепота сползающихся в клубок шипящих: «Чую Кучума, чую кольчугу, чую мочу». В магии лучших рубцовских стихов явственно ощутима та «сила благодатная», которая рождается в «созвучье слов живых»:

И забытость болот, и утраты знобящих полей – 
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят... Вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеют душа и природа,
Оттого что – молчи! – так никто уж не выразит их...

Именно о таких стихах говорят справедливо, что они не пишутся, но выпеваются: здесь слово живорожденное и животворящее. Но ведь, кажется, и интимно-лирическое?

Сегодня у нас немало поэтов, претендующих на миссию гражданского осмысления прошлого и настоящего. Но фамильярно-потребительское отношение к истории совершенно чуждо поэтическому сознанию Рубцова. В его стихах нет заявлений о любви к Родине, к ее истокам, о причастности к жизни народа, но стихи в высшей степени патриотичны, историчны и народны.

Мы привыкли считать историей последовательность важнейших событий в жизни народа, страны. И это правильно, конечно. Но ведь за этой видимой последовательностью стоит и «невидимая» история преемственности общенародного сознания, чувства земли, Родины, жизни, духовных, нравственных и других общественных ценностей. В поэзии история и раскрывает свою сокровенную сущность, ту, что является истоком исторических деяний, то «золото сердца народного», которое и есть неизменное нравственное обеспечение наших побед и свершений. Это общенародное, исторически преемственное, но непреходящее духовное достояние и запечатлено в стихах Рубцова как обычный, но вместе с тем и лирически возвышенный момент. Патриотизм этих стихов не демонстрирует себя, он живет естественно в самом чувстве кровной слиянности поэтического сознания с исторически обусловленным мироотношением целого народа. Это же чувство, которое в иных формах более прямо высказано:

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

Такая священная трепетность любви к Родине, к духовной сущности ее исторического движения не может позволить поэту использовать историю как фон или как материал, пусть и претендующий «на грандиозность», интерпретаций, намеков, истолкований.

У Рубцова нигде нет легкомысленной, а потому – легковесной эксплуатации исторических, общенародных ценностей. У него всюду ощутима личная, как правило, сопряженная с общенародной, заинтересованность в судьбе Родины. Многие его стихи и воспринимаются как гимны-заклинания:

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..

В таких стихах заложена удивительная вера-убеждение в магическую силу слова-деяния. Не такие ли стихи-гимны пели и древние пахари?

Но перед нами – не стилизация, не попытка подделаться «под старину», а, безусловно, стихи современные, рожденные сознанием вполне определенного пространства и времени. Такие стихи лишний раз напоминают о том, что, говоря о гражданской ответственности поэзии, мы не имеем права путать стихотворные декларации с истинно поэтическим содержанием. Лирика Рубцова принадлежит к тем не столь частым, но подлинно поэтическим явлениям, в которых гражданственность, патриотизм, историзм мышления – не служебные покровы, «накинутые на плечи» стихов, но плоть их и кровь, духовная сущность самой их художественности и музыкальности.

В звуках лирики Рубцова содержится музыка дорог, в них сквозит беспредельность, открытость, в них просторно дышать слову. Сравните с внешними, так называемыми «рублеными ритмами», якобы соответствующими стилю современной эпохи, хотя бы такие стихи поэта: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...» Иному из современных поэтов одной этой строчки хватило бы, чтобы сделать пять-шесть ступенек.

Стихи Рубцова сами просятся на музыку. Скорее, даже сама музыка просится из стихов: их не нужно перекладывать на музыку – ее нужно просто улавливать, слышать, как слышали музыку песен, былин, сказаний в ритмике их сочетаний древние певцы-гусляры, сказители. Многие стихи Рубцова – это песни и в эпическом смысле. Вслушаемся в музыку хотя бы вот этой строки: «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...» Музыкальная открытость, возвышающий простор строки сродни эпическому ладу древних поэм. И сама лексика таких стихов («восток огнеликий») – не от бенедиктовски-северянинских красивостей, но из той же эпической традиции. Здесь нет ни намека на стилизацию или на то, что называют литературной реминисценцией, художественной цитатой, подражанием.

И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром...

Эта светлая печаль не из Пушкина («Печаль моя светла»), но конечно же от Пушкина. Здесь не цитата, а родственность мироотношений, рождающая созвучие, музыку состояний.

Естественно, мы далеки от мысли считать поэзию Рубцова явлением пушкинского порядка и по объему сделанного, и по мощности, значимости самого поэтического таланта, по силе духовного воздействия на современников, по уровню мышления и дарования. Речь идет о том, что Рубцов – «неведомый сын удивительных вольных племен», как сказал о себе поэт, – все-таки, как и Пушкин, из той же традиции, берущей начало в непреходящих основаниях народной нравственности, в истоках народных представлений о правде, добре, красоте. Словом, из той почвы, из которой вышла вся русская классика: Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов, Блок, Есенин...

Во всяком случае, лучшие стихи Николая Рубцова: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Журавли», «Видения на холме», «Старая дорога», «В минуты музыки», «Над вечным покоем», «В святой обители природы», «Душа хранит», «Ферапонтово» – такие стихи не стыдно поставить в единый ряд русской поэтической классики.

Конечно, в сборник вошло немало слабых или неудачных опытов поэта. Большинство, но далеко не все собрано в особую рубрику «Из ранних стихов». Думается, что, хоть они не могут представлять лицо творчества Рубцова, все-таки и в знакомстве с ними есть свой глубокий смысл: лишний раз убеждаешься в том, сколь напряженной и духовно наполненной была дорога поэта к обретению себя. От изначальной искренности дарования до искренности мастера предстоял нелегкий творческий путь.

Тем, кто видит в поэзии, в художественном творчестве вообще – не просто способ, так сказать, культурного времяпрепровождения «в час перед обедом» или на «сон грядущий», не только возможность личного эстетического наслаждения, тем, для кого поэзия, кроме того и главным образом, еще и выражение творческих возможностей целого общества, отражения его духовных запросов, для кого поэт не сам по себе, но детище всего народа и способ его духовного самовыражения, – тем такие явления, как поэзия Рубцова, говорят многое и о многом.

И все-таки напомним: он ощущал, что само по себе его творчество – еще не большая дорога, но уже ее подорожники. И потому такое значительное явление еще более отрадно внушаемой им надеждой на будущее слово: «Грядущий за мною – сильнее меня», «Идущий осилит дорогу».

Николай Рубцов – все еще наш современник. В прошлом году ему исполнилось бы только сорок лет. Сложно сказать, какие замыслы, какие надежды ушли с ним. Продолжают творить его спутники по общему пути, появились новые поэтические имена, а с ними – и новые надежды. Но творчество Рубцова уже сегодня вполне определилось среди безусловных имен в том поэтическом ряду, для которого важна не столько временная последовательность предшественников и преемников, сколько непреходящая причастность каждого из них к духовной жизни народа в его историческом движении.