- С двоих? – раздается из лодки мужской голос.
- Эк хватил! Знамо дело, с одного.
- А ты с двоих шесть-то гривен возьми.
- мы до Благовещенья – и то за полтину возим.
- Ну, семь гривен за двоих.
- Да вас сколько едет?
- Трое. Я да две бабы. Мы дровец пособим потаскать.
- Не надо. И так уж добровольцев набрали выше меры. С троих полтора рубля, так садитесь.
- Впусти троих за рубль.
- Ну, рубль двадцать - и полезайте.
- Скости еще гривенничек.
- Чего вы, черти, торгуетесь! Только пароход задерживаете. Ведь уж и так дешево беру.
На борт парохода лезет пассажир в меховой шапке. За ним – бабы. Баб с парохода подхватывают за руки, потом поперек тела. Из лодки передают на пароход котомки, пару караваев хлеба, бураки, полушубки. Ни трапа, ни веревочной лестницы, никаких приспособлений для взятия пассажиров с лодки.
- Узнай, есть ли деньги-то у них! Кузьма! Узнай! – кричит с верхней палубы кому-то капитан про пассажиров, когда уж лодка стала отъезжать от парохода.
- Есть, есть, кормилец! – голосит снизу баба.
- А разве бывает, что без денег садятся? – задаю я вопрос капитану.
- Сколько угодно и в лучшем виде. Особливо богомолки. Да и крестьяне. Сторгуется компания, влезет на пароход, а потом оказывается, что половины денег у них не хватает. А богомолки так прямо в ноги… Довези Христовым именем, - рассказывал капитан.
- Что же вы с ними делаете?
- Да ино как… Ино везем, а ино - на лодку да и ссаживаем на берег. Ну, немножко-то не хватает, так прощаем, а то заставляем дрова таскать, полы подметать. Да ведь врут часто. Говорят, что не хватает, а у самих в онучах запрятано. О-о-ох, как надо ухо востро держать с этим народом! И опять надо быть с понятием, чтобы видеть, кто причалил, кто подъезжает к пароходу. Иных ведь и не принимаем. Лодка подъезжает, нам машут, а мы – мимо. Ох, как нужно строго быть с этим народом!
Но капитан только говорил о строгости, а на самом деле держал себя с подобными пассажирами самым благодушным, добросердечным образом. Минут через десять явился тот самый Кузьма, которому он приказывал узнать, есть ли деньги у новоприбывших пассажиров, и сообщил:
- А гривенника так и не додали. Что с ним делать?
- Ну, Бог с ними.
Через четверть часа пароход остановился около берега запасаться топливом. Это была первая остановка с отплытия нашего из Вологды. Берег был поросший мелким березняком. Стояли в штабелях березовые длинные дрова. Около них топтались два мужика. Селения никакого. Пристани тоже никакой. Только два столба для причалов. Матросы закинули причалы, мужики подхватили их, надели на столбы, перекинули с парохода на берег не сплоченные между собой доски, и по ним побежали штатные дровоносцы и пассажиры четвертого класса на берег за дровами.
X
И увидели мы воочию, что такое четвертый класс «Срочного Вологодско-Архангельского пароходства». Пассажиры этого класса, мужчины и женщины, сошедшие на берег, возвращались обратно на пароход, балансируя с охапками дров по зыбким доскам и держа эти дрова прямо в своих объятиях, прижав их к груди – кто три полена, кто – четыре, глядя по силе и способности. Никаких малейших приспособлений для переноски дров на пароход сделано не было, если не считать выкрика одного из рулевых: «Повеселей, повеселей, ребята!» Пароходная прислуга, штатные дровоносцы, так у тех имелись хоть шесты, не носилки, а шесты, на которые они накладывали поперек дрова и вдвоем их перетаскивали, но у их помощников, пассажиров четвертого класса, и этого не было. Делалось все это, не взирая на покрикивания «веселей», ужасно медленно. По доскам люди шли на пароход, как муравьи по стволу дерева, пестрой лентой, один за другим, но, сбросив там дрова, не могли тотчас же возвращаться на берег за новой ношей, а должны были выжидать, пока вся лента не войдет на пароход, и уж тогда один за другим шли на берег, ибо сходни положены были только одни и настолько узки, что по ним встречным не разойтись.
Такая носка дров продолжалась около часа. Очевидно, вблизи этого места была деревня, потому что около дров сейчас же появились босые бабы, девушки и ребятишки с кринками молока и продавали это молоко бутылки за две, за три вместе с кринками за пять-шесть копеек. Была у ребятишек и лесная земляника в берестяных корзиночках. За три копейки отдавали с радостью фунта два. Я нарочно упоминаю о цене, чтобы показать, как здесь деньги дороги. На станции Рыбинско-Бологовской дороги бабы за бутылку молока требовали пятиалтынный и меньше не отдавали, девчонки, предлагая землянику в количестве не более полуфунта, от пятачка отворачивались. Обратил я внимание и на кринки, черно-сизые, плохо обожженные, напоминающие ископаемую глиняную посуду каменного века.
Также обратил я внимание и на пассажиров четвертого класса, таскающих дрова. Мужчины были буквально в рубище, один был в форменной замасленной фуражке, другой, длинноволосый, в порыжелой скуфье ив чем-то напоминающем подрясник. Бабы были лучше одеты, почти все в красный ситец. Между ними была женщина в городском платье – в фланелевой блузе и в синих очках, пожилая. Эта последняя, дабы не марать блузу, таскала только по два полена, держа их в одной и другой руке, не прислоняя к себе. Замечательно, что молодых ни среди мужчин, ни среди женщин не было, все пожилые или совсем старые.
- Хоть бы вы им веревки дали для носки дров – все бы им было удобнее, - заметил я распорядителю над ними, командующему с борта парохода.
- Зачем! Так уж заведено… Они и без веревок хорошо таскают, - отвечал он. – А вот теперь время после обеда… наевшись, они вплотную… спали… а мы их разбудили – вот со сна-то обалдевши, и выходит заминка. Повеселей, повеселей, ребята! Повеселей, тетки! – закричал он. – Теперь живо… Теперь немного осталось.
Я размышлял: будь это где угодно, кроме Руси-матушки, наверное, для перемещения дров на пароход сделали бы какие-нибудь приспособления – вагонетки что ли, которые к приезду парохода стояли бы уже нагруженные дровами. Их сразу ввезли бы по прочным сходням с рельсами на пароход, вывалили бы в трюм или на палубу, и пароход тотчас же двинулся бы далее, заняв на погрузку какие-нибудь четверть часа.
А тут мы простояли более часа, не взирая на подбадривающие крики распорядителя.
Я высказал свои соображения этому распорядителю.
- Помилуйте, да разве так возможно! Ведь мы прежде всего дрова-то должны принять от поставщика, вымерять их, - отвечал он.
- Вон наш поставщик стоит, тот, что борода-то лопатой. Мужик хитрый. В одно ухо вдень, в другое вынь. А то говорите: нагруженные уже тележки! Как возможно!
- Да и тележки могут быть уже вымеренные, одного образца.
- Невозможное дело.
На этом разговор покончился.
Наконец, пароход дал свисток. По сходням побежали, балансируя, пассажиры, выходившие на берег поразмять ноги. Еще свисток, еще… От берега бросили причалы, втянули их на пароход, и началась вторая возня. Оказалось, что пароход сидел на мели. На носу и на корме скопились матросы и шестами сдвигались с мели, но пароход не двигался. Бегал какой-то пиджак в картузе и сапогах бутылками и кричал на матросов:
-Черти! Дьяволы! Неужто поналечь на шесты хорошенько не можете! Вот нагуляли жиру-то! Протоптаться не могут! Навались, навались, ребята!
Что-то сильно скрипнуло. Машина запыхтела, колеса завертелись, и пароход тронулся.
Сухона становилась шире, берега поднимались выше, в некоторых местах попадались обрывы со сплывшими с берега вниз к воде деревьями, в обрывах среди глины виднелись белые прослойки известки и гипса.
Через четверть часа мы подходили к богатому большому селу Шуйскому. Раскинулось оно довольно живописно. Две церкви. Есть дома даже обшитые тесом и окрашенные в сизо-голубой, желтый и розовый цвета. На некоторых домах заметна резьба, оконные украшения расписаны в несколько колеров.
Здесь пароход также принял пассажиров, подъехавших на лодке, но эти пассажиры уж не торговались. Их было двое, купеческой складки, с громадными подушками в красных кумачевых наволочках. Бороды у пассажиров обстоятельные, внушающие доверие. Пассажиры эти прямо уж с лодки крикнули:
- Нам во второй класс до Устюга, господа хозяева! Есть ли места-то?
Семинаристы опять на верхней палубе и поют. Скамейки снова заняты ими. Двое играют в орлянку на медные деньги. Один читает книжку. Мне удалось увидать ее заглавие: «Рокамболь». Пассажиры первого и второго класса опять ропщут на занятые места. Сухой, угреватый семинарист в утешение им объявляет:
- В Тотьме трое из нас сойдут с парохода, да не доезжая до Тотьмы один на лодку выйдет, а остальные все дальше едут. Вот в Устюге Великом – там компания наша совсем поредеет. В Тотьму придем часа в четыре утра.
- А говорили, что к полуночи, - замечает кто-то.
- Мало ли что говорят! Мы уже на пароходах-то этих ездим не первый год. Знаем… Коли говорят, что в полночь – ну, и насчитывай еще часа четыре прибавки. Для дров по долгу стоит.
Я и мой товарищ отправились в каюту пить чай. Слуга подал нам самовар.
- А много таких дровяных остановок в пути? – спросили мы его.
- Я езжу только по Сухоне, до Великого Устюга, - отвечал он и прибавил, - да до Устюга-то раз пять остановимся.
- По часу, так пять часов на одну стоянку для запаса дров, - заметил мой товарищ. – А Путеводитель говорит, что от Вологды до Великого Устюга пятьсот с чем-то верст. Это меньше, чем полпути. Стало быть, на весь путь дровяной стоянки часов одиннадцать.
Но на самом деле, как оказалось впоследствии, этой стоянки куда больше было в пути.
XI
В Тотьму приехали ночью, когда мы спали. На палубе загромыхали, закричали. Пароход превратился в толчею. Громыханье такое бывает только на мельнице.
Мы тотчас же проснулись в своей каюте и поднялись наверх. Пароход стоял на причалах. Таскали дрова. Семинаристы сошли уж на берег, карабкаясь по крутому берегу. Трое или четверо из них были с котомками и подушками и укладывали свои вещи в тарантас, отправляясь в родительские приходы. Лошади позвякивали бубенчиками. На берегу стояли и городские извозчики в дрожках, на которые надо садиться седокам друг к другу спиной. Такие дрожки еще в пятидесятых годах были в Петербурге. Пассажиры на пароходе спрашивали, сколько будем стоять в Тотьме.
- Часа два простоим, - был ответ пароходного начальства.
- А может быть и меньше?
- Может быть и меньше. А вам город посмотреть, что ли? Так вы выходите. Мы будем давать свистки. Три свистка дадим.
- Наверное, больше, чем два часа. Так только говорят, - сказали два священника и решили съездить в древний Спасо-Суморин монастырь, находящийся на окраине города. – Преподобному Феодосию Суморину в лучшем виде успеем поклониться. Возьмем возницу и живо. Двинемся поскорей.
Они отправились.
Сошли и мы на берег. Всходило солнце. Приятный холодок возбуждал нервы.
Первое, что бросилось нам в глаза – несколько шалашей, расположенных под береговым обрывом, почти у воды. В них торговали хлебом, баранками, мылом, селедками, чаем и сахаром. Были и такие предметы, как карамель, чернослив и шоколад в плитках, а в одном из шалашиков стояли на полке даже книги. За прилавками стояли больше бабы, но книгами торговал мужчина. Мы полюбопытствовали, какие это книги. Книги оказались стародавней московской стряпни. В последние годы, когда явилось издательское товарищество Сытина, таких книг и в Москве не издают. Это были сонники, оракулы, изданные на толстой бумаге, гадательные книжки, песенники, «Сказание о том, как солдат спас Петра Великого». Между этими книгами я заметил роман «Тайны Мадридского двора» и книжки стихотворений неизвестных мне авторов, очевидно, проданные на пуды.
Город Тотьма расположен на высоком берегу. Пароход остановился у крутого обрыва, около которого к берегу проделан спуск для лошадей. От лавчонок на верхний берег идут две лесенки, деревянные ступеньки коих прибиты кольями прямо к земле. Тотьма очень красивый город с белыми под зелеными куполами старинными церквами. «Путеводитель» говорит, что в нем 3 450 жителей. Раскинут он узкой лентой по Сухоне и ее притоку, носящему удивительно странное наименование – Песья Деньга, на которой и стоит Спасо-Суморин монастырь, основанный в 1554 году. Город этот также замечателен тем, что здесь когда-то царь Иван Грозный творил расправу. Какова это была расправа, можно судить по подозрительному и жестокому характеру Грозного. В городе и посейчас имеется место, которое зовется Виселки. Понятно, что здесь происходили казни и стояли виселицы. Характерным занятием жителей Тотьмы является вязание чулок на продажу. Чулки эти, очень грубые, я видел в шалашиках у торговок среди чернослива, мыла, дегтя, сахара и веревок.
Но вот свисток. На крутом берегу засуетились пассажиры. На этот раз не прошло и двух часов стоянки, как пароход дал свисток. По лесенкам начали скатываться вниз семинаристы. Второй свисток.
- Бедные батюшки! Ведь они должны остаться в Тотьме, - говорили про священников, отправившихся в Спасо-Суморин монастырь.
Третий свисток. Но тут показались извозчичьи дрожки, несшиеся во всю прыть. Дрожки подъехали чуть не к самой воде, с них соскочили священники и стали взбираться на пароход.
- Успели. Вот видите, сподобились. А то быть около Суморина монастыря и не побывать в нем! – говорили они. – А только чуть-чуть не опоздали. На волоске, можно сказать, висели… А то каково было бы!
- Пустое… Подождали бы полчаса… Здесь пароход всегда ждет… Ну, что им стоит! – заметил пассажир купеческой складки в картузе и сапогах бутылками.
За Тотьмой берега Сухоны поднимаются еще выше. То и дело обрывы. Прослои извести и гипса виднеются повсюду. Леса делаются рослее. Береза начинает чередоваться с сосной, елью. Течение реки делается все быстрее и быстрее! Попадаются села и деревни, имеющие полный зажиточный вид. Избы двухэтажные и с мезонином. В первом этаже службы, второй и мезонин – жилье.
В 9 верстах от Тотьмы в Сухону впадает речка Царева, на устье которой, как гласит «Путеводитель», Петр Великий во время своего путешествия на Север, пил чай. Но я сильно сомневаюсь в этом. Петр навряд ли пил чай. Жизнь свою он строил на западный, на голландский манер, а голландцы в то время чаю не пили, да едва ли и знали его.
Далее лежит камень под названием «Лось». «Путеводитель» опять говорит, что на этом камне Петр будто бы обедал. Разумеется, все это записано как предание, но предание это совсем не основательное, если этот камень и во времена Петра был таким же, каков он теперь. Мы караулили этот камень и просили, чтобы капитан указал нам на него. И капитан указал. Это очень небольшой камень желтовато-серого цвета, выглядывающий из воды близ правого берега реки. Он так мал, что на нем едва одному человеку можно уместиться, а Петр, наверное, был уже хоть с какой-нибудь маленькой свитой. Вся выставившаяся из воды площадь камня имеет едва две сажени в диаметре.
От сел, а иногда и просто от пустынного берега подплывали лодки с пассажирами. Меня сильно занимало, как такие пассажиры с пустынных берегов могут укарауливать пароход, если этот пароход совсем не имеет расписания, в какие часы он проходит мимо каких-либо мест и является то раньше часов на пять-шесть, то позже, а наш, например, пароход, долженствовавший отплыть из Вологды в пятницу в 10 часов вечера, отплыл в субботу в 10 часов утра. И я обратился за разъяснением к одному из таких пассажиров.
- Сидим на берегу и ждем. Ничего не поделаешь… - отвечал он, вздохнув и разведя руками. – Сидим и караулим.
- Как? Десять, двенадцать часов сидите на берегу в ожидании парохода? – воскликнул я.
- А как же быть-то иначе? Я даже и не двенадцать, а часов пятнадцать просидел. Постой… нет, даже и не пятнадцать, а семнадцать. Когда мы выехали из деревни? Деревня в одиннадцати верстах от Сухоны. Да, семнадцать часов.
- И все сидели на берегу?
- Сидел. Трое нас сидело. Ну, понятное дело, провизия при нас… чайничек… Костер разложили… Чайку раза четыре напились. Спали… Двое спят, третий пароход караулит. Вчера с вечера рыбки у проезжего рыбака купили. Ушицы в котелке сварили, похлебали чудесно… Этот же рыбачок и с лодкой при нас был… Подрядили его… Тут ведь на Сухоне рыбаки то и дело снуют в лодках. Все рыбачат… И мужики, и бабы рыбачат.
Говорил он это так спокойно, не волнуясь, нисколько не смущаясь неудобствами, с такою покорностью судьбе и обстоятельствам, которая только и встречается, кажется, в русском простом человеке.
- Ну, а если проливной дождь во все это время ожидания? – спросил я.
- Ничего не поделаешь, - опять ответил он, пожимая плечами. – Конечно, обидно, и можно сказать, даже неприятно, но никто, как Бог… Бог вымочит, Бог и высушит. Да, вчера ночь была на редкость… Ночь на отличку.
- Вы по какой части? Вы по делам едете?
- Мы? Мы по дровяной части… по заготовке, значит. А что насчет ненастья – это вы правильно… Трудновато… Осенью иногда в ненастье бывает очень трудновато. Иногда и костер-то от дождя гореть не может. Ну, тогда мы на пустырях-то уж парохода не поджидаем, а куда-нибудь в деревню стараешься приехать. Да ведь и в деревне ежели, то парохода-то все-таки приходится на берегу ждать. Разве иногда деревенских ребятишек заставишь караулить. Ну, те бегают по берегу и ждут. А увидят дым по реке и кричат: пароход, пароход! Ну, тут и выходишь на берег.
Читатель сам может судить, каково удобно для такого путешественника пароходное сообщение по Сухоне.
XII
Вечером на другой день пути мы проходили пороги Сухоны. Однообразным плаванием с остановками для запаса дровами все были до такой степени утомлены, что порогов этих ждали с нетерпением. Все то и дело спрашивали капитана:
- А пороги скоро? Когда будем пороги проходить?
- Теперь скоро, часа через три.
- Через три, вы говорите? Ну, тогда смело нужно считать, что часа через четыре, а то и через пять.
- Нет, на этот раз уж будет верно. Вы разочтите: мы идем по пятнадцати верст в час, а нам теперь осталось пройти… Вот сейчас деревня будет. Так от этой деревни…
Капитану уже не верили, ибо в какой бы он час не назначал прийти к какому-либо месту, всегда приходили часа на два, а то и на три позднее.
- Ну, а Устюг за порогами скоро? – снова задавали вопрос капитану.
- Как вам сказать… Ведь версты у нас никто не мерил. В Устюге будем к 10 часам вечера.
- Да верно ли это? – слышалось опять сомнение.
- Верно, верно. Будьте покойны. Уж теперь я говорю смело. Ну, не к десяти, так к одиннадцати вечера.
- И в Устюге пересадка на большой пароход?
- Ну, это нельзя сказать по-настоящему. Вода-то уж очень низка. Боюсь я, как бы не пришлось большой пароход за Устюгом встретить. Страшная убыль пошла. Ведь вот все ведро стоит. А только уже ночью сегодня пересадим вас. Это верно. Ночью или под утро.
Порогами интересовались даже апатичные пассажиры третьего класса, которые от скуки только переобувались, встряхивая онучи, да спали, протянув ноги. Перед порогами, однако, протянутых на палубе третьего класса ног видно было меньше. Можно было проходить, не шагая через спящих мужиков и баб. И третьеклассники поднялись, бродили и заглядывали из просветов на течение реки.
Пассажиры первых двух классов все были на верхней палубе. Семинаристов было уже более чем на половину меньше. Большинство сошло на берег. По мере приближения к какому-нибудь селу с белой церковью какой-нибудь из них, а то и двое, спускались на подъехавшую лодку и плыли к берегу. Оставшиеся на пароходе товарищи прощались с отъезжающими и махали им платками и фуражками. Съезд каждого семинариста, за неимением ничего более интересного, составлял уже в некотором роде событие в однообразной пароходной жизни, которую мой товарищ по путешествию назвал «великим пароходным сидением».
- В историю занесено Великое Азовское сидение, а вот теперь мы испытываем Великое Сухонское пароходное сидение, - шутил он.
Перед порогами мы опять останавливались около какого-то селения для запаса дровами, и здесь разыгралась маленькая печальная жанровая сценка с одним из сходивших с парохода семинаристов в лоно отчего прихода. Сценка эта, однако, развеселила скучавших на пароходе пассажиров.
В великой радости выскочил с парохода на зыбкие сходни семинарист, стремясь как можно скорей под родительский кров. На берегу его уже ожидали и махали ему платками. Виднелся нанковый подрясник в соломенной шляпе и с ним полная женщина в платке. Семинаристу товарищи подали с парохода голову сахару в синей бумаге и корзинку с чем-то, обвязанную веревками. Очевидно, это везлась из Вологды заказанная семьей провизия для дома. Семинарист схватил в одну руку голову сахару, в другую – корзинку, стал балансировать по доскам, но, не дойдя до берега с сажень, потерял равновесие, оступился и соскочил в воду. Воды не хватило ему и до пояса, но он выронил из рук в воду сахар и корзинку. На берегу, разумеется, радость видеть сына тотчас же омрачилась горем по случаю подмоченной провизии. Сейчас же вытащили из воды сахар и корзину и начали отирать синюю бумагу сахарной головы полой подрясника, и радостная встреча родителей с сыном была испорчена.
Пароход запасся дровами и снова идет вниз.
- Скоро пороги?
- Через полчаса, не больше.
Пассажиры уже не сходят с верхней палубы и любуются Сухоной, которая течет здесь необычайными извилинами между высокими берегами. Высота берегов здесь достигает 30-40 сажен. У руля встали уже четверо вместо двух человек пароходной прислуги. То и дело приходится делать самые крутые повороты. Я плавал по многим рекам, но такого извилистого течения нигде не видел. Берега есть совсем отвесные, красного цвета. Иногда попадаются только красные прослойки среди известняка. Нет сомнения, что грунт этих берегов богат железом. Но вот из воды начинают вырастать большие камни.
- Пороги? – спрашиваю рулевых.
- Минут через десять подойдем, - отвечают мне. – Эти-то камни нам не опасны, а вот подводные – вот которые страшны.
Капитан звонит в колокол. На нос парохода выбегают матросы с шестами, и начинается промер глубины. Слышатся возгласы: «Девять, семь, восемь». Пароход замедляет ход. Падение реки здесь необычайно быстрое. Быстрота течения здесь видна на глаз.
- Пороги… - прошептал, наконец, капитан и весь отдался зрению.
- Начались?
Он уже ничего не отвечал и продолжал вперять свой взор на воду, где через каждые пять-шесть сажен были расставлены вехи. Пароход еще замедлил ход.
Пороги эти называются Опоками. Они находятся на протяжении версты. «Путеводитель» называет их опасными.
Когда мы проходили пороги Опоки, все на пароходе как бы замерло. Все почему-то, подражая капитану, разговаривали друг с другом шепотом. Только матрос с носа парохода выкрикивал четверти глубины воды. Но на мой взгляд, эти пороги ничем не бурливее наших невских порогов близь села Ивановского, а проход (фарватер) через сухонские пороги, судя по расставленным вехам, даже шире прохода невских порогов.
Но вот показалось селение, носящее название Порог. Около этого селения Сухона делает изумительный заворот почти под прямым углом и за этим селением сухонские пороги уже кончаются.
Когда прошли селение, капитан радостно улыбнулся, снял фуражку и перекрестился. Крестились вслед за ним и пассажиры. Матросы с измерительными шестами сошли с пароходного носа. Из воды стали то там, то сям вырастать еще большие камни, белые или желтые, но на них пароходные заправилы уж не обращали внимания.
- Прошли? – обратился я к капитану.
- Прошли. Все кончилось. Теперь можно и чайку попить, - отвечал он и стал спускаться с верхней палубы.
- Скажите, разве очень опасны эти пороги? – спросил я рулевых.
- С опаской проходить, так не опасны. А только ой-ой, как надо ухо востро держать! Тут уж гляди в оба. Тут уж папироски не выкуришь. Товарищу-то боишься слово сказать – все на вехи смотришь. А веху-то иногда нет-нет да течением и снесет.
- Бывали крушения?
- С пассажирскими-то пароходами не трафилось, что-то я не запомню, - давал объяснения рулевой с окладистой бородой и необычайно густыми бровями. – Ну, а с буксирами очень часто трафится. Сколько тут барок разбивало! Ведет буксир судна – ну, и того… Судна-то ведь относит. Хорошие рулевые, так ничего… Ну, надо уж чтобы и на барках были основательные и не спали, а то Сухона-матушка в Опоках не помилует.
Мы сидели на верхней палубе и продолжали любоваться берегами. Берега поистине живописные, самой причудливой формы, то вырастающие в горы, то спускающиеся до длинных белого ила отмелей или болотных зарослей осокой. Селение Порог – рыбачье селение. Верст на пять-шесть ниже его на всем протяжении реки расставлены заколы для ловли рыбы, торчали шесты, обозначающие опущенные в воду мережи и верши, плавают поплавки переметов. То и дело попадаются рыбачьи лодки. Бабы сидят на веслах, а мужики заготовляют сети или вынимают их.
- Первая стерлядь в здешних местах ловится, - говорит кто-то. – Выше сухонской стерляди нет. Двинская славится, но сухонская жирнее, в сухонской янтаря этого самого больше. Сваришь ее в ухе, а янтарь поверх и плавает. Хлебово – первый сорт. Да ежели с репчатым луком… с перчиком… и укропцу туда – один восторг!
Говоривший о стерляди пассажир до того вкусно причмокивал губами, до того смачно прищелкивал языком, что мог возбудить аппетит даже у мертвого.
XIII
«Путеводитель по северу России» повествует: «Через 32 часа по отходе из Вологды пароход подходит к Великому Устюгу, отстоящему от Тотьмы в 268 верст и стоящему в 4-х верстах от слияния Сухоны с Югом, откуда начинается уж так называемая Малая Двина».
Для нас было это не так. Шел 37-ой час нашего пути. Часовая стрелка приближалась к 11 часам. Мы сидели в каюте и ужинали, пароходный официант подал нам второе блюдо – и сказал:
- Подходим к Устюгу. Через полчаса будем у пристани. Отлично вы изволили подогнать с ужином. Только успеете чайку напиться – и Устюг.
- Да что вы! – воскликнул я. – Ну, на этот раз капитан не обманулся, - обратился я к товарищу, смотря на часы. – Как сказал, что к 12-ти часам ночи будем в Устюге, так и вышло. Если через полчаса, то даже раньше полуночи.
- Подходим-с… - кивнул мне официант. – Вдали уже пристань виднеется.
- Что же пересадка будет?
- А это ничего еще неизвестно. Пристань видно, а стоит ли там наш большой пароход – не видать. Только вы не извольте торопиться. Если и в Устюге пересадка, то это у нас не скоро. Пока подойдем, пока причаливать начнем, пока наш капитан будет вести переговоры с тем капитаном, так вы успеете три раза чаю напиться. А если нет пересадки, то нам придется у пристани часа три-четыре стоять. Товар будем сдавать и товар будем принимать. Прикажете самоварчик подать?
- Пожалуй. Но все-таки мы сходим наверх посмотреть, как приставать будем.
Мы вышли на верхнюю палубу. Расстилалась перед нами водная ширь. Здесь Сухона могла уже поспорить своей шириной с Большой Невой под Петербургом. Берега были по-прежнему высокие, но из красных превратились уже в белые. Известка и гипс взяли перевес над железной рудой. Не взирая на полночь, светло было как днем и отдавало только все в серо-лиловый цвет июньских северных сумерек. Виднелась вдали красная полоса солнечного заката. Было тихо и тепло. Градусник около рулевого колеса показывал 13 градусов. Трудно верилось, что мы на Севере. Капитан стоял около колеса и смотрел в бинокль на видневшуюся вдали пристань, к которой мы подплывали.
- Кажись, что это «Десятинный» стоит… - говорил он рулевым.
- Стоит-то стоит что-то. А только «Десятинный» ли, не мгу сказать, - отвечал рулевой, уже покуривавший папироску, ибо управлять рулем не составляло трудности: широкая Сухона вытянулась совсем прямой лентой.
- Что это такое «Десятинный»? – спросил я.
- Большой пароход, на который мы вас пересадить должны, - был ответ. – И на нем уже вы потянетесь прямо в Архангельск без пересадки.
К Устюгу подходили все ближе и ближе. Выросло и обозначилось на горизонте множество белых церквей и колоколен и опять-таки все под зелеными куполами. На Сухоне стояли на якорях то там, то сям парусные суда. Пристань была уже совсем близка.
- А ведь это «Десятинный», - уверенно сказал капитан. – Я вижу по окнам, что «Десятинный».
- Оно и есть, - проговорил один из рулевых. – Пришел-таки. Потрафил.
- Что же, сейчас пересадка? – радостно воскликнули пассажиры.
- Ну, этого еще нельзя сказать. Может быть, он только что пришел и чистится, - отвечал капитан. – от подъедем, так перекличемся. Как капитан с «Десятинного» скажет.
Вот мы и у пристани, дощатой крытой пристани, окрашенной охрой, но пристать прямо к ней нельзя. Стояли около нее две крытые баржи. Полетели причалы на баржи, и пароход наш стоял ниже пристани прямо у берега на якоре. Положили сходни. Наш капитан ушел по сходням на баржи, а через баржи на пристань, очевидно, для свидания с капитаном парохода «Десятинный».
- Можно сходить? Можно пересаживаться на другой пароход? – спрашивали пассажиры у пароходной прислуги.
- Сходить-то на берег, сколько угодно сходите. Здесь простоим еще, а насчет пересадки ничего неизвестно.
Мы отправились в каюту пить чай и рассчитываться с официантом за дневное продовольствие. Только мы успели выпить по одному стакану, как наверху, на палубе загромыхали. В каюту вбежал официант со сдачей и объявил:
- Ну, вот и пересадка… Пожалуйте… Счастливого пути. Только вы не извольте беспокоиться. Чаю можете кушать сколько угодно. Успеете. А потом я ваши вещи и перенесу.
Трудно себе представить что-нибудь более неудобное этой пересадки с парохода на пароход. Пришлось выходить на баржи, по выпуклым дощатым крышам барж перейти на пристань, тащиться по отмели под крутым берегом до сходней, положенным на отмель с парохода «Десятинный» и, наконец, по этим сходням перебраться на пароход. У пристани на берегу стояли извозчики с дрожками, какие мы видели в Тотьме. У кого был тяжелый багаж, те перевозили его на дрожках. За переезд в 50-60 сажен извозчики требовали полтинник – и приходилось давать, ибо их было только двое и они перевозили по очереди.
Пересадка с парохода «Луза» на пароход «Десятинный» заняла добрых полчаса, ибо кружили по баржам, по сходням, по помосту, ведущему на пристань, по отмели, по жидким танцующим доскам. Но ничего этого не следовало бы и делать, если бы была надлежащая распорядительность и хоть какое-нибудь уважение к пассажирам. Стоило только пароходу «Луза» пристать к борту парохода «Десятинный», и пассажиры всех трех классов, едущие дальше Устюга, перешли бы на большой пароход без малейшего затруднения. Но никто до этого не додумался, и публику заставили колесить.
Сходни, положенные с парохода «Десятинный» на отмель, стоят того, чтобы их описать. Это были не сходни, а выкрашенные в красный цвет доски, которые впоследствии пилили и привинчивали к пароходным колесам, когда колеса в пути ломали об мели или камни свои лопасти. Так как эти доски были коротки, то их положили сначала на какую-то на половину затопленную водой лодку, которую не потрудились даже укрепить, и она колебалась на воде. С лодки этой с другого борта положены были опять такие же доски уже прямо на пароход. Колеблющаяся на воде лодка сдвинула доски с отмели в воду, и чтобы вступить на них, приходилось по щиколку [так у автора] входить в воду.
Но вот мы на пароходе «Десятинный». Прислуги никакой. Билетов никто не спрашивает. Звоним в колокольчик, чтобы нам отвели отдельную каюту – никто не является. Два босые матроса моют швабрами палубу. Спрашиваем у них, можно ли видеть капитана.
- Какого капитана? Он на берегу.
- Ну, а билетер? Нельзя ли видеть билетера?
- Какого билетера? Такого у нас не полагается.
- Ну, шкипера. Нельзя ли видеть шкипера?
- Все на берегу.
Спускаемся в каюты – каюты не освещены. Маленькие круглые окна кают дают очень мало света и по коридорам приходится идти ощупью, чтобы не споткнуться или не провалиться куда-нибудь. Звоним еще раз. Прибегает слуга без пиджака.
- Каюту бы нам отдельную первого класса, - говорю я.
- Да берите любую. Все свободны. Вот оне по коридору. Раз, два, три.
- Но ведь темно. Нельзя ли хоть электричество открыть?
- У нас электричество не полагается. Освещаемся керосином.
- Так нельзя ли хоть лампу зажечь?
- Да не заправлены-с. Чего их зажигать-то? Сейчас солнце взойдет, и светло будет.
- Но ведь в каюте совсем темно. Нельзя ли хоть свечку дать?
- Свечку дадим-с. а только придется на ваш счет записать ее.
- Давайте скорей. Что тут разговаривать.
Слуга бежит и появляется с шестериковой свечкой в медном подсвечнике.
- Принесите бутылку пива, - говорит ему мой товарищ.
- Какое же пиво, помилуйте! Буфет заперт. Буфетчик на берег ушел.
- Когда же пароход пойдет в Архангельск?
- Пароход-то? Да еще ничего неизвестно. Ино в три часа, ино в пять, а то и в семь. Ночевать будем.
- Ну, срочное пароходство! – воскликнул мой товарищ.
Мы выбрали себе отдельную каюту, положили в нее наш багаж, заперли на ключ и отправились на верхнюю палубу посмотреть с нее на город.
Пароход стоял по-прежнему близ отмели, но перехода на него уже не было. Лодка, державшая на себе сходни, отъехала, и свалившиеся с нее сходни плавали в воде. На отмели стояли две женщины в пальто, платках на голове и не знали, как перейти на пароход.
- Сошла на берег мужа поискать, - плакалась одна из них. – Муж пропал. Сошла поискать его, а уж на пароход-то попасть и не могу. Эво как сходни-то… Нет у вас на пароходе батюшки? Священника? Этой мой муж, - обратилась она к нам.
- Нет, не видали.
- Оказия! И куда это человек запропастился! Ни на том пароходе нет, ни на этом.
- Да должно быть он, матушка, устюжскому чудотворцу поклониться пошел, Прокопию преподобному, - заговорила вторая женщина.
- Не пойдет он в такую пору. Да как же и жену-то одну оставить! Да вот он! – радостно воскликнула матушка-попадья.
По береговому спуску шел к воде священник и держал огромную связку баранок.
- Нашел! – кричал он, показывая связку. – Постучался и отперли.
XIV
Устюг спал. В домиках его, расположенных на высоком берегу, не мелькало ни одного огонька. Обыденной толпы праздных обывателей, встречающей повсюду в городах и местечках пароходы, на берегу видно не было. Не было видно и отдельных прогуливающихся личностей. Не было босяков-носильщиков, предлагающих свои услуги почти на всех пристанях других рек. Багаж здесь с парохода сносила только пароходная прислуга да пассажиры четвертого класса, просившие заработать гривенничек. В Тотьме на пристани мы видели хоть полицейского стража, а здесь, в Устюге, и полиции мы не встретили. Не видать было и выпрашивающих подаяния нищих. Я высказал по этому поводу свое удивление картузу купеческой складки, сидевшему на верхней палубе и тоже любовавшемуся на город, и тот мне отвечал:
- Город сытый-с, степенный… Здесь купцы ежели, то все стотысячники, а есть и миллионеры. Нищая братия, о которой вы говорите, так та около монастырей сыта. Тут два монастыря – мужской Архангельский и женский Предтеченский. На Соколиной горе они тут, за городом. Монастыри древние, богатые. А бедный народ, который потрудиться любит, так тот на Грибановской полотняной фабрике хорошо зарабатывает. Вон там. В двадцати пяти верстах от города фабрика-то. Тысяча двести рабочих работают. Шутка сказать!
Я смотрел на набережную. Набережная эта поистине оригинальная, и такую мне пришлось видеть в первый раз. Весь крутой берег Устюга на расстоянии около двух верст забран пятивершковыми бревнами, поставленными стоймя. Бревна эти, сажени в четыре длины, связаны между собой такими же бревнами и внизу забиты сваями. Представляет из себя это хоть и деревянное, но капитальное сооружение и хорошо содержится. Устюг основан в начале тринадцатого века, и я уверен, что пятьсот лет назад здесь была такая же набережная. Из истории известно, что таких набережных в старину было много. При царях бревенчатая набережная была и на Москве реке, существовали в Москве и такие же бревенчатые мостовые, с которых поземь, как повествует Забелин, брали в царские красные сады.
Вот краткие сведения об Устюге.
Великий Устюг имеет около девяти тысяч жителей. В древности он назывался Гляден. В политической жизни древней Руси он занимал одно из первенствующих мест, отчего наравне с Новгородом и Ростовом назван был Великим. Устюг не раз выдерживал набеги татар, дрался в начале 16 столетия и с забредшей сюда польской бандой. Устюг – родина покорителя Амура Ерофея Хабарова. Родился здесь и просветитель зырян св. Стефан, епископ пермский. Когда-то в допетровскую эпоху приезжали сюда через Белое море и Северную Двину и иноземные торговые гости. Для иноземных гостей была отведена здесь особая слобода в «Немчиновом ручье». Устюг торгует льном, салом, выделывает щетину, холст, оловянные и медные поделки в виде перстней, крестиков, серег и запонок, славится работой с чернью по серебру и приготовлением особых шкатулок. Эти шкатулки обиваются окрашенным в разные цвета железом, луженым с серебристым отливом, и снабжаются замками с секретом и со звоном. В Устюге 25 церквей, двадцать пять приходов.
В эти-то двадцать пять приходов и сошли с парохода почти все остальные семинаристы. Через час, когда начало подниматься солнце, пришел на верхнюю палубу капитан и стал отводить пароход «Десятинный» к пристани, и на палубу высыпали пассажиры первых двух классов; семинаристов уже не было.
Капитан парохода «Десятинный» совсем не был похож на капитана и по одежде, по бороде, по стрижке походил на солидного и обстоятельного провинциального купца, занимающегося скупкой лесов на сруб. Это был здоровый, рослый мужчина. Мы приступили к нему с вопросом, когда тронется в путь пароход.
- Ночевать здесь будем. Ближе семи часов утра не пойдем, - произнес он.
- Да по расписанию-то пароход должен ночевать в Устюге? – приставали к нему.
- Никаких у нас расписаний на этот счет нет. А когда готовы будем, то и тронемся. Починки кое-какие есть. Поломались на мелководьи. К семи часам вставайте, заказывайте самовары, кушайте чай, и мы тронемся в путь.
Ничего больше не оставалось, как идти спать, что мы и сделали.
На следующее утро, когда мы проснулись, пароход уже «бежал вниз».
- Давно идем? – спросил я слугу, заглянувшего к нам в каюту «насчет самоварчика». – Реку Юг прошли?
- Сейчас подходим к ней.
Я выбежал на верхнюю палубу, чтобы посмотреть на впадение реки Юга в Сухону, и подоспел, когда подходили к самому месту слияния двух рек. Это в 4-х верстах ниже Устюга. Открылось громадное водное пространство. Берега представляли из себя равнину, окаймленную на далеком расстоянии лесистыми холмами. Юг впадает в Сухону справа, близь старинного Троицко-Введенского монастыря. Слияние двух рек образует так называемую Малую Двину, которая тянется 66 верст, вплоть до впадения в нее бегущей от Уральских гор реки Вычегды, и уж при этом новом слиянии образует, имеющую громадное значение в нашем народном хозяйстве на Севере, Большую Северную Двину.
Мы проходили мимо устья Юга. Юг значительно уже Сухоны. «Путеводитель» повествует, что Юг приносит с собой огромное количество песку, придающего особенно характерную черту течению Двины с ее подвижными островами и причудливыми протоками, носящими название «Курьих».
И в самом деле, по Двине стали попадаться низкие острова, поросшие травой и мелким кустарником и делившие Двину на протоки. В Сухоне, выше Опоковских порогов, прошли мы несколько таких островков, по большей части имеющих удлиненную форму, но здесь на Двине эти острова были бесчисленны.
По Сухоне на островках этих качался величественными верхушками строевой лес, здесь острова были низменные, они каждую весну заливались водой, иногда на половину сносились и потому на них ничего не могло расти, кроме травы и кустарника. На островах Малой Двины то и дело виднелись временные рыбачьи хижины, вытащенные на берег лодки, долбленые челны, по-местному «стружки», и можно было наблюдать самих рыбаков, ковыряющих сети.
Впадая в Сухону и образуя Малую Двину, Юг оставляет по реке на довольно долгое время свою полосу воды. Воды Сухоны и Юга имеют разный цвет и можно видеть резкое разграничение вод. По правую сторону реки желтоватая вода, по левую – синеватая.
К полудню на верхнюю палубу высыпали почти все пассажиры первых двух классов, и здесь мы узнали причину другой ночной стоянки парохода. Оказалось, что, идя снизу к Устюгу, пароход «Десятинный», на котором мы теперь плыли, потерпел аварию. Он наскочил на камень и проломил себе подводную часть, где помещались каюты второго класса. Дамская каюта была вся залита водой с вечера. Ночью воду эту откачивали, на пробоину накладывали пластыри и только к утру привели все в порядок и тронулись в путь. Пассажиры второго класса рассказывали, что при заштопоривании пробоины происходил такой стук, что они всю ночь не спали. Пассажирам этим ничего не сказали о неисправности парохода, чтобы не напугать их, но они сами узнали о пробоине, когда вода вылилась в коридор.
Один казанский помещик, турист, следивший за каждой мало-мальски выдающейся местностью, мимо которой проходил пароход, ужасно негодовал, что он проспал слияние Юга с Сухоной.
- Проспал из-за этой проклятой пробоины и через это прозевал, может быть, самое лучшее место во всем путешествии. А кто виноват? Стук в каюте. Мешали спать ночью, когда заделывали эту пробоину. Через это и проспал. А кто виноват? Пароходное начальство. Случись это в Америке с американским туристом – наверное, он предъявил бы иск к пароходному обществу, что ему помешали насладиться лучшим в путешествии видом. И наверное выиграл бы дело. А мы, русские, терпеливы, снисходительны. Мы, русские, даже в жалобную книгу о беспорядках стесняемся записывать. Да-с… Это свойство русского добродушного путешественника! – воскликнул он.
XV
Пароход «Десятинный», на котором мы плыли, или по местному выражению, «бежали», был большой колесный пароход, с помещением для III и IV классов несколько лучшим, чем пароход «Луза», с большой верхней палубой, на которой хоть в двадцать пар кадриль пляши, как выразился один из пассажиров, землемеров, ехавший на службу в один из захолустных городов Вологодской губернии, очевидно, большой охотник до танцев, но освещался пароход уже не электричеством, а керосином, что некоторых прямо пугало. Лампы эти не были даже корабельными лампами с известными приспособлениями, а просто домашние лампы, и в каюте первого класса такая лампа стояла прямо на столе и была на жиденькой ножке. Маленький толчок – и лампу можно уронить. Керосин разольется, вспыхнет – и вот уж вам катастрофа. Мне кажется, что такие лампы на пароходах должны быть безусловно запрещены.
Пассажиров в Устюге значительно убавилось, в особенности третьеклассных. Исчезла добрая половина сборщиков на погорелые церкви, богомолок в черных платках, странников в скуфьях и с посохами. В Устюге под утро все они разбрелись по имеющимся там трем монастырям. Это было их первое перепутье перед Соловками, куда они направлялись. Из Устюга село немного. В первый класс не сел никто, и мне с моим товарищем предоставлялись все помещения, состоящие из отдельных кают и двух общих – мужской и дамской.
Я обошел третий класс. Было просторно, но скамеек опять было мало. Большинство, за неимением скамеек, помещалось на полу. Куда ни взглянешь – ноги. Многие опять переобувались от скуки, но некоторые читали. Я полюбопытствовал, какого содержания были книжки. Описание монастырей, жития святых. Двое, к которым я обратился с просьбою посмотреть книжки – сейчас же воспользовались случаем попросить у меня подаяние.
- Не пожертвуете ли что-нибудь дальнему путнику? – сказал один из них.
- Откуда едете?
- Из Оренбурга. Обижен я. Общество уж меня очень обидело. Отняло землю. Подал в пять местов прошения, а толку никакого – и вот еду Соловецким угодникам помолиться. Авось они…
Другой был смоленский.
- Третий год уж по монастырям я… Был в Киеве… В прошлом году порадел на Валааме и на Коневце… А нынче вот побывал у устюжских чудотворцев и хочу в Соловки сподобиться. Вышел нынче из дома в великой скудости, - рассказывал он мне.
Подошла ко мне и женщина с головой, закутанной в черный суконный платок и начала:
- Может быть, вам, господин честной, есть усердие дать на свечку? Я по обещанию… Дала обещание собрать на десятифунтовую свечку.
Вообще в третьем классе, как это я увидал впоследствии, многие пассажиры просили, не говоря уже о сборщиках, на церкви. Просили просто подаяние, просили на свечку, просили на проездной билет и на другие потребы, но слов Христа ради избегали.
- Стал это вытряхивать я валенки за борт, - обратился к одному из пассажиров очень тщедушный мужик. – Стал вытряхивать… И бес под руку подтолкнул, что ли, уронил в воду… то поделаешь об одном валенном сапоге? Не соблаговолите ли, барин, что-нибудь бедному человеку?.. Хорошие валенки были, а вот, поди ж ты, какой грех!..
Просили и так:
- Ваша милость… Что я вам сказать хочу… А вы извините… Человек я странный… Мы вот тут за дрова едем. Дрова помогаем таскать. Только вы нас не обессудьте… Чайник-то у нас есть… Кипяточку получить можно, а вы не дадите ли чайку махонькую заварку и парочку кусочков сахарку? Вам Бог пошлет.
Жестяной чайник – принадлежность каждого путника-богомольца на нижней палубе и, насколько я заметил, он служил не для одного чайничанья. За Устюгом, при остановке для запаса дровами, путники покупали у находившихся при дровах мужиков мелкую рыбу – и варили из нее в этом же чайнике уху. Кроме чайников, у богомольцев, едущих в Соловки и севших на пароход в Устюге, имелись уж в хозяйстве берестяные бураки. Ниже Устюга никто уж не садился без бурака. В пище господствовала по-прежнему соленая треска и зеленый лук, но в бураках уж появились соленые грузди в виде громадных шляпок. Их хлебали прямо из бураков деревянными ложками. Некоторые из богомольцев пили отвар из сушеной малины вместо чая, уверяя, что чай пить грех. Это были старики.
Вообще хозяйство богомольцев состоит из следующего: котомка, связанный полушубок, запасные валенки или сапоги, жестяной чайник с металлической кружкой, берестяной бурак, и все это он таскает на себе, перекинув через плечи на полотенце. Таковы едущие в Соловки. Но прямо в Соловки богомольцы направляются редко, как мне удалось узнать из расспросов. По дороге заезжают они в монастыри, которыми так обилен наш Север: в Тотьму, в Устюг, в Сийский монастырь на границе Архангельской и Вологодской губерний и другие. В монастырях они живут по нескольку дней до прихода следующего парохода и направляются далее. Большинство таких богомольцев едет по монастырям по обещанию, то есть «приняв на себя обет», но есть профессиональные богомольцы, если так можно выразиться. Они, как растает снег и вскроются реки, уже бредут или едут в какие-либо монастыри. Эти уже зовут себя «странниками», да и в народе они известны под этим названием. В принадлежности их костюма в большинстве случаев входит черная скуфья вместо картуза или шапки, часто вылинявшие до рыжего цвета. Волосы они почти всегда отращивают и опоясываются ремнем вместо шерстяного кушака. К такому костюму они привлекают большее уважение. В монастырях богомольцы пользуются гостеприимством: кровом, пищевым довольством, баней и за это «радеют» как-нибудь работой на монастырь. И носку-то дров, проезжая в четвертом классе, они называют «радением». Попадаются такие странники, которые по десяти, пятнадцати лет бродят и ездят из монастыря в монастырь. В большинстве это старики или пожилые. Женщин, профессиональных странниц, меньше, но есть и женщины, также пожилые.
Но вот на пароходе засуетились. Пассажиры второго класса стали выбегать из кают и стремились на верхнюю палубу.
- Что такое? – спрашиваю у пробегающего матроса с пестрым шестом для измерения глубины.
- Котлас… Село Котлас… Сейчас приставать будем.
Селу Котласу суждено очень скоро играть видную роль. В недалеком будущем оно разовьется в город. Котлас стоит при слиянии Малой Двины с Вычегдой, берущей свое начало в Уральских горах. Сюда должен выйти от Перми и Вятки великий сибирский железный путь и открыт сток товарам Сибири в ближайший к нему морской порт Архангельск.
Я и мой товарищ поднимается на верхнюю палубу. Пароход убавил уже ход и тихо подплывает к берегу, на котором стоят в штабелях дрова. Высочайший берег изрыт террасами. На нижней террасе проложен ужу железный путь. Работают и вверху, и внизу сотни рабочих с тачками. Производятся выемки земли, насыпи, на рельсах стоят две-три платформы. Телеграфных столбов еще не видеть. На платформах сложенные в клетки шпалы, рельсы. Около такого важного пункта я ожидал встретить благоустроенную пристань, но мы подъезжали прямо к песчаному берегу. Около штабелей дров стояли ожидавшие пароход пассажиры с котомками. Были два пассажира и в чиновничьих форменных фуражках. Это была первая остановка за дровами спускающегося вниз парохода «Десятинный». Как было на «Лузе», так и здесь. С парохода перекинули на берег две зыбкие дощечки, прямо в воду, ибо доски не хватали до сухого берега. По доскам побежали за дровами четвероклассные пассажиры – мужчины и женщины, но остановились около дровяных штабелей в ожидании, пока спустившийся вниз помощник капитана обмеривал дрова. Но вот обмер кончился, и двуногие муравьи вереницей потащили на пароход по три-четыре полена в своих объятиях.
- Долго здесь простоим? – спросил я капитана.
- Пока не запасемся дровами, уйти нельзя.
- На этот пароход ведь больше дров забирает, чем на «Лузе»?
- Еще бы. Втрое. Эко жерло-то! Жрет много.
- Стало быть, с час простоим?
- Куда больше!
- А телеграмму можно отсюда послать? Здесь уже, наверное, есть телеграф. Пункт важный.
- А телеграфа нет. Будет, а теперь нет. Вам ежели телеграмму, то ближе завтрашнего утра не послать. В Сию придем – вот там телеграф, - отвечал капитан.
XVI
Село Котлас – большое село, с двумя церквами. Оно раскинулось длинной лентой по очень высокому берегу Малой Двины, ниже железнодорожных сооружений, ближе к Вычегде, впадающей здесь в Малую Двину, причем обе реки, слившись вместе, уже образуют большую Северную Двину. Село имеет вид полной зажиточности. Крепкие, высокие избы с клетями и амбарами под жильем в четыре-пять окон и иногда еще с мезонином, все сплошь крытые тесом. Когда, приняв пассажиров и нагрузившись топливом, мы проходили мимо всей линии этого села, я не заметил ни одной ветхой, ни одной развалившейся избы, которые так часты в селах и деревнях средней России. Не было даже покривившихся изб, чем страдают вообще все наши деревянные деревни.
К дровам высыпали посмотреть на пароход бабы и ребятишки. Мужиков было два-три, очевидно, они были на работе, но баб было довольно много. Некоторые из них вынесли продавать пассажирам молоко в кринках, другие так стояли, заложа руки под передник, подвязанный под самой грудью. Босых было почти не видать. Ярко-красный цвет в одежде баб и ребятишек преобладал. Бабы были в ситцевых сарафанах, но у этих сарафанов и рукава, и рубахи были пестрые, ситцевые. Платки головные также ситцевые, яркие. Я невольно залюбовался на этих баб. Высокие, стройные, темноволосые – они и держали себя с достоинством: не совали пассажирам молоко и яйца, стараясь перебить друг у дружки покупателя, не кричали, не суетились. Даже вид у них был какой-то гордый.
Коротеньких, приземистых баб, напоминающих тумбу, столь частых в средней полосе России, совсем было не видать. Я невольно восхищался ими и сказал моему товарищу К. С. Баранцевичу:
- Какой сильный, крепкий народ здесь на Севере! И посмотрите, как эти бабы держат себя, с каким достоинством.
- Оно и понятно, отчего это, - отвечал тот. – Крепостного гнета не видали. И предки их никогда не были крепостными. Народ свободный, вольный из поколения в поколение. В старину пришли сюда из Великого Новгорода вместе с мужьями-ушкуйниками. Ведь это потомки новгородских ушкуйников, а те уж бесспорно были народ бодрый, смышленый, энергичный, крепкий. Пришли и сели на обширные пустыри, питаясь хорошо и от земли, и от воды, и от леса, прямо без запрета, не боясь ни становых, ни судей, ни помещиков. Ведь здесь помещиков никогда не было. От сильных и крепких предков – сильные и крепкие потомки.
К нашему разговору прислушивался пожилой пассажир купеческой складки в картузе и сапогах бутылками, ехавший с нами с Вологды и объявивший нам еще перед Устюгом, что он по лесной части. Он хотел сойти с парохода в Устюге, но почему-то не сошел. Слыша похвалу вологодской бабе, он вмешался в разговор:
- Насчет бабы здешней это вы, господин, правильно, - сказал он. – Вологодская баба крупна и ядрена. И насчет крепости она за мужика выстоит. Это мы знаем по заготовкам. Дрова мы в здешних местах зимой заготовляем и видим… Да-с… Супротив вологодской бабы никакая другая не выстоит. А отчего? Она не на мякине сидит. У них голодухи не бывает. Не хлеб, так рыба… Толокно едят. Толоконницы. А то так мужик лося свалит и есть в вареве. Это не тверская баба… Нет-с… Ту вон взял под папоротки – и никакой в ней силы нет. А вологодская баба и мужику сдачи даст. Истинно вам говорю. Вологодская баба что кремень. Ее нигде не заколупнешь. Супротив вологодской бабы разве архангельская выстоит, но архангельская в поденщину не ходит.
- Отчего? – спросил я.
- Сыта. Заведения этого самого нет, чтобы ходить. Опять же гордости этой самой много. Что ей? Зимой нитки прядет, сети плетет. И вологодская баба мало ведь в поденщину ходит. Все больше мужики. А архангельская – Боже избави. Тут вот теперь что дальше пойдем – все народ богаче будет. Здешний мужик гордый – на чай не попросит.
- Это правда. Довольство их прямо по фигуре видно, по манере держать себя, - сказал я.
- Вот, вот… Псковскому или тульскому мужику и во сне не снилось такого довольства. Здешний мужик без мясного варева или без ухи за стол не садится. Осенью грибы ест. Леса упаси Бог какие! Здесь у помещика билет выправлять не приходится, чтобы за грибами в лес ходить. Иди и бери. Рыбу лови тоже, где хочешь. Насолят груздя, так все посты его хлебают. Зимой оттопиться ему вволю… Живет тепло, просторно. Медведя повалит – шкура хорошие деньги даст. А тверской мужик что? Видал он такую рыбу?
И при этом пассажир купеческой складки указал на мужика, который продавал две чуть ли не аршинные стерляди, лежавшие в плетенке. Просил он рубль за пару, а пароходный повар давал ему шесть гривен.
- Какая дешевизна! – воскликнул мой товарищ. – В Петербурге таких стерлядей за двенадцать рублей пару не купишь.
- Дешева телушка за морем да провоз дорог, - ввернул пословицу пассажир купеческой складки. – И у нас в Вологде такую стерлядь дешевле трех рублей за штуку не найти. Осенью, когда холода начнутся, дешевле.
- Рубль за пару просит. Ведь это действительно дешевле пареной репы.
- Это еще что! – улыбнулся пассажир купеческой складки. – Вот пойдем ниже, так и на других остановках будет дешевле. Здесь железную дорогу ведут – ну, инженеры цены и испортили.
Но вот дровами запаслись и стали отпихиваться шестами от берега. Капитан ласково и ободрительно поругивался на матросов. Машина заработала, колеса зашлепали в воде, и пароход поплыл дальше.
Звонок. Это значит сейчас мели начнутся. Матросы с шестами не сходят с пароходного носа. Левый берег низкий с белой илистой отмелью на пространстве в несколько верст. И вглубь берега виднеется иловато-песчаная пустыня. На правом берегу село Котлас тянется длинной лентой. Посреди реки илистый остров, делящий Малую Двину на два протока, которые шириной смело могут поспорить с нашей Невой у Троицкого моста. Сейчас будет впадать в Малую Двину река Вычегда. Пассажиры, интересующиеся береговыми видами, настораживают зрение. Вот и устье Вычегды. Пароход убавил ход. Капитан дает второй звонок. Начинаются измерения фарватера. Слышны возгласы: «Семь, восемь, девять, семь». Капитан смотрит в бинокль, рассматривая поставленные красные вехи. Вычегда, так же, как и река Юг, приносит много песку при своем впадении в Малую Двину, так же желтоватая вода ее долго не смешивается с водой Двины и оставляет резкую полосу. Но вот намытый остров кончился. Устье Вычегды осталось сзади, и мы плыли по реке, берега которой были еле видны. Капитан дал звонок и крикнул матросам: «Шабаш!» Измерения кончились.
- Большая Северная Двина началась, - сказал он окружавшим его пассажирам и стал прятать в чехол свой бинокль.
Ширина Двины в этом месте была, смело можно сказать, верст в пять. Правый берег реки тоже понизился, и вдали еле виднелись очертания лесов.
- Тут за Вычегдой уже лиственница началась, - указывал мне вдаль пассажир купеческой складки. – Леса все казенные. Боже милостивый, какие леса есть!
На верхней палубе появился пароходный официант с салфеткой под мышкой, наклонялся и шептал пассажирам:
- Свежей семгой запаслись. Не желаете ли селяночку? Стерлядь такую купили, что прелесть. Нельма есть.
Стали часто попадаться буксирные пароходы, тянущие баржи, которые раньше встречались реже. Острова, делившие реку на протоки, тоже встречались все чаще и чаще. Острова были все низменные, поросшие кустарником. Но и протоки, по которым мы плыли, были шириною с добрую версту. Держались мы правой стороны берега материка. Берега опять начали подниматься. Виднелись леса, вперемежку с лесами попадались деревни и засеянные поля. У самой воды, близь деревень, попадались остовы строющихся судов на подпорках. Суда обшивали. На реке судоходство стало представлять уже более оживленную картину. Пароход наш успел уже обогнать большой караван барок с вятским хлебом, овсом. Плыли обширные плоты с лесом и бочками смолы.
Чем дальше – тем берега холмистее, с крутыми обрывами к воде и с самыми пестрыми наслоениями минерального царства. Виды попадаются красивые и разнообразные.
XVII
Кончился третий день нашего водного пути, а мы все еще плыли в пределах Вологодской губернии. Сольвычегодский уезд, граничащий с Архангельской губернией, особенно обширен. По берегам Северной Двины он сравнительно часто заселен. Не проходит и двух часов, как показывается на горизонте какое-нибудь большое село с белой церковью. На отмелях непременно рыбачьи шалаши. За дровами после Котласа мы уже заходили несколько раз. Медленность при запасе дровами изумительная, хотя капитан по-прежнему кричит, суетится, подбадривает дровоносцев криком: «Повеселей, ребята!». Пристаней никаких. Подплываем прямо к берегу. На причал уходит добрые полчаса, на отпихивание шестами от берега – столько же. Пароход всякий раз ставят на мель. Один раз мы уже поломали лопасти у колеса о камень и чинились, прикрепляли новые лопасти, имеющиеся на пароходе в большом запасе и уже окрашенные в ярко-красный цвет. На прикрепления лопастей ушло больше часа.
Спрашиваем у капитана, когда придем в Архангельск. ответ таков:
- Да ведь это как Бог… Кажись, должны прийти во вторник, а впрочем… река-то сильно пообмелела.
Мы отплыли из Вологды в субботу утром.
- Утром или вечером во вторник? – задаем вопрос.
- Где утром? Дай Бог к ночи. Ну, а если придется взять в Сии на буксир баржи…
- Как на буксир баржи? Да ведь это пароход пассажирский.
Капитан замялся.
- Как вам сказать… Он действительно пассажирский… А только эти баржи наши, нашего пароходства.
Часа через два другие пассажиры спрашивают уже рулевых:
- Во вторник, говорят, придем?
- Не прийти во вторник. Дай Бог в среду-то… Баржи придется брать. Нельзя их тут оставить.
- Утром в среду или вечером?
Рулевые молчат, делая вид, что не слышат, и устремляют взоры на красные вехи, указывающие фарватер.
Среди пассажиров начинается уныние. Кто-то пускает слух, что в Архангельск придем только в четверг. Казанский помещик-турист горячится, ходит по палубе и всем говорит:
- Это ужасно! Говорят, придем только в четверг, а в среду большой пароход из Архангельска в Соловецк отходит. Я в Соловецк еду и, вообразите, должен теперь ждать до будущей среды этот пароход. Это пароход мурманской компании, и он ходит только раз в неделю, делая рейсы по побережью Белого моря и доходя до Варде в Норвегии.
- По вторникам утром он отходит, а не по средам, - замечает учитель в фуражке министерства народного просвещения, тоже турист. – По вторникам. Стало быть, если и во вторник вечером будет в Архангельске – все равно не попасть на этот пароход.
- Вы тоже в Соловецкий монастырь едете? – спрашивает казанский помещик.
- Это цель моей поездки. Я еду с товарищем. Вот купили «Путеводитель по Северу».
- И я купил. Вот здесь сказано, что пароход товарищества срочного Архангельско-Мурманского пароходства отправляется из Архангельска раз в неделю, а по каким дням – не сказано, но мы справлялись, и нам сказали, что по вторникам.
- Где вы справлялись?
- В Устюге, на пристани.
- Много там знают! Здесь на пароходе ничего не знают. А мне купец один в Вологде сказал, что пароход этот отходит в Соловки в среду. Купец этот только вернулся из Архангельска и ездил нынче в Соловки.
Из карманов вынимаются две книжечки «Путеводителя», и туристы начинают их рассматривать.
- Ничего не упоминается, в какой день. Ужасно жалко это, - говорит учитель-турист. – Но здесь сказано все-таки, что поездку в Соловецк и обратно из Петербурга и Москвы можно сделать в три недели. Я и товарищ мой этим и соблазнились, но если придется в Архангельске неделю парохода ждать, то нам уж в Соловецк не попасть. Мы не располагаем временем больше, как три недели. Придется уехать из Архангельска обратно, не побывав в Соловках.
Подошел священник. Он тоже оказался туристом, направляющимся вместе с женой в Соловецк.
- Из Архангельска в Соловки, кроме этого парохода, ходят монастырские пароходы, - проговорил он. – Монастырские три раза в неделю ходят.
- Знаю-с, - откликнулся казанский помещик. – Но об них в «Путеводителе» вот что сказано. Я, батенька, это книжку-то уж чуть не наизусть выучил! – похвастался он, хлопнув по переплету «Путеводителя», страницы которого были заложены бумажками, быстро развернул книжку и прочел: «Монастырские пароходы «Соловецк» и «Архангел Михаил» содержат правильные рейсы между монастырем и Архангельском только в начале лета, в остальное время они совершают эти рейсы только по мере надобности или под большие праздники…»
- Да ведь теперь начало лета и есть. Половина июня месяца, - замечает ему священник.
- Слушай, слушайте, батюшка. «Пристань этих пароходов находится в Соломбале, у Соловецкого подворья. Буфета на пароходах нет». Как вы сутки будете странствовать без буфета?
- Ну, можно с собой всякой еды из Архангельска забрать.
- Буфета нет, так, может быть, и кипятку для чая не найдешь? Воды пресной, может быть, нет, не говоря уже о пиве и сельтерской.