Москва, Столешников, 9 // Ласкина А. Остаться в памяти: Беседы и встречи. - М.: Советский писатель, 1991. - С.179-188

Если вы бывали в этом старом московском переулке, узеньком по теперешним временам, то, вероятно, останавливались у невысокого дома возле мемориальной доски, где на красном порфире высечено: «Писатель Владимир Алексеевич Гиляровский».
Большой человек в распахнутой шубе и меховой папахе, с запорожскими усами, глядит с барельефа.
«Дядя Гиляй» — так звали его друзья. Прозвище это придумал Чехов, и пошло оно по Москве вслед за удалым, веселым, сильным этим человеком.
Владимир Алексеевич Гиляровский — одна из самых ярких фигур в литературе и искусстве того времени, которое он сам называл «гранью двух веков».
Родился он 8 декабря 1853 года. Детство и юность прошли в Вологде, которая была тогда местом политической ссылки.
Семнадцатилетним юношей, прочитав запрещенный в то время роман Чернышевского «Что делать?», Гиляровский бежит из дома без паспорта, без денег на Волгу, в бурлаки, чтобы, как Рахметов, который стал его мечтой, его героем, «послужить угнетенному народу».
Десять лет проходят в скитаниях по России. Гиляровский, обладавший недюжинной физической силой, легко разгибавший подкову и завязывавший на железной кочерге, тянул бурлацкую лямку, был крючником, табунщиком в Задонских степях, рабочим на заводе свинцовых белил, служил пожарным, истопником, наездником в цирке, солдатом-добровольцем на русско-турецкой войне, где получил Георгиевский крест за храбрость, и даже драматическим актером.
Все это и позволило ему стать впоследствии выдающимся журналистом и писателем, знатоком народной жизни.
Уже первые рассказы Гиляровского «Человек-собака» и «Обреченные» обращают на себя внимание Салтыкова-Щедрина и Глеба Успенского.
Но тираж первой, долгожданной книги «Трущобные люди» по распоряжению цензуры сожжен. То и дело возвращают из редакций и рукописи стихов, исчирканные красным карандашом (Гиляровский был поэтом некрасовского направления, и его запрещенные стихи распространялись в списках, передавались изустно).
Цензурные репрессии приводят к тому, что в дореволюционное время Гиляровский как писатель почти замолкает, но зато целиком отдает свои силы работе в газетах и журналах и скоро завоевывает славу «короля репортеров».
Он знал всю Москву, и вся Москва знала его. Нет такого места, куда бы не проник вездесущий «дядя Гиляй». Он свой человек в доме генерал-губернатора и в трущобах Хитрова рынка, он спускается в подземное русло Неглинки и поднимается в небо с Уточкиным на его первом самолете.
«Бродяжная жизнь юности, полная самых отчаянных приключений, турецкая война,— писал Гиляровский,— выработали во мне все необходимые качества репортера. Я не знал усталости, а слов «страх» и «опасность» не существовало в моем лексиконе. Репортерство приучило меня давать только фильтрованную правду, сразу угадывать суть дела и писать кратко, а оставшийся у меня картинный и психологический материал я использовал для беллетристики и поэзии».
И беллетристику и поэзию он смог издать только после Октябрьской революции. Первая радость: Госиздат выпускает поэму «Стенька Разин», которую царская цензура не пропускала полностью в печать.
С первых лет советской власти Гиляровский в гуще событий, он сотрудничает в «Известиях», «Литературной газете», «Комсомольской правде», «Вечерней Москве», журналах «Огонек», «Красная нива». А последнее десятилетие жизни старого писателя стало самым плодотворным. Он выпускает свои книги «От английского клуба к Музею Революции», «Москва, и москвичи», «Мои скитания», «Друзья и встречи», а незадолго до смерти, в 1935 году,— новый, более полный вариант книги «Москва, и москвичи». Спустя годы увидели свет подготовленные к печати рукописи «Люди театра», «На жизненной дороге», «Москва газетная».
«Нет, это — не мемуары,— говорил Гиляровский.— Это правдивые кусочки моей жизни и окружающих, с которыми связана летопись эпохи, это рассказы о моем времени... Импровизировать и фантазировать мне не надо. Я пишу о делах былых, из которых могут родиться легенды, но дальше былей я не иду».
Владимир Алексеевич Гиляровский и сам остался в истории нашей культуры как человек-легенда.
«Есть такие люди,— писал о нем Константин Паустовский,— без которых не может существовать литература,— эти люди своего рода бродильные дрожжи, искристый винный сок. Неважно, много ли они или мало написали. Важно, что они жили и вокруг них кипела литературная жизнь своего времени, а вся современная история, вся жизнь страны преломлялась в их деятельности; важно то, что они определяли собой свое время».
В центре Москвы, в Столешниках, в доме, с которого мы начали свой рассказ, «пенился тот винный сок, бродили дрожжи». Квартира дяди Гиляя стала перекрестком многих жизненных и литературных дорог. В этом доме Гиляровский жил с 1886 года до последних дней своих — почти пятьдесят лет.
Стершиеся ступени старой лестницы. По ним, по этим самым ступеням, поднимались на третий этаж Лев Толстой, Горький, Чехов, Репин, Левитан, Куприн, Леонид Андреев, Мамин-Сибиряк, Шаляпин, Собинов, Луначарский, Маяковский, Георгий Седов, Николай Бауман. Разве можно перечислить всех, кто приходил к Гиляровскому запросто на огонек? Притягивало обаяние дяди Гиляя. Он отдавал каждому частицу света и тепла, которые излучала его жизнерадостная, сильная натура. «Этот не обманет, не разочарует, не оскорбит,— писал о Гиляе Владимир Иванович Немирович-Данченко.— Он всегда будет со сжатым кулаком и здоровым ругательством на устах при виде негодяя и с нежными словами доверчивого ребенка, если он верит, что вы честны».
Вот и мы с вами отправимся в Столешников к Гиляровскому.
В Столешниках ничто не изменилось с той поры, как будто хозяин вышел прогуляться по Москве и вот-вот вернется, большой, шумный, и тотчас же квартира наполнится гостями. Такой сохранили ее дочь Гиляровского Надежда Владимировна и его зять, член-корреспондент Академии художеств Виктор Михайлович Лобанов. Теперь их нет среди нас, а дом дяди Гиляя все такой же. Внучатая племянница Гиляровского, кандидат филологических наук Екатерина Георгиевна Киселева, открывает нам дверь.
Я прошу ее рассказать о той книге, которая хранит в себе автографы знаменитых гостей Гиляровского. Это «Дума за думой», я не раз уже видела эту книгу здесь, в квартире дяди Гиляя, она, по-моему, уникальная и себе равных не имеет. Это такой своего рода календарь, отпечатанный типографским способом, вроде альбом с указанием числа и месяца на каждой страничке и места для записей.
— Здесь оставили свое слово и художники, и композиторы, и писатели — в общем, вся литературная и культурная Москва, тех лет. Тут и зарисовки, и стихи, и эскизы, вот я кое-что прочту вам, позвольте,— говорит Екатерина Георгиевна.
«Ах, дорогой дядя Гиляй! Крестный мой отец в литературе и атлетике! Скорее я воображу себе Москву без царя-колокола и царя-пушки, чем без тебя. Ты — пуп Москвы. Твой непокорный сын А. Куприн». Бунин записал в этой книге: «Надо, чтобы тебя, дорогой Владимир Алексеевич, кто-нибудь описал, очень ты любопытный человек».
«Добрейшему дяде Гиляю — злейший Демьян Бедный».
Или вот еще:

Тому, кто пел нам полстолетья, 
Не пропустив в них ни штриха, 
При беглой встрече рад пропеть я 
Хотя бы дважды два стиха.
Это Валерий Брюсов.

Гимназистом Брюсов впервые пришел в Столешники, и его литературный дебют был как раз на страницах журнала спорта, который одно время издавал Гиляровский.
Пришел в Столешников молодой офицер и отрекомендовался: Георгий Седов. Он пригласил Гиляровского с собой в экспедицию на Северный полюс; только болезнь тогда помешала Владимиру Алексеевичу принять участие в экспедиции, о которой он мечтал. Очень много бывало в Столешниках у дяди Гиляя молодежи. Он был близок со студентами Московского университета.
В 1905 году, во время восстания в Москве, Столешники дяди Гиляя, вот эта самая комната, были превращены в госпиталь, где делали наскоро первые перевязки и потом ночью через черный ход студентов и участвующих на баррикадах переулками выводили из центра.
«Октябрь развязал мне язык»,— писал впоследствии Гиляровский. Наверное, многие читали книги Владимира Алексеевича, эти слова помнят.
Екатерина Георгиевна проводит нас по квартире, где жил Владимир Алексеевич, где все сохранилось до сегодняшнего дня в том виде, в котором он ее оставил.
«Это портрет Льва Николаевича Толстого с дарственной надписью Владимиру Алексеевичу Гиляровскому, подаренный ему в 1899 году. Он висит здесь с тех пор до сегодняшнего дня»,— рассказывает Екатерина Георгиевна.
А вот эта стена столовой сплошь увешана картинами известных художников. Гиляровский вообще всю жизнь был связан с художниками. Он давал отчеты об ученических выставках Московского училища живописи в течение двадцати пяти лет, и многие ученики становились затем знаменитыми художниками. Поэтому вот Владимир Алексеевич Гиляровский и говорил, что эти картины — это как бы их визитные карточки.
Вот два этюда, скажем, Левитана, два рисунка,— они были сделаны здесь, в Столешниках, вот в этой самой комнате, в присутствии Антона Павловича Чехова. Кстати, и Чехов тогда сделал, кажется, единственный в своей жизни рисунок — он хранится тоже в Столешниках.
Левитан тогда еще только-только окончил Московское училище живописи.
А висят здесь картины Саврасова, Сергея Васильевича Малютина, Ильи Ефимовича Репина, Коровина — всех даже не перечислить.
— Вообще-то в этой квартире чувствуешь себя как-то несколько неловко, при всем уюте, гостеприимстве и радушии даже самих стен, замечаю я. Вот сидим мы на диванчике, и вдруг вспоминаешь, что на этом диванчике сидел Чехов.
— Да,— соглашается Екатерина Георгиевна.— Этот диванчик прозвали «вагончиком», потому что Антон Павлович Чехов, как рассказывают, был высокого роста, а диванчик маленький, и ему приходилось лежать на нем согнувшись, было не очень удобно, вот он и прозвал его вагончиком и, тем не менее, любил после обеда отдохнуть именно на этом диванчике...
И не только этот диванчик, многие вещи в этой квартире связаны с именами людей, которые составляют величие и славу русской культуры и дороги всем нам, сейчас живущим. Вот, скажем, горка, которая стоит здесь. Она была подарена в свое время Владимиру Алексеевичу Маминым-Сибиряком с целым набором камней уральских самоцветов, которые он сам собирал и составлял. Вот огромная чашка, которая всегда в Столешниках называлась «Пей вторую». Из нее любил пить чай Мамин-Сибиряк, в нее входит шесть стаканов чаю.
— И в чашку Мамина-Сибиряка наливали чай из «купринского самовара»?
— Из самовара, да. Жена Владимира Алексеевича родилась в Пензе, а Куприн, как известно, тоже был оттуда. Когда приходил Куприн, на столе ставился самовар специальный, который в течение визита Куприна у Марьи Ивановны Гиляровской им и опустошался, поэтому он назывался «купринским самоваром».
А вот еще интересная вещь — зеленая сафьяновая шкатулка. Она, правда, принадлежала не Владимиру Алексеевичу, а его жене Марье Ивановне. Подарил эту шкатулку ей сын Федора Михайловича Достоевского — Федор Федорович Достоевский. Когда-то эту шкатулку своей жене Анне Григорьевне подарил сам Федор Михайлович, а после смерти ее сын их Федор Федорович Достоевский подарил эту шкатулку Марье Ивановне Гиляровской. Вот видите, какая двойная реликвия уже получается.
Обращает внимание множество книг в этой комнате. И я спрашиваю у Екатерины Георгиевны, не из библиотеки ли Гиляровского?
— Вообще с полной определенностью говорить о библиотеке Гиляровского сейчас пока невозможно, ее нужно выделить из семейной библиотеки, ибо семья в квартире живет уже девяносто лет, и основным интересом всех членов семьи была книга. Квартира заполнена, буквально, книгами: они в шкафах, в столах, даже в буфете, в футляре от часов, превращенном в такой книжный шкаф небольшой. Но книги Владимира Алексеевича надо выделять, они отмечены все его экслибрисом; у Гиляровского был не один экслибрис, но любимым был им самим придуманный, печать такая: «Книга украдена из библиотеки Гиляровского»; если же он дарил свою книгу кому-нибудь, он ставил тоже этот экслибрис и подписывал: «Не украдена, а подарена».
— Екатерина Георгиевна, скажите, пожалуйста, где же любил работать Владимир Алексеевич, в каком уголке этой обширной квартиры было его любимое рабочее место, и где писались его известные нам книги?
— Ну, о том, как работал Владимир Алексеевич, мне приходилось много раз слышать от Надежды Владимировны и от Виктора Михайловича. Владимир Алексеевич не любил тишины уединенных кабинетов. И хотя в каждой комнате его квартиры стоял письменный стол, работал он в столовой за обеденным столом. Вот этот самый обеденный стол раздвигался, и на одном конце его обедали, пили чай, разговаривали, а вот здесь работал Владимир Алексеевич; здесь были написаны его книжки «Москва и москвичи», «Мои скитания», «Люди театра». Владимир Алексеевич сохранил эту любовь работать на людях, видимо, со времени сотрудничества в газетах, когда ему приходилось писать свои статьи прямо в наборном цехе. Однако существовал у Владимира Алексеевича тоже письменный стол в его комнате, следующей, там, где хранятся сейчас до сих пор его вещи и рукописи...
Ну вот, например, правда, это известно, довольно много говорили, но все-таки очень интересно,— табакерка Гиляя, которую подарил ему отец, когда он отправлялся на русско-турецкую войну 1877—1878 годов. Маленькая серебряная табакерка, выполненная великоустюгскими мастерами,— чернь по серебру; она прошла с ним с 1877-го до конца жизни все его годы.
У Владимира Алексеевича есть повесть, которая называется «Моя табакерка»; она начинается словами: «Если бы моя табакерка могла рассказать то, чему свидетелем она была, это была бы история эпох». Из нее нюхал табак Лев Толстой, Антон Павлович Чехов, ну и многие другие.
А вот здесь на столе лежат его ручки, карандаши, которыми он тоже любил писать. Лежат его очки, вологодские тавлинки — туески такие берестяные, в которых хранился нюхательный табак Владимира Алексеевича Гиляровского, и...
Сохранилась и стоит на прежнем месте пишущая машинка Владимира Алексеевича марки «Ремингтон», даже копировальная бумага и бумага вообще, на которой он переписывал свои рукописи.
В этом столе лежит еще очень интересная вещь — сожженная цензурой в 1877 году первая книжка Гиляровского «Трущобные люди» Она не вышла потому, что по распоряжению цензуры была сожжена всем тиражом, и вот один из экземпляров пожарные Сущевской части выкрали буквально и подарили Гиляровскому. Он поставил на ней свой экслибрис и написал: «Первый и единственный экземпляр моей Мане». Хранил он эту книжку всю жизнь в своем письменном столе,— так она и лежит здесь до сих пор.
Да, потом выяснилось, что случайно еще два экземпляра сохранились, а тогда, видимо, Владимир Алексеевич думал, что он единственный.
Я интересуюсь у Екатерины Георгиевны, когда же, наконец эта квартира станет музеем? Ведь столько интересного, столько исторически важного в этой квартире, и должно же это быть достоянием народа.
— Семья Гиляровских давно об этом мечтает и, может быть, поэтому и хранила после смерти Владимира Алексеевича все то, что связано с ним, и со своей стороны все мемориальные вещи, которые имеют отношение к Гиляровскому и к обстановке этой квартиры, к самому Владимиру Алексеевичу, передает безвозмездно.
Хочется надеяться, что вопрос о создании музея в Столешниках все-таки будет решен, и тогда каждый сможет увидеть все то, о чем мы сегодня рассказывали.
А пока можно порекомендовать прочитать книгу «Столешники дяди Гиляя»; ее написал человек, проживший здесь почти семь десятилетий,— зять Гиляровского, известный искусствовед Виктор Михайлович Лобанов. Книга вышла в Москве в 1972 году.
Нынешняя хозяйка Столешников, Екатерина Георгиевна Киселева, заканчивает большую документально-художественную книгу «Дядя Гиляй».
Ну вот мы и побывали с вами в Столешниках. Не будем нарушать сложившейся в этом доме традиции и тоже оставим как бы свой автограф в книге «Дума за думой».
Это уже вторая книга. Владимир Алексеевич ее подготовил и переплел, но начать не успел. В ней — записи друзей дома Гиляровских — наших с вами современников.
Что же касается меня, то я готова повторить за земляком Гиляровского, вологодским поэтом Александром Романовым, такие строчки:

Теперь-то я отлично знаю,
Что ничего отрадней нет,
Чем заглянуть на яркий свет
В квартиру дядюшки Гиляя.

...Имя Гиляровского и Москва — неразделимы. Исходивший вдоль и поперек «пятьсот ее улиц и тысячу переулков», Владимир Алексеевич в одном из своих стихотворений говорил:

Без витийских измышлений 
Шью, как по канве, 
Для грядущих поколений 
Память о Москве.

Свое предисловие к последнему прижизненному изданию книги «Москва и москвичи» Гиляровский начал так: «Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в него всего себя. Я — москвич!
…Минувшее проходит предо мною…
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал. (...)
...Грядущее проходит предо мною...
И минувшее проходит предо мною. Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители новой столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте старой, они должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали в ней».