Иными словами, перед нами установка на пародию.
      Еще две повести Брусилова укрепляют нас в этом утверждении.
      "Мое путешествие, или Приключение одного дня". Явная пародия на "сентиментальные путешествия" начала XIX века с их традиционными атрибутами нежных излияний и философствования (написана под впечатлением известных французских пародий - "Путешествия вокруг моей комнаты" К. де Местра и анонимного "Путешествия моего двоюродного братца в карманы").
      "Бедный Леандр, или Автор без риторики". Сатира на страсть к авторству, "все происшествия которой настолько обыкновенны", что Брусилов в предисловии советует "охотникам до чрезвычайностей" оставить "Бедного Леандра" и "читать Таинства Удольфские или Бову Королевича"...
      В 1803 году Брусилов выпустил отдельным изданием пять(!) книг.
      В 1805 году стал издавать "Журнал Российской словесности".
      "Тогда существовало общество любителей наук, словесности и художеств; я втерся как-то в члены. Мы преважно собирались, читали свои сочинения, составляли протоколы заседаний и, наконец, приступили к изданию журнала, который, sauf 1'honneur, кажется, немногим перещеголял мой..."
      Брусилов имеет здесь в виду "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств". В 1805 году "Журнал Российской словесности" стал его основным органом (в следующем - его сменил "Любитель словесности" Остолопова).
      В это же время вокруг Брусилова формируется небольшой, но примечательный литературный салон. Н. И. Греч в "Записках о моей жизни" упоминает, что именно у Брусилова он в 1805 году впервые познакомился с Батюшковым... Интересную характеристику Брусилова дает С. П. Жихарев в "Дневнике чиновника": "Это был человек отличный во всех отношениях: благороден, правдив, чувствителен и добрый товарищ. Единственными недостатками его характера была какая-то недоверчивость к самому себе и подозрительность в отношении к другим. От этого он дичился общества и избегал новых знакомств. Впоследствии необходимые сношения по службе заставили его быть сообщительнее, а во время губернаторства своего в Вологде и особенно под конец жизни он сделался совсем другим человеком".
      "Журнал Российской словесности" выходил небольшими (страничек в 50) номерами. Каждый номер состоял из четырех "отделов": 1) "русские повести, отрывки о русской словесности, нравственности, театре", извлечения из иностранной словесности; 2) стихотворения; 3) библиографические и критические статьи о новых произведениях; 4) "смесь", в которую включались "дней минувших анекдоты".
      Сотрудники "Вольного общества...", особенно И. П. Пнин, вносили в журнал живую общественную струю. Здесь, например, была напечатана басня Пнина "Царь и придворный", в которой придворный из лести сравнивает царя с верхним камнем пирамиды, основание которой - народ, созданный только для него, а царь возражает:
     
      Тот камень, что свой блеск бросает с высоты,
      Разбился в прах - частей его не отыскали,
      Когда б минуту хоть одну
      Поддерживат б его другие перестали...

     
      В журнале была помещена знаменитая басня А. Измайлова "Истина во дворце". Однажды в чертог к царю явилась "нагая истина", и все обрушились на нее и с негодованием выгнали из дворца. В другой раз истина поступила благоразумнее: она пришла во дворец "в одежде вымысла", и царь пленился ею и послушался ее речей...
      Тон подобным "обличениям" задавал, вероятно, сам Брусилов. Почти все критические и политические статьи в журнале написаны им самим и в совокупности представляют собой яркую сатирико-ироническую картинку русского общества начала XIX века.
      Больше всего и чаще всего Брусилов останавливается на галломании русского общества, протестует против "французского" воспитания русских недорослей: "Нельзя без прискорбия видеть, что воспитание нашего юношества совершенно в руках иностранцев, что оно вверяется у нас бродягам, людям распутным, зараженным якобинскими правилами, вредными не только благоустроенному правительству, но и самому человечеству; часто, очень часто наставники сии не имеют понятия о чести и добродетели!" От этого, по мнению Брусилова, происходят все пороки современного русского общества.
      Отсюда - и недостаток патриотизма, тем более, что в это время начались уже войны с Наполеоном: "Чему удивляться, что они всем своим пренебрегают, когда, так сказать, с молоком еще вперена в них мысль, что Россия есть земля варварская, обиталище суеверия и невежества?"
      Отсюда - и безумная расточительность, незнание цены денег, добытых трудом крепостных: "Если бы помышляли они о том, с какою трудностию добываются крестьянами тысячи, проматываемые ими..."
      Отсюда - и упадок русской литературы, презрение к русскому языку: "Ах! Пусть в образовании ума и вкуса следуют иностранцам, но желал бы я, чтобы сердца русских были образованы русскими, чтобы характер национальный пребыл неизменяем!"
      Все эти тирады - из статьи Брусилова "Письмо деревенского жителя о воспитании", помещенной в первом номере журнала и наделавшей много шуму, родившей много споров...
      В журнале поднимался вопрос и о положении крестьян, но далее призыва об "уменьшении оброков" Брусилов не поднялся. И вопрос о народном искусстве: он предлагал организовать для народа особый театр с особым репертуаром. И вопрос о женском образовании...
      "Женщина, - пишет он, - должна учиться хозяйственным или домашним добродетелям", ибо здесь главная сфера ее деятельности; "полезнейшими" для нее книгами являются Закон Божий и История. Все это призвано усилить роль, которую женщина играет в обществе: "Ни один вития не сделает такого впечатления на сердце молодого человека, какое может сделать девица, воспитанная в вере и добродетели..." Женскому "образователю" было тогда 22 года, и был он еще не женат...
      В "Журнале Российской словесности" находим и переводы из Вольтера, и полемику с Вольтером, и обширный проект решения "швейцарского вопроса", и, главное, тот дух всепроникающей иронии, который вообще был очень свойствен Брусилову. Он осмеивает всех, начиная с молодящихся старух и кончая писателями, учеными, медиками... Придворных он упрекает за низкопоклонство и лесть, ученых - за педантизм, поэтов - за "прославление людей, недостойных похвал", судей - за взятки... Он пишет эпиграмму даже против Державина:
     
      Проходит слава царств, и царства исчезают!
      Пальмира гордая, где ты?.. Увы, не знают!
      И Александров гроб, и город разрушен,
      В котором сильный царь земли был погребён,
      А ты жить в вечности с великими мужами,
      Тромпетин! захотел стихами!

     
      Возмущенный Державин написал ответную эпиграмму. В ней он назвал Брусилова Булавкиным и обыграл ту кличку, которую дал ему Брусилов: Тромпетин (отфранцузского trompette - труба):
     
      Трубит Тромпетин, как в тромпету,
      Трубы звук вторит холм и дол;
      Но колет, как Булавкин, в мету,
      Кому слышна булавки боль?
      Блистали царствы - царств тех нету;
      Пиндар в стихах своих живет. -
      Толпой толпятся мошки к свету;
      Но дунет ветр - и мошек нет.

     
      Атмосфере иронии и сарказма были подвержены и другие поэты, печатавшиеся в "Журнале Российской словесности". Батюшков поместил там свою первую (из дошедших до нас) эпиграмму. Приводим ее в журнальном варианте, отличающемся от основного текста:
      Совет Ликаст дает:
      Без жалости всё сжечь мое стихотворенье!
      Пусть так! Его ж, друзья, невинное творенье
      Своею смертию умрет!

     
      В 1806 году Брусилов внезапно и насовсем ушел из литературы, вышел в отставку со службы и уехал в свое имение в Орловской губернии.
      Здесь ему привелось еще раз "повоевать". В июле 1806 года дворянство Трубчевского уезда выбрало его пятисотенным начальником формирующейся милиции (своего рода ополчения для войны с Наполеоном). За набор ратников в подвижную милицию и за формирование ударного батальона Брусилов был награжден золотой медалью на ленте св. Владимира.
      "Составлялась милиция, военная кровь опять у меня разыгралась. Мундир, эполеты, шпоры радовали меня, как малое дитя. Сколько раз делал я планы кампании, наголову разбивал французов, гнал Наполеона, брал его в плен, с мечом и пламенем обтекал вселенную и в самом деле однажды чуть не разбил вдребезги своего уездного начальника. То был толстый помещик, отставной асессор, в рыжем парике. Ему вздумалось осмотреть мой баталион; пики наши, на всякий случай, были заперты в сарае, который мы из учтивости называли цейхгаузом. Все наше оружие состояло в шапках. Приготовляясь к такому инспекторскому смотру, я кое-как выучил мой баталион строиться в три шеренги и в два темпа снимать шапки по команде: "Шапки долой!". И вот баталион вытянут в линию, сотники и пятидесятники по взводам, я перед фронтом, ждем отца-командира. Нелегкая угораздила его приехать в дрожках, да еще таких курьезных, каких теперь и в провинции уже нет. Он был плотно застегнут кожаным фартуком. Лишь показался мой главнокомандующий асессор, я скомандовал: "Шапки долой!". Один мужик, видно от избытка усердия, шибко махнул, шапка вырвалась из рук и ударила прямо в морду лошади; та с непривычки к военным эволюциям бросилась в сторону, дрожки набок, шляпа и парик слетели с моего командира, и толстая фигура асессора без парика влачилась перед фронтом. После столь блистательной победы я решился отдохнуть на лаврах, поехал в Петербург".
      В Петербурге в 1808 году Брусилов устроился на выгодное место: в канцелярию статс-секретаря у принятия прошений на имя государя императора. "Литературные мечтания" кончились: он служил в канцелярии 12 лет и за это время поместил в "Вестнике Европы" (в 1812 году) одну только статью: "О древней русской монете" (отголосок его увлечения нумизматикой). Это молчание трудно объяснить: имя Брусилова в литературе (и в журналах) было известно, и в писательской среде сохранилось у него много друзей - А. Измаилов, К. Батюшков, Н. Греч, А. Писарев и другие. Вероятно, Брусилов сам "отвратился" от авторского поприща...
      А в 1820 году он был назначен гражданским губернатором Вологды.
      С этого времени сведения о нем становятся крайне скудны: несколько страниц "Воспоминаний" и немногие архивные материалы.
      В 1823 году ожидалось прибытие в Вологду государя императора Александра I. Тогда-то Брусилов и проявил свою кипучую "губернаторскую" энергию, заложив красивый бульвар на Большой Дворянской (ныне Октябрьская) улице и сад на Соборной горке (там до того времени размещалась городская свалка). Бульвар и сад эти до сих пор радуют вологжан.
      В "Воспоминаниях" Брусилов подробно описывает посещение Вологды Александром I 15-18 октября 1824 года. Повествование о нем опять же тонко иронично. Брусилов рассказывает о том, какой хороший был дом и прием у помещика Витушечникова, где остановился император, - и тут же передает свой разговор с Александром I, где извиняется, что не может принять его в своем доме: настолько плох губернаторский дом! Он описывает крестьянку, которая прошла пешком сотню верст, чтоб только увидеть живого царя, и тут же упоминает о том, что просители с действительно серьезными жалобами приняты не были. С умилением повествует Брусилов о том, что однажды среди ночи его императорское величество попросил принести пилу и собственноручно (!) опилил ножку у шатавшегося столика в гостиной Витушечникова, и тут же, смахнув слезу умиления таковым царским поступком, замечает, что Витушечников распорядился этот "царственный" и "исторический" столик обить золотом и поставить под стекло!..
      В конце 1820-х годов в Вологде побывала археологическая экспедиция, направлявшаяся в Тотемский и Никольский уезды, приезжал ее руководитель П. М. Строев, который вместе с Брусиловым изучал древние архивы, хранившиеся в Софийском соборе, церквах и монастырях Вологодской губернии.
      Еще одна характеристика Брусилова-губернатора дошла до нас в письме архиерея Вологодского Стефана Романовского в Третье отделение: "...Гражданский губернатор Брусилов - человек просвещенный, благоразумный, пользующийся любовию жителей Вологодской губернии всех сословий, исключая немногих, ревностный и верный слуга всемилостивейшего государя нашего, истинный христианин, управляющий десять лет Вологодскою губерниею и, можно сказать, знающий склонности каждого жителя Вологды..."
      Это письмо написано в 1830 году, когда в Вологде (да и по всей России) свирепствовала эпидемия холеры. Позже об этой эпидемии Брусилов скажет в одной короткой строчке: "Число умерших простиралось до 774, третия часть из заболевших". Опять удивляешься характеру этого человека: во время эпидемии у Брусилова умерла жена, Катерина Лонгиновна, с которой он прожил вместе больше двадцати лет... Сам Брусилов очень боялся этой болезни до конца жизни, но в 1830 году он "самолично" организовал жесточайший карантин в губернии и, если верить современникам, ежедневно (уже после смерти жены) сам посещал холерные бараки.
      В 1834 году Брусилов женился вторично, вышел в отставку в чине действительного статского советника и с пенсией в три тысячи рублей годовых вновь переехал в Петербург. Умер он 27 апреля 1849 года, погребен на Митрофаниевском кладбище в Петербурге.
      Впрочем, вряд ли стоило бы так подробно вспоминать о нем в краеведческой книге, если бы не одно обстоятельство: именно он, Николай Петрович Брусилов, явился одним из первых вологодских ученых-краеведов.
      А дело обстояло так. В который раз переменив характер своей деятельности, Брусилов в 1820-х годах "для души" занялся наукой. Сначала нумизматикой: в 1824 году он выпустил "Описание древнерусских монет". Потом историей - ей он посвятил две статьи по "варяжскому" вопросу: "Историческое рассуждение о начале русского государства" и "Догадки о причине нашествия норманнов на славян" (в них проявились тенденции, которые двадцать лет спустя были названы "славянофильскими").
      Исторические "догадки" Брусилова в научной среде особенного успеха не имели. Тогда он решил заняться историей, географией, статистикой и этнографией сразу и в 1833 году (за год до отъезда из Вологды) выпустил с разрешения Академии наук "Опыт описания Вологодской губернии". Эта книга получила диплом Академии наук 1-й степени и явилась фактически первым научным сводом знаний о Вологодском крае. Она не утратила своей ценности благодаря тому, что построена на широчайшем материале, на множестве интересных и подробных данных. Она отличается строгостью, четкостью и фактичностью изложения. В книге описываются местоположение губернии, воды, почвы, климат, растительные культуры, животные. В ней даны подробные сведения о жителях, промыслах, городах и уездах. К труду приложены две статистические таблицы.
      "Опыт описания Вологодской губернии" Брусилова невелик по объему и наполнен более цифрами и выкладками, нежели рассуждениями. Автор не допускает здесь сантиментов. Сухо и строго повествует он о "пределах и пространстве" Вологодской губернии, о ее "наличествующих ресурсах" и "естественных произведениях", о числе жителей и количестве душ на квадратную версту (около 2-х душ), о том, чем эти "души" занимаются, о времени учреждения губернии и истории управления ею... Далее следуют историко-этнографические зарисовки городов и уездов: Вологды, Грязовца, Кадникова, Вельска, Тотьмы, Никольска, Устюга Великого, Сольвычегодска, Яренска, Усть-Сысольска. В качестве приложений даны две этнографические статьи: "Сведения о половниках" и "Сведения о зырянах". И в конце - "Общее замечание о Вологодской губернии", в котором, наконец, проясняется, какую цель преследовал губернатор, составляя этот труд.
      Брусилов чуть ли не впервые упоминает о "северной черни": "Между мастерствами устюгскими примечательна черневая работа на серебре. Работа сия на позолоченной поверхности весьма хороша; но по недостатку правильности рисунка груба, впрочем, сделанные вещи даже в самом Устюге продаются весьма высокою ценою. Между прочими художниками, коих в Устюге довольное число, преимуществуют иконописцы. Есть также отменные пред другими местами слесари, которые с особенным искусством обивают разные коробки белым гладким и просечным железом с особенного рода замками...".
      Брусилова волнует как раз то, что Вологодская губерния, богатая экономическими и культурными традициями, оказалась "на задворках империи" и не имеет важного ни промышленного, ни сельскохозяйственного, ни торгового значения. Брусилов протестует против этого положения и как губернатор, и как ученый, и как краевед. Он заканчивает свой "Опыт..." так: "Весьма бы полезно было, если бы могла составиться в Вологодской губернии кампания для торговли с Санкт-Петербургом. Все произведения земли, разного рода хлеб, масло, лён, хмель, соль, рухлядь, даже леса, доски и проч. могли бы с выгодою быть доставляемы и сбываемы в столице".
      В том же 1833 году, когда книга вышла из печати, был привезен в Вологду давний знакомец Брусилова, поэт Константин Батюшков, которого "здоровье и моральные силы... находились в самом печальном положении" (П. Гревениц). Но об этой, последней, встрече Брусилова и Батюшкова мы ничего не знаем и можем только догадываться...
     
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1 Луи-Себастьян Мерсье (1740-1814) - французский писатель. Перевод его комедии "Гваделупский житель", сделанный Брусиловым, вышел отдельным изданием в 1800 году в Петербурге.
      2 Сборник стихотворений Н. М. Карамзина назывался "Мои безделки" (1794), а сборник И. И. Дмитриева - "И мои безделки" (1795).
      3 Ксавье де Местр (1763-1852) - французский писатель. Имеется в виду его пародийная повесть "Путешествие вокруг моей комнаты" (1794).
      4 См. напр.: Исторический вестник. 1893. № 4. С. 37-46.
     
      История одного путешествия
     
      Дни минувшие и речи,
      Уж замолкшие давно,
      В столкновеньи милой встречи
      Всё воспрянет заодно...
      П. А. Вяземский. "Поминки".

     
      1. Первые впечатления
      ...Дорога не трактовая...
     
      "Ординарный профессор императорского Московского университета коллежский советник Погодин отправлен в ученое путешествие для исторических и филологических разысканий в древних пределах Новгородского княжества, нынешних губерниях Новгородской, Вологодской и Архангельской. Почему прошу местные начальства означенных губерний оказывать г. Погодину зависящее от них благосклонное содействие..." [1].
      Этим документом, выданным 1 августа 1841 года министром народного просвещения России графом С. С. Уваровым, и начинается наша история, ибо именно тогда известный ученый, журналист и писатель М. П. Погодин, занимавшийся историческими судьбами Новгорода Великого, пожелал воочию обозреть пределы бывшей земли Новгородской.
      "Сидя в кабинетах, зарывшись в книгах и обложась бумагами, входящими и исходящими, мы, люди московские, мало бываем знакомы... с живою жизнию народа, его духом, нуждами и желаниями, достоинствами и пороками, которые бросают такой свет на историю. Чтобы узнать короче народ и понять его действия, прошедшие и настоящие ... надо становиться чаще лицом к лицу с ним, в разных положениях и отношениях, а издали и сквозь бумаги многое кажется иначе... Вот главные пункты путешествия: Нижний, Устюг Великий, Архангельск, может быть, Соловецкий остров, Белозерск, Вологда".
      Об этом начинании московского профессора немедленно было объявлено в редактируемом им журнале "Москвитянин"...
      * * *
      Интересной фигурой своего времени был историк, писатель и журналист Михаил Петрович Погодин (1800-1875). Он был сыном крепостного крестьянина, отпущенного в 1806 году на волю и ставшего домоправителем графа Строганова. Благодаря своим выдающимся способностям Погодин быстро проделал ученую карьеру: в 1823 году сдал экзамен на магистра русской истории, еще через два года защитил докторскую диссертацию "О происхождении Руси", а в 1833 году стал профессором Московского университета. В 1841 году он уже академик Академии наук и действительный член Российской академии, автор многих научных трудов, создатель своей исторической концепции, почетный доктор философии Пражского университета...
      А. И. Герцен. "Былое и думы": "Погодин был полезный профессор, явившись с новыми силами и с не новым Гереном на пепелище русской истории..."
      Этот отзыв Герцена вдвойне примечателен: Герцен был политическим противником Погодина. Тот принадлежал к "официальному" направлению русской исторической науки и прямо заявлял, что "российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия"...
      С 1841 года Погодин - издатель консервативного журнала "Москвитянин", видный публицист николаевской эпохи, стоявший на "охранительных" позициях, но эту его консервативность опять-таки нельзя объяснять однозначно. Герцен, например, писал, что Погодин "из ненависти к аристократии" был "добросовестно раболепен" перед властью. Критический ум, понимание того, что "злоупотреблениями своими власть ослабляется гораздо больше, нежели свободными суждениями об ее действиях" (так заявлял он в одной из речей), совмещались в нем с твердой верой в устои самодержавного режима.
      Погодина как исторического деятеля и писателя трудно "уместить" в привычное разделение "прогрессивный" - "реакционный", потому что он, строго говоря, не был ни тем, ни другим, хотя и того, и другого в его личности было немало. Многие труды его (среди которых главное место занимают 7-томные "Исследования, лекции и замечания") сохраняют свое научное значение и поныне.
      Наконец, Погодин был талантливым писателем. Он блестяще перевел драму Гете "Гец фон Берлихинген", еще в 1820-е годы написал драму "Марфа Посадница", на которую Пушкин откликнулся большой сочувственной статьей (Пушкин и Погодин с середины 1820-х годов близки друг другу). А повести Погодина из быта русского купечества, особенно знаменитая "Черная немочь", характеризуют его как непосредственного предшественника А. Н. Островского...
      А. С. Пушкин - М. П. Погодину, конец ноября 1830. Из Болдина в Москву: "...В утешение нашел я ваши письма и "Марфу". И прочел ее два раза духом. Ура! - я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет - я все-таки при том же мнении: "Марфа" имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаждение...
      Что за прелесть сцена послов! как вы поняли русскую дипломатику! А вече? а посадник? а князь Шуйский? а князья удельные? Я вам говорю, что это все достоинства - Шекспировского!.."
      Взаимоотношения Погодина и Пушкина - это предмет особого большого исследования, которое в нашу задачу не входит. Поэтому вернемся к "истории путешествия".
      3 августа 1841 года Погодин выехал из Москвы и двинулся большим Владимирским трактом. Владимир, Нижний Новгород, Балахна, Кострома, Галич... Сначала дилижанс, потом почтовые тройки - и вечные постоялые дворы возле дороги. "Те же грязные дворы, кривые лестницы, трясучие полы, нечистые самовары, полуразбитые чашки... двери не затворяются, сквозной ветер так и ходит... Днем все это сносно, а как мне случилось здесь ночевать, и как из этих дощатых кроватей показались легионы зверей, - я проклял жизнь свою..."
      Дорожный дневник Погодина очень своеобразен и по стилю, и по фактам, которые в нем сообщаются: в них, как на ладони, характер автора, в них сам Погодин, практичный до скупости, откровенный до грубости и в то же время очень сентиментальный человек, для которого самые мелочи порой приобретают решающее значение.
      Не особенно задерживаясь в больших городах, Погодин уже к концу второй недели своего странствования приближался к Вологде. Дороги становились все трясче, постоялые дворы - грязнее, "легионы зверей" в кроватях - все ненасытнее. А настроение поднималось. Все глуше леса по обеим сторонам дороги, все древней придорожные деревни - и это радует нашего путешественника, для которого русская история суть "жизнь", а Северная Русь, "без фабрик и военных постоев", - живое олицетворение этой "истории-жизни". Приближались заветные пределы новгородских ушкуйников...
      "Мне казалось, что я каким-то волшебством очутился среди древнего славянского племени, до Рюрика, до государства, до просвещения с латинскою грамматикою, в нравах патриархальных и чистых, близко природы..."
      Дорога в Вологду из Галича проходила через деревню Бую и через Грязовец (уже шестьдесят лет как город, а ничем не отличался от старинной деревни Грязовицы). "Дорога пустынная. Звезды сверкали торжественно по синему небу. Приехавши в Бую, ямщики отказались везти меня далее, потому что дорога не трактовая..." Даже могущественное слово "исследования", которым профессор попугивал станционных смотрителей, здесь не произвело никакого действия. С грехом пополам добрался он до села Ивойнова, что в сорока верстах от Грязовца, и остановился в ближней избе.
      "Изба еще топилась, баба сажала хлебы в печь, а между тем поджаривались у нее лепешки. Двое мальчишек, высуня язык, скакали на одной ножке подле нее и дожидались, пока мать вынесет лепешки. Первую она предложила мне. Я взял и, отведав, сказал ей: "Славные лепешки - да никак они из ситной муки?" Баба усмехнулась: "Из ситной!.. Наготовишься из ситной вот для этих стригунов! - указывая на мальчишек. - Благодарить Бога и на том, что для праздника просеяла сквозь решето почаще!"
      ...Эта баба, которая стояла передо мной и с таким торжеством рассказывала о своем решете почаще, тронула меня до слез. Ты улыбнешься, новое, твердое, гордое поколение! Извини меня, я принадлежу к старому, я воспитан на Карамзине... Бедность, нужда - вот что развращает сначала народ и приводит его потом со ступени на ступень к кабаку и пропасти, над коей кружится голова, темнеет в глазах. О, много надо подумать прежде, нежели осудить какого-нибудь мужика-пьяницу или вора-лакея..."
      В маленьких и не представляющих ничего "своеобычного" городах Погодин не останавливался, и замечания его в дневнике мимолетны. Вот "дорожное наблюдение" из жизни Грязовца: "В женских нарядах много живописного; девичьих не видать. Я спросил о причине. Девицы стыдятся выходить даже в церковь, зато по вечерам высыпают все играть хороводы (водить круги) вместе с парнями, что продолжается до глубокой ночи. Мать укоряет дочь, если за ней мало волочатся".
      Вечером 17 августа М. П. Погодин прибыл в Вологду.
     
      2. Вологда (август 1841 года)
      Русский дух обнаруживается...
     
      "Огни еще видны в окошках. Улицы показались мне предлинными. Ехали мы, ехали, наконец, поворотили - перед глазами высокая каменная стена с узенькими окошками, вроде Перенны Людовика XI; луна чуть озаряла ее томным своим светом. Поворотили еще, - и ямщик остановился. "Приехали", - сказал он. Я встал и начал стучаться потихоньку, опасаясь растревожить дом. Никакого ответа. Начал стучаться еще громче. То же молчание. Обошел кругом. Везде заперто, ни одного окна наружу и ничего не слышно. Собор стоял одиноко в мрачном своем величии... Делать нечего - начал стучаться шибче, и через полчаса послышалась тяжелая походка сторожа, гремевшего ключами. После нескольких переспросов он отворил мне дверь, и передо мною открылся пространный двор, поросший травою, окруженный мрачными зданиями..."
      Догадаться, какое здание описывает Погодин, вологжанину нетрудно: это Вологодский кремль, архиерейские палаты, где теперь находится областной краеведческий музей. Там Погодин и остановился - у приятеля своего, епископа Вологодского Иннокентия Борисова.
      Преосвященному Иннокентию 40 лет, и Вологда для него - место своеобразной ссылки, ибо он - бывший ректор Киевской духовной академии, бывший викарий Киевской митрополии, бывший профессор археологии и истории... В Киевской духовной академии он отменил преподавание на латинском языке, ввел в программу новые предметы, соответствовавшие развитию современной науки. Он писал интересные исследования по философии, а как археолог много сделал для реставрации и описания древностей Крыма и Кавказа. Он организовал в Одессе "болгарское настоятельство", которое давало приют сотням болгарских юношей, бежавших от турецкого ига...
      В описываемом 1841 году он был объявлен "неологом" и, попав под "секретное дознание" всемогущего московского митрополита Филарета, "отлучен от Киева" за свою реформаторскую деятельность.
      В архиерейском доме Погодина поселили "в прекрасной отдельной комнате, только что отделанной и назначенной быть кабинетом преосвященного. Около двенадцати окон в три стороны. Из одних виден собор, из других поле и часть города".
      На следующий день, за обедом, который имел для Погодина "характер новости", было "много говорено о соборе, основанном Иоанном Грозным в то время, как он намеревался перенести свое пребывание в Вологду и жил здесь года три (1566-1568), выезжая изредка в свой любимый Кирилло-Белозерский монастырь. "Мысль для его времени небезосновательная, - заметил преосвященный, - Вологда, многолюдная и богатая, могла быть центром его владений на торговом пути между Севером и Сибирью..." Но трусость его очевидна в этом намерении: избирая Вологду, он показывал, как боялся поляков и татар и как мало думал о возвращении природной нашей Малороссии и Белоруссии. Ему становилось страшно и в Вологде, и он велел готовить лодки и другие суда для отъезда в Поморские страны. Но тогда же случился в городе мор, и Грозный поехал назад в Москву. Здесь есть любопытное предание: когда собор был кончен и Иоанн пришел осматривать его, камень сверху упал ему почти на голову. Грозный вскипел гневом, побежал вон и велел в ту же минуту сломать собор до основания. Насилу уже духовенство и царедворцы смогли умолить его об отмене повеления. Однако собор несколько лет не был освящен..."
      Погодин рассчитывал останавливаться в крупных городах на два-три дня. В Вологде он задержался, несмотря на приближавшиеся холода, на полторы недели. И не только из-за хлебосольных обедов и разговоров преосвященного Иннокентия.
      Вологда и ее жители как нельзя лучше способствовали исполнению основной цели путешествия - "узнать короче народ"" Вот знаменитый историк сидит наблюдателем в гостях вологодского старожила и хлебосола Дмитрия Самарина, "к которому приглашен был почти весь город: общество, сделавшее бы честь столице". "Общество" ведет разговоры "о европейских новостях, о соперничестве англичан и французов в Египте, о корабельных лесах на севере Вологодской губернии, о направлении и продолжении старых дорог, о большом проекте купца Лыткина для Печерской страны, о черве, поедающем озимые семена..." А Погодин сидит и "прислушивается"...
      Вот он представляется Вологодскому губернатору С. Г. Волховскому и размышляет о сущности власти.
      Вот он присутствует на торжественном акте Вологодской гимназии, устроенном в его честь Ф. Н. Фортунатовым, и произносит пламенную речь о пользе наук.
      Вот он за обедом у бедного приходского священника Павла Ермилова, восхитившего его тем глубоко "русским духом", за которым и охотится путешествующий историк. "Обед был изобильный. Рыбе не было счету, как будто из благословенной мрежи. За всяким блюдом подавалось вино под именем мадеры, малаги, рейнвейна, шампанского. Хозяин был в полном радушии и угощал от всего сердца... Боже мой, думал я, приходской священник в Вологде - ну что он может получить в год? Пятьсот-шестьсот рублей. Ни одного каменного дома не видал я, проехав, у него в приходе. И из этой тысячи он должен содержать свое семейство, часто многочисленное, и думать о своей предстоящей дряхлости. Какая бережливость должна быть соблюдаема в его обиходе, если бы даже и не чувствовал он нужды! Не всякую ли копейку он должен раза два-три оборотить в руках, прежде, нежели заплатит ею за кусок хлеба или за аршин сукна? Но вот у него праздник, и вы его не узнаете... Русский дух обнаруживается. Хлебосольство и гостеприимство являются во всем блеске".
      Вот писатель Погодин посещает поэта Батюшкова, живущего или, точнее, умирающего в Вологде. Батюшкова он видывал еще во времена своей юности. Но - переменились времена... Батюшков болен, живет у племянника. "Прекрасные комнаты, и мне опять угощение, хотя я зашел только мимоходом... Батюшков провел ночь нехорошо. Священник советовал мне встретиться с ним на прогулке в саду над рекою, куда он сейчас должен идти. Получив сведения об его состоянии и несколько рисунков его работы, я отправился в сад. Через час я вижу и Батюшкова. Он совершенно здоров физически, но поседел, ходит быстро и беспрестанно делает жесты твердые и решительные; встретился с ним два раза, а более боялся, чтобы не возбудить в нем подозрения".
      Полторы недели пролетели незаметно, и надобно было отправляться далее: лето оканчивалось, а путешествие задумано долгое.
      26 августа, рано утром, Погодин выехал из Вологды в Кириллов. В дневнике записал: "Никогда не забуду я пребывания своего в этом городе. Душа отдохнула...".
      Спутником его стал профессор Вологодской духовной семинарии Павел Иванович Савваитов.
     
      3. Павел Савваитов
      А добрая эта старушка Вологда...
     
      За полгода до описываемого путешествия, в феврале 1841 года, М. П. Погодину, редактору-издателю журнала "Москвитянин", пришло письмо из Вологды. 25-летний сын бедного вологодского священника, профессор философии в Вологодской семинарии Павел Савваитов предлагал журналу свои услуги в качестве поставщика записанных им вологодских песен. "Исполняя ваше желание, - писал молодой собиратель фольклора, - при сем посылаю песню и обещаюсь доставлять вам журнальные статьи разного содержания, особенно такие, в которых можно будет увидеть быт здешних жителей, настоящий и прошедший. Как здешний урожденец, я имею некоторые к тому способы".
      "Прилагаемая при сем" "Песня про Френцюза" была незамедлительно напечатана во 2-й книжке "Москвитянина", в отделе "Науки и художества", со следующим предисловием Савваитова: "Ничто так хорошо не знакомит нас с духом народа, с его понятиями, домашним и нравственным бытом, как народные пословицы, поговорки, притчи, песни, сказки и так называемые былины разных времен, особенно же былины старого времени. В притчах и поговорках, равно как в пословицах, песнях, сказках и былинах, ярко обрисовывается характер и образ мыслей народа, его история, нравы, обыкновения, страсти, словом - весь народ в умственном, религиозном, нравственном и положительном быту. И вот почему все народное драгоценно для нас... Спросите нашего досужего крестьянина - он начнет рассказывать вам столько нового, неслыханного, что всего и не расслушать; а между тем, он скажет, что другие и больше его знают, что отец его, либо дед, рассказывал и не такие диковинки. Любо слушать этих расскащиков: у них так много чего-то неуловимого, - такого, чего и передать нельзя; любо прислушиваться к этому народному говору... Песни поются везде. Русский пьет и поет, на радостях и с горя. Но чем дальше от Вологды эти песни, тем они замечательнее и по выражению, и по самому содержанию. Здесь охотно поют их, но неохотно соглашаются, чтобы их записывали: "Ведь песня - быль, - говорят обыкновенно, - а мало ли что бывает? за иное и в суд поведут".
      Перед нами - четкая фольклористская концепция, весьма прогрессивная для того времени. Вообще можно без преувеличения утверждать, что "Песня про Френцюза" открыла научную публикацию вологодского фольклора: это первый филологически точно записанный и научно обработанный образец народно-поэтического творчества нашего края:
      Вот заплакала Руссиюшка от Френцюза,
      Ты не плачь, не плачь, Руссиюшка, от Френцюза.
      Нешто Бог-от нам поможет да Господь пособит
      Самого-то неприятеля победити...

     
      Вслед за тем Савваитов печатает в "Москвитянине" целый ряд собранных им песен, преданий, заговоров: "Что на славной реке Вологде", "От поехал князь Михайло", "Польская земля много силы побрала", легенду об Анике-воине и т. д. Современники восхищались этими публикациями: "Вы справедливо назвали перлом свадебные причитания на Вологде: очень, очень важны и любопытны", - пишет Погодину историк А. Д. Иванчин-Писарев. А сам Погодин делает такое редакционное примечание к публикациям Савваитова: "Усердно благодарим нашего вологодского корреспондента за доставление этих любопытных памятников народной поэзии. Издатель "Москвитянина", в тщетном доселе ожидании драгоценного собрания песен П. В. Киреевского [2], предпринимает сам издание народных русских песен, которого настоятельно требуют все словенские литераторы, в котором нуждается русская словесность, история, филология, археология..."
      Более того. Вологодские песни, собранные и обработанные Савваитовым, явились блестящей попыткой подлинно научного подхода к народному творчеству. Савваитов сделал первый шаг по тому пути, на котором появилась чуть позднее знаменитая плеяда собирателей русского фольклора: В. И. Даль, П. И. Якушкин, А. Н. Афанасьев, А. Ф. Гильфердинг, Б. и Ю. Соколовы... Хочется привести отзыв о публикациях Савваитова, данный полвека спустя выдающимся русским филологом И. И. Срезневским: "Сообщение Савваитова, небольшое, но очень замечательное свидетельство, каких взглядов на народность, на народную поэзию и на народный язык в это относительно давнее время, когда всем этим занимались еще очень мало и не многие и когда понятия обо всем этом были очень туманны, хотел держаться молодой профессор Вологодской семинарии. Он считал необходимым удерживать в переписи песни народный говор до мелочи, - и дал таким образом довольно полный образец вельского народного языка, не потерявший и доселе своего достоинства".
      Павел Иванович Савваитов (1815-1895) стал известным ученым-славистом, автором целого ряда работ по древнеславянской и древнерусской культуре и письменности, по истории севернорусских монастырей, по русской гражданской и церковной истории, по языку, этнографии и фольклору зырян. В 1873 году он стал членом-корреспондентом Российской академии наук [3].
      А в описываемое нами время, летом 1841 года, 26-летний Савваитов так характеризовал в письме к Погодину город Вологду: "...хотя в сравнении с Петербургом или Москвой может показаться деревнею, но все город, а не деревня. Здесь можно найти и хорошее высшее общество - аристократию, которая ставит себя едва ли не выше столичной аристократии. В продолжение нынешней зимы составился здесь дворянский клуб, были благородные театры, балы, маскарады и разные потехи, каких нельзя найти в деревне".
      Живется молодому профессору не очень-то легко и уютно. Погодин, приехав в Вологду, сразу же поспешил познакомиться со своим корреспондентом и записал в дневнике: "Был у Савваитова - он живет вместе с отцом своим, священником, и занимает одну маленькую комнатку, от которой еще отделены три клеточки. Здесь он занимается своею философией и историей, но должен очищать ее, если к отцу придет какой-то прихожанин. Кто бы подумал, что за этим огарком, в захолустье бедного губернского города, в полуразвалившейся избенке, читается и размышляется Августин и Кант! Комнатка чистенькая, увешанная картинными портретами. Тотчас, разумеется, представился чай в нарядных чашках, наливка домашняя из черемухи и варенье из поленики..."
      Познакомившись с материалами, собранными молодым ученым о Вологде, Погодин замечает: "Есть очень любопытные, особенно относящиеся до жизни частной, о коей мы знаем так мало. Взял с него слово приготовлять "Вологодский сборник": в 1-й части его можно будет поместить все его грамоты, во 2-й - известия исторические о городах, церквах и монастырях, в 3-й - народные песни, обряды, поверья. Молодые люди так напуганы нашею легкомысленною и бранчивою критикою, что боятся явиться и с делом перед публикою, откладывают до приискания новых материалов, гоняются за полнотою, совершенством и теряют старое. У Савваитова столько же собрано для Вологды, сколько у Мельникова для Нижнего, и было бы жаль, если б они не исполнили своих обещаний".
      Сравнение Савваитова с П. И. Мельниковым-Печерским (впоследствии знаменитым русским писателем, автором романов "В лесах" и "На горах") здесь, конечно же, знаменательно и естественно, потому что художественное творчество Мельникова-Печерского основано на глубочайшем изучении волжской истории и этнографии. Но П. И. Савваитову не суждено было стать исследователем Вологодского края.
      Правда, он и в следующем году посылает в журнал свои "дорожные заметки": "От Вологды до Устюга", "Некоторые сведения об Усть-Сысольске", "Спас Обыденный" - и публикует несколько вологодских свадебных причитаний, но сам стремится в столицу...
      К подготовленному почти "Вологодскому сборнику" он быстро охладел: "Этот сборник не стоит такой чести, да и ползет тихо-тихо... И тут стыдно будет услышать: наделала синица славы, а моря не зажгла..."
      Наконец, в 1842 году хлопотами Погодина Савваитов был переведен в Петербургскую духовную семинарию профессором патристики, священного писания и герменевтики (были, оказывается, и такие науки!) и навсегда покинул Вологду.
      "А добрая эта старушка Вологда, - писал он уже из Петербурга, - только, как и все старушки, прекропотливая и часто пренесносная лепетунья - Бог с нею - иногда, нет, виноват, не иногда, а всегда любит до крайности посплетничать - это душа ее; а какая иногда богомольная, особенно как беда у ней на носу..."
     
      4. В походе за стариной
      Ничего так мало мы не знаем, как себя...
     
      В одной из статей, посвященных проблемам народного просвещения, Погодин писал: "Учим ли мы так, чтоб хотели у нас учиться? Русский человек толковит. Не может быть, чтоб он не понял пользы учения... Вы даете ему такие сведения, в которых он не видит нужды, например, о Семирамиде и Сарданапале, о Калькутте и Александрии. Мудрено ли, что отец берет сына из училища и сажает его за прилавок! Но расскажите ему, не по-гимназически и не по-университетски, об его городе, об его губернии, о столицах, о судах, о сословиях, о торговле, о промышленности, об естественных произведениях, и вы увидите, что не только дети, но и отцы придут вас слушать!..
      Если б я был учителем истории, то начал бы с своего города: город наш Галич, или Ростов, или Белозерск, - город старый; давно уже стоит на этом месте, ему лет сот пять или более; он прежде был больше или меньше, богаче или беднее, но случились разные обстоятельства, которые привели его к этому лучшему или худшему положению. С самого начала он принадлежал к такому-то княжеству, ибо наша Русь была тогда разделена так-то, и вот что случилось у нас примечательного... От своего города легкий и естественный переход к своему княжеству, а потом и ко всей Русской истории..."
      Поэтому огромное место в "Москвитянине", своем "учено-литературном журнале", Погодин уделял краеведению - тому, с чего, по его мнению, надлежит начинать изучение русской истории. Для этой цели им была создана целая сеть корреспондентов на окраинах России: И. Кедров из Ярославля, П. Мельников из Нижнего Новгорода, Н. Борисов из Шенкурска, М. Михайлов из Усть-Сысольска, П. Савваитов и Н. Иваницкий из Вологды... "Я получил уже многое о Смоленске, Архангельске, Вологде. Ничего так мало мы не знаем, как себя. "Москвитянин" почитает себя счастливым, что получает беспрестанно более и более возможности знакомить русских с Россией", - отмечает Погодин в одном из "обозрений".
      Не удивительно, что, приехав в Вологду, Погодин тотчас погрузился в исторические разыскания. Помощник его - тот же епархиальный архиерей Иннокентий Борисов, только что совершивший большое путешествие по Вологодской епархии и поведавший профессору "о многочисленных памятниках древней нашей иконописи, рассыпанных не только по монастырям и соборам, но даже бедным приходским церквам, и о богатстве в старопечатных книгах, из коих он намеревался сделать несколько коллекций для духовных академий". Вместе с тем Погодину удалось узнать, что "в самой Вологде было их (рукописей. - В. К.) богатое собрание: какой-то архиерей велел отобрать у церквей все старые книги и запечатать их в сундук. При представлении оного священника к награде он назван был хранителем старых книг. Высшее начальство спросило, что это за книги, и, как ненужные, приказало представить в Петербург. Библиотеки имеют свои истории".
      Замечательную историю имела библиотека самого Погодина. С 1830-х годов он начинает формировать свое "древлехранилище": не только книги, но и рукописи, монеты, утварь, оружие и другие вещественные памятники русской истории, мечтая о "величественном и полном собрании", показывающем, "что отцы наши были не так грубы и просты, как мы, среди своего ученого невежества, об них предполагаем". В 1840-е годы "древлехранилище" превратилось уже в целый музей, стало богатейшей частной коллекцией и уже не вмещалось в стены погодинского дома на Девичьем поле... Наконец, в 1850-е годы оно было приобретено правительством и заняло почетное место в музеях Петербурга.
      "Сколько рассыпано всяких драгоценностей по лицу всей России, где они лежат без употребления и пользы!"
      И в Вологде Погодин пустился в поход за "древностями". В Спасо-Прилуцком монастыре его интересуют прежде всего "сундуки с книгами"... "После нескольких церковных рукописей вытаскиваю одну в древнем переплете... Харатейная [4] ... развертываю... первое слово попадается под глаза Мстислав, потом Изяслав... я так и обмер от радости, колена у меня подогнулись... Верно, какая-нибудь летопись: где же могут случиться такие имена? Но у меня не было силы перевернуть листы и посмотреть ее начало... с трепещущим сердцем, дрожа, как в лихорадке, подал я рукопись преосвященному и едва мог выговорить: "Мстислав, Изяслав". Он начал перелистывать. Я опомнился и последовал глазами. Увы! это только "Житие Бориса и Глеба" среди поучительных слов и житий. Впрочем, рукопись древняя и примечательная...".
      В хранилищах Спасо-Прилуцкого монастыря Погодин работает два дня, разбирая то "огромную книгу тяжебных дел монастыря", то "прекрасный древний список жития Феодосия и прочих Печерских угодников". Между прочим, даже и в этом ученом занятии историку приходится в прямом смысле слова рисковать жизнью. "Это кладовая есть нечто отличное в своем роде, заслуживающее особого описания, чтоб подать понятие о тех местах, где ныне надо искать рукописей. На Везувий, Монблан и Лилиенштейн подымался я гораздо смелее и покойнее, чем в эту кладовую... Поднявшись, увидел я следующую картину. Валялись лоскутки, я начал их шарить. Вынул лист: харатейный из триоди; вынул другой: послесловие к книге, печатанной при Михаиле Федоровиче. Но пыль поднималась столбом. Я не мог оставаться дольше..."
      Найденные в подобных местах рукописи наводят историка на размышление: "Вот где ныне надо искать рукописей: большие дороги, открытые ризницы обысканы, и там нет уже ничего, но во всяком монастыре есть так называемая кладовая или амбар, куда сваливаются старые вещи. Там еще можно найти многие древности, но туда мудрено иметь доступ: всякий смотритель скажет вам наотрез, что у них никакой кладовой не имеется..."
      На страницах дневника Погодин часто сокрушается по поводу дикого отношения церковнослужителей к предметам народной памяти и к чудесам народного искусства. Вот один из эпизодов при посещении Кирилло-Белозерского монастыря: "Молча прошел я по длинному двору. Главные Святые ворота поразили меня своею древнею живописью. Св. Владимир, св. Сергий, св. Ольга стояли передо мною в древних одеяниях, а далее - происшествия из жизни св. Кирилла. Наверху надпись: "В царствование Федора Иоанновича... благословением Игумена Варлаама по приговору старцев соборных Кирилловского монастыря врата большие и меньшие подписа мастер старец Александр с своими учениками с Омельяном да с Никитою в лето...". И что же? о ужас! на другой стороне началось уже искажение: два древние образа, с которых несколько слезла краска, были забелены, и стояли подставки, откуда новый маляр сбирался видно мазать свои представления. Бегом почти побежал я к архимандриту Рафаилу, недавно сюда определенному, и после первого приветствия начал славить ему превосходство его врат.
      - Да, - отвечал он, - мы хотим их поновить.
      - Сделайте милость, ваше высокопреподобие, оставьте их, как они есть; ничто не может быть лучше, изящнее, почтеннее. Я не в силах вам выразить моего первого впечатления при виде их. Поправить можно, только подделываясь в частях под старое.
      - Вы, историки, судите по-своему, а богомолы по-своему - вы любите ветхости, а те относят их к нерадению настоятелей.
      - Сделайте милость, ваше высокопреподобие. Смею напомнить вам Высочайший указ о хранении памятников.
      - Хорошо, хорошо, я посмотрю.
      Не знаю, сдержал ли почтенный архимандрит свое слово, а я был бы очень рад, если б просьбою моею сохранилась эта прекрасная иконопись".
      Погодин уехал. "Почтенный архимандрит" не сдержал своего обещания. Роспись святых врат была "поправлена" в том же, 1841 году, "подновлялась" и позже...
     
      5. Уснувшие речи
      Быстростоячая Вологда...
     
      Итак, рано утром 26 августа 1841 года М. П. Погодин со спутником своим П. И. Савваитовым выехал из Вологды в Кирилло-Белозерский монастырь.
      "...За Спасо-Прилуцким монастырем начинается Аникин лес, так названный от Аники-разбойника, жившего в этом лесу, некогда дремучем и непроходимом, кроме одной дороги в Белозерск. Рано приехали в село Кубенское, бывшее городом, даже княжеством, ибо известны князья Кубенские. Близ церкви остановились и вылезли из тарантаса. В это время проходили две молодые бабы.
      - Где протопопов дом?
      - А вот за поворотом, аль вы приехали к нему смотреть невесту? Мы рассмеялись и сказали:
      - Так, так, невесту смотреть!
      - Пожалуйте, пожалуйте, девица прекрасная, здоровая, полная. Ступайте с Богом...
      Протопоп, старец бодрый лет за шестьдесят, очень мил в патриархальном быту своем. Село Кубенское славилось некогда своими разбойниками, о коих и до сих пор рассказывают много анекдотов. Между тем самовар был готов, а за ним явились пироги, грузди, подъехала Кубенская мадера. Затем пироги поскакали за нами, и все наши карманы, все углы в тарантасе наполнились всякой всячиной, по милости гостеприимного хозяина и его любезной супруги... Тарантас наш покатился, а они все еще кричали вслед: а что ж ситничка-то не взяли!"
      Из села Кубенского путешественники отправились в село Пучки, ближайший переезд через озеро в Спасо-Каменный монастырь. "Здешний священник не похож на Кубенского: он праздновал вместе с живописцами окончание росписи церковной и очень смутился моим приездом".
      Отсюда, однако, предстоял опасный переезд через озеро на монастырский остров: "Лодка наша качалась с боку на бок, беляки прыгали по воде, но гребцы были спокойны. Вот горизонт прояснился совершенно, и монастырь представился стоящим как будто на облаке. Настоятель, архимандрит Амвросий, принял с распростертыми объятиями. Тотчас послал наловить рыбы "на счастье", и вскоре .поспела свежая уха из ершиков, сижков и нельмушки. Превкусная!.. Монастырь стоит на щере, каменной почве, и весною заливается водою; льдинами покрываются крыши... Сюда сослан был князь Григорий Шаховской, всей крови заводчик в несчастное царствование Шуйского..."
      Воротившись снова в село, Погодин обнаружил, что слуга его мертвецки пьян и спит в тарантасе. "Я обратился к священнику с укором:
      - Зачем вы напоили моего старика? И священник, не обинуясь, отвечал:
      - Батюшка, ваше высокородие, из уважения к вашей персоне.
      ...Чем свет поехали далее. Дорогою Савваитов рассказывал анекдоты о Петре, о языке вологодских крестьян, о пивных праздниках, об устюжском гражданине Челбышеве и пр."
      Наконец, добрались до Кириллова. "Воображение мое носилось в истории: стою у заутрени в темном уголку низенькой церкви; тускло горят свечи перед алтарем; вдруг отворяется боковая дверь и смиренно входит Грозный в сопровождении своих друзей и преклоняет колена свои перед ракою преподобного Кирилла..." Ему припоминается отрывок из знаменитого послания Иоанна Грозного игумену Кирилло-Белозерского монастыря Козьме, переложенный почти слово в слово Пушкиным в "Борисе Годунове", в монологе летописца Пимена:
      Отцы мои, желанный день придет,
      Предстану здесь алкающий спасенья.
      Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
      Вы все - обет примите мой духовный:
      Прииду к вам, преступник окаянный,
      И схиму здесь честную восприму,
      К стопам твоим, святый отец, припадши...

      Но это фантазии. А вот реальность: "Монастырь окружен двойными стенами. Огромное пространство между первыми и вторыми ничем не занято, и казалось, что на нем можно бы, кажется, поместить весь городишко, состоящий из нескольких избенок, разбросанных там и сям. А для лавок, кои стоят теперь, как сироты, каким-то узким переулком перед святыми воротами, какое прекрасное помещение было бы в стенах! Происхождение многих городов европейских от монастырей в первый период их распространения представилось ясно пред моими глазами. Как много значит наглядность в деле истории!"
      Несмотря на рекомендательное письмо Иннокентия, к путешественникам "в обители святого Кирилла" отнеслись прохладно, хотя после долгих уговоров поселили в кельях, где "пыль не стирается, видно, никогда ни с лавок, ни с окон; сор не выметали с полу, и окна не растворялись ни зимой, ни летом, потому что воздух был сырой и тяжелый".
      Осматривая монастырь, "один из самых знаменитых в древности, любимое богомолье Ивана IV, место пострижения знаменитых сановников и заточения многих виновных", Погодин замечает: "Ничего-то не описано у нас! Есть в соборе прекрасные медные двери северные. На все бывает счастье. Сколько сделано описаний Новгородским дверям, а на прочие никто и смотреть не хочет, между тем, как их много".
      Изучая библиотеку, историк сокрушается: "Прежде она была огромнее, пока рукописи не продавались на удовлетворение монастырских нужд".
      Осматривая древние иконы, он мечтает о том времени, когда их будут тщательно изучать...
      В Кирилло-Белозерском монастыре Погодин задержался всего на два дня. Следующим пунктом путешествия был Белозерск, старинная вотчина варяга Синеуса (Синава), а ныне - уездная тмутаракань...
      "Я дремал - и мне представлялось, что мы въезжаем в древний готический замок, во владения немецкого рыцаря Синава, средних веков, мимо многочисленной вооруженной дружины, через обширный двор, заселенный челядью, - впрочем, ничего подобного не оказалось. Стукнулись окошка в три и спросили об училище, - не получали нигде удовлетворительного ответа, и решились остановиться в гостинице; но она была полна. По счастию, нашли приют у родственницы Савваитова. Весь дом взбузыкался: батюшка, да как вы это пожаловали к нам, - чаю, яичницы, ухи, - словом, что ни есть в печи, то на стол мечи".
      "Древностей" Погодин здесь не нашел: гостеприимный хозяин "позамялся, а после сказал откровенно, что путешествующие археологи берут часто прочесть рукописи, да и зачитывают их вовсе, и потому жители ныне неохотно стали открывать, у кого какие есть".
      Но зато Погодин нашел "многоопытную живую Россию, сошедшую как бы с листов Гоголевых писаний":
      "Одна дама остановилась у почтового двора, пристала с вопросами к кавалеру, стоявшему у ворот:
      - А вы уже здесь, Иван Петрович, ну, кто эти проезжие?
      - Не знаю-с, я сейчас только пришел.
      - Не может быть, вы не хотели сказать, вы давно уже здесь. Я видела, что вы разговаривали уже с ними.
      - Ей-Богу, не знаю-с...
      - Ну как же вам не стыдно! Чего же вы стоите? Узнайте, да приходите сказать Александре Петровне!
      Слыша это, я хотел было подойти к даме и объявить ей свое имя, но она, ударив по плечу своего комиссионера, отскочила прочь и убежала. После пришло еще несколько человек, а один поопытнее обратился к станционному смотрителю".
      Учитель из того самого таинственного училища, о существовании коего не знали белозерские обыватели, увидев тарантас Погодина, зашел к нему. "Поговорили о городе, в котором живут, слава Богу, все дружно, - но книг и журналов не читают..."
      И снова - в путь.
      Из Белозерска "пустились ночью по незнакомой, глухой дороге" на Череповец, пред коим, выехав на большую петербургскую дорогу, "увидели совсем другие приемы"...
      Дальнейшее путешествие профессора продолжалось недолго: на дворе уже был сентябрь, подступали холода... Устюжна, Весьегонск (возле него Погодин тщетно искал "злополучную реку Сить, при которой погиб великий князь Георгий Всеволодович в битве с татарами"), Бежецк, Рыбинск, Ярославль...
      Там Погодин и Савваитов расстались: первый уехал в Москву, второй воротился в Вологду.
      Тем и кончилась история путешествия М. П. Погодина "в пределах бывшей волости Новгородской".
      Вологодский край с его задушевным хлебосольством навсегда остался для профессора светлым воспоминанием. Позже в своих очерках и статьях он неоднократно упоминал Вологду. Так, в 1849 году он, сравнивая петербургских писателей с московскими, замечает, что последние "стоят сами по себе, но отнюдь не шествуют и напоминают живо реку Вологду, которую жители называют быстростоячею Вологдою...".
      Но дело не только в "упоминаниях".
      Дневники Погодина (полностью не изданные до сих пор) имеют большое значение как интереснейший материал, бесценное собрание "уснувших речей" и "отзвеневших шагов" - тех мелочей быта, по которым восстанавливается психология целого поколения наших прапрадедов...
      Тридцать лет спустя после описанного путешествия, на юбилейном обеде в честь Погодина, его не менее знаменитый ученик, русский историк К. Н. Бестужев-Рюмин (основатель Бестужевских курсов), обращаясь с речью к юбиляру, сказал: "Много рукописей собрали вы в поездках по России для вашего "древлехранилища", но наблюдения, собранные вами во время этих поездок, дороже, может быть, самих рукописей. Быть может, не раз результаты ваших путевых наблюдений не сходились с результатами ваших кабинетных занятий; но что же из этого? Вы указали и то, и другое. Как часто в ваших заметках вы ставите только вопрос, и этот вопрос, в иных случаях, важнее даже ответа..."
     
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1 Ряд документов, использованных в этом очерке, приведены в кн.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 1-22. СПб., 1888-1910. Отрывки из "путевых дневников" Погодина сверены с автографами, хранящимися в ОР ГБЛ. Ф. 231.
      2 Петр Васильевич Киреевский (1808-1856) - известный собиратель фольклора, славянофил. Его огромное собрание песен было издано лишь в 1860-1874 гг. ("Старая серия") и в 1911-1929 гг. ("Новая серия").
      3 О П. И. Савваитове см. подробнее: Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979. С. 298.
      4 "Харатья" - искаж. от "хартия" - в старину официальный документ, грамота, как правило, писанный на пергамене.
     
      М. В. Канин
      ЗАГАДКА СТАРОГО ДОМА

     
      На улице Бурмагиных (бывшая Троицкая), неподалеку от того места, где установлен памятный крест преподобному Герасиму, находится деревянный двухэтажный дом, который на первый взгляд мало чем отличается от подобных вологодских зданий. Он не выделяется пышным декоративным убранством, не очень примечательны и его архитектурные формы. Тем не менее этот дом в известной степени уникален. А. Сазонов, автор книги "Такой город в России один", характеризует его как "единственный вологодский дом-долгожитель, датируемый достоверно серединой XVIII века" [1]. В паспорте, хранящемся в Дирекции по охране памятников, дом также датируется XVIII веком, но уже в предположительном плане: "здание построено, очевидно, в XVIII веке, но было перевезено сюда в первой половине XIX в." [2]. К сожалению, ни у Сазонова, ни в паспорте нет ссылок на источники, которые бы делали датировку здания бесспорной. В то же время мы должны учитывать, что без должных оснований авторы вряд ли решились бы на подобное ответственное заявление. Шутка ли, назвать дом самым старым из сохранившихся деревянных зданий Вологды. Что же стало основанием для подобного утверждения? Особенности архитектуры? Исторические документы? Связанные с домом легенды?
      В архиве семьи Медведевых, нынешних владельцев дома, хранится интересный документ, который позволяет начать поиски даты постройки дома. Это "Выпись из первой части актовой книги вологодского нотариуса Иосифа Киприановича Дземидко" за 1909 год. "Выпись" сделана для вологодского мещанина Николая Васильевича Медведева - деда одного из нынешних владельцев дома - в подтверждение его права на владение деревянным двухэтажным зданием с постройками и землей, состоящими "в городе Вологде, второй части*, в 92 квартале по Троицкой улице по окладной книге городской управы под № 597 и № 598" [3]. Заверив права Медведева на дом, нотариус И. К. Дземидко сделал соответствующую запись в реестре крепостных дел за 1909 год под № 3239 и в актовой книге на страницах 23 и 24 [4]. Просим читателя обратить внимание на названные документы, так как чуть ниже мы с ними еще встретимся.
      _____________
      * До революции город, помимо кварталов, делился на 3 части: первая - центральная часть Вологды, вторая - "верхний посад", третья - "заречье".
     
      Н. В. Медведев приобрел дом у "несостоятельного должника" - Торгового Дома "Н. Галкин с Сыном" - на публичных торгах, проходивших в ноябре 1909 года, предложив "высшую против других сумму - четыре тысячи рублей" [5], деньги по тем временам немалые.
      В "Выписи" имеются сведения и о предыдущих владельцах дома. Ими являлись купец Александр Алексеевич Галкин и его жена Надежда Александровна Галкина, которые, в свою очередь, 27 июня 1906 года приобрели дом у статского советника Константина Николаевича Проскурякова и его брата, врача Владимира Николаевича Проскурякова.
      Проскуряковы, Галкины, Медведевы - в XIX веке известные в Вологде фамилии. Проскуряковы - вологодские мещане, упоминаемые в документах с XVIII века. В середине XIX века они становятся купцами и занимаются торговлей льном. Проскуряковы являлись владельцами нескольких домов, лавок и земельных участков в разных частях города. Петр Проскуряков в конце XVIII века участвовал в заседаниях городской думы [6], а упоминаемый в актовой книге Владимир Николаевич Проскуряков избирался гласным городской думы в начале XX века [7].
      Не менее известной вологодской фамилией были купцы Галкины. Не исключено, что именно с этой семьей связано и название одной из улиц в городе Вологде - Галкинской. Однако в начале XX века торговые дела у этой семьи шли не очень удачно. Торговый Дом "Н. Галкин с Сыном", возглавляемый Александром Галкиным, разорился.
      Фамилия Медведевых - третья, упоминаемая в документе. Медведевы, бывшие крепостные графа Коновницына, поселились в Вологде в 1870-х годах, владели несколькими домами, занимались сапожным ремеслом и мелкой торговлей. Сын Николая Васильевича Медведева Петр Николаевич окончил юридический факультет Московского университета. Об этом свидетельствуют нагрудные знаки и документы этого престижного учебного заведения, бережно сохраняемые в семье Медведевых.


К титульной странице
Вперед
Назад