Михайлов Ал. Александр Яшин. – М. : Сов. Россия, 1975
ВОЛОГОДСКОЕ ДИВО
«Зрение души удивительно...»
Как вы думаете, почему об этом говорит человек уже на шестом десятке лет своей жизни, имея за плечами тридцатилетний опыт художественного творчества? Почему он с радостью первооткрытия сообщает: «А душа у меня все-таки есть», и добавляет, что она обладает зрением, слухом и памятью?
Наверное, потому, что человек долго и трудно шел к этому открытию. Конечно, он и раньше считал, что душа у него есть, но ссылался на это мифическое нечто скорее механически, в силу привычки, нежели вкладывая в него особый смысл. И если уж он, будучи не молод и умудрен опытом, вроде бы впервые открывает в себе душу со всеми самыми сокровенными ее свойствами как категорию нравственную и, стало, быть, поддающуюся воздействию извне, то, верно, он пришел к этому открытию нелегко и непросто.
Вот тут и вспоминается сравнение Александра Яшина с костром, который долго набирает силу, но уж коли схватится, жар дает устойчивый, надолго, а если еще ветерком подует, то и загудит, затрещит. Так характеризовал творчество Яшина другой современный писатель, выходец с Севера, Федор Абрамов.
«Зрение души», о котором Александр Яшин заговорил в середине шестидесятых годов, - это пик нравственной зрелости художника, которого он достиг на тернистом пути к большой правде жизни в искусстве.
Нередко случается, что крупные художники познают истинную цену искусства уже в зрелом возрасте, не однажды испытав сладость побед и горечь поражений. Даже молодой, несокрушимый, умевший сжимать в кулак свою волю Маяковский чувствовал «износ» творческих сил. Путь Яшина к постижению нравственной сущности и значения искусства, с учетом неизбежных, типичных возрастных прозрений, был драматически осложнен и крутыми поворотами личной судьбы, и историческими событиями переломного значения. Иначе откуда же такая - на грани отчаяния - острота, такая обнаженная нравственная тирания по отношению к самому себе: «Дописать или оборвать - горе горькое догоревать?»
Читая подобные строки, можно представить, какие нужны были воля и мужество, чтобы выдержать испытание на прочность, не сложить пера, наконец, произнести здравицу в честь будущего.
Александр Яшин очень трудно расставался с жизнью. Это было на наших глазах, на глазах его друзей и товарищей, родных и близких. Тяжелый недуг свалил поэта на больничную койку, с которой на этот раз он уже не встал. Александр Яковлевич не жаловался на физическую боль, он превозмогал ее, как солдат, как мужчина. Но, не говоря о близкой смерти, а все-таки уже сознавая ее неизбежность, горько сожалел о ненаписанных книгах, невоплощенных замыслах.
- Годок бы еще, хотя бы один только годок, - говорил он глуховато, уже с усилием. - Прозу надо писать. Много задумано. Наброски есть. Да и стихи просятся...
А незадолго перед этим писал в стихах: «...Подари, боже, еще лоскуток шагреневой кожи». Видно, что он еще на что-то надеялся, еще как бы подтрунивал над собой, вымаливая для себя «большую весну с журавлями, с ветрами», «одну охоту, одну берлогу», а там, мол, еще и «прихватим зиму неукротимо...» В последние недели и эта призрачная надежда исчезла.
Обостренное чувство ответственности за творческое поведение, я помню, поразило нас в его письме, присланном в редколлегию «Дня поэзии 1968» вместо ответа на анкету о народности поэзии, ее национальных и классических традициях. Письмо было датировано 24 апреля, за два с половиной месяца до смерти (скончался А. Я. Яшин 11 июля 1968 года), читал его на заседании редколлегии Евгений Храмов, читал в напряженной тишине, сильно волнуясь.
«Трудно представить что-либо более печальное, - писал Яшин из больницы своим товарищам, - чем подведение жизненных итогов человеком, который вдруг осознает, что он не сделал и сотой, и тысячной доли из того, что ему было положено сделать. Думать об этом необходимо с первых шагов литературной жизни. К сожалению, понимание этого к большинству из нашего брата приходит слишком поздно, когда уже разболтанность, тяга к разного рода утехам, к «клубному шмыганию» берет верх над трудолюбием, над творческой страстью».
Уже тогда строки эти воспринимались как завещание. Личная окрашенность их была несомненна, хотя вряд ли кому придет в голову упрекать Яшина в отсутствии трудолюбия. Такое обостренное недовольство собой могло возникнуть только в предощущении смертного часа.
Человеческая и писательская судьба Александра Яшина была нелегкой, но крутые повороты ее не надломили характера этого человека, не поколебали его веры в добро и справедливость. Некоторые считали Яшина колючим, неуживчивым. Он и в самом деле своей прямотой, жесткостью суждений отпугивал людей бесхарактерных. Но вместе с этим умел высоко ценить дружбу, радоваться успехам товарищей, бескорыстно помогал многим из них. Увы, не все платили ему тем же.
И еще, я думаю, прав Николай Атаров, который сказал, что Яшин был бы «совсем добрый, если б его писательскую совесть не озабочивало постоянно, не беспокоило чувство собственной ответственности за судьбы родного края».
Впрочем, обо всем этом лучше скажут книги писателя, его стихи и проза...
О детстве своем Александр Яковлевич говорил скупо: «Родился я в 1913 году в деревне Блудново Никольского района Вологодской области. Отца своего не помню, он погиб в первую мировую войну. Семья наша постоянно бедствовала, и мне рано пришлось начать работать в полную силу».
Люди старшего поколения представляют себе, что такое в деревне «работать в полную силу». Молодые же должны знать, что вся тяжесть мужицкого крестьянского труда в единоличном безмашинном хозяйстве легла на мальчишеские плечи. А скупо он об этом говорит потому, что так бывало в русской деревне не с одним Яшиным и не только в те годы. Деревенские подростки вообще рано уравниваются в работе со взрослыми. В 12 - 13 лет с них уже и спрос как с больших: дескать, мужики уже, хватит в бабки играть...
В памяти поэта, в его человеческом опыте навсегда осталось тяжелое полуголодное деревенское детство, но вспоминать он любил про другое - про «светлую, как слезы, Юг-реку» и Талицу-речку, про родную деревню Блудново, про сказки да былины, которые слушал с замиранием сердца и впитывал в себя - на всю жизнь.
Под влиянием их начал юный Саша Попов (это - настоящая фамилия Александра Яковлевича, Яшин - его литературный псевдоним) складывать стихи. Название его ученической поэмы как раз было дано в духе былин - «Про Арсеню-батрака». Впрочем, не исключено, что начинающий поэт, читавший, видимо, стихи популярного в то время Демьяна Бедного, перенимал кое-что и из его творческого опыта.
Первые слушатели, которым он читал свою поэму, воспринимали ее в былинной традиции, им, «тогда в большинстве неграмотным, казалось удивительным, что не только про Илью Муромца и Алешу Поповича, но и про Арсеню-батрака, про свое близкое, житейское могут быть сложены стихи».
Очень рано, в 15 - 16 лет, Яшин начал печататься. Сначала в районных газетах, потом в «Пионерской правде» и журнале «Колхозник». Литературная судьба его тоже поначалу складывалась на редкость удачливо. Девятнадцатилетним юношей, только что сдавшим экзамены на звание преподавателя литературы и русского языка при Вологодском пединституте (а до этого он уже учительствовал в школе), Яшин избирается председателем созданного в Вологде оргкомитета Союза советских писателей. Затем, с образованием северного края, едет в Архангельск в Северное отделение Союза советских писателей. Там же, в Архангельске, в 1934 году вышла первая книга стихов Александра Яшина «Песни Северу». Наконец, в том же году Яшин принимал участие в работе Первого Всесоюзного съезда советских писателей в качестве делегата с совещательным голосом.
Карьера для писателя, которому исполнился всего лишь 21 год, головокружительная. Для любого молодого человека такой поворот судьбы таит опасность зазнайства, переоценки своих сил и способностей. С Яшиным ничего подобного не произошло. Наоборот. Участие в работе писательского съезда, где шел серьезный, требовательный разговор о литературе, где выступали многие выдающиеся советские писатели во главе с Горьким, имя которого для молодого Яшина было почти легендарным, помогло понять начинающему поэту, что его первая книга есть не что иное как «проба пера».
Тогда-то Яшин твердо решает учиться. Он поступает в Литературный институт (в то время - Вечерний рабочий литературный университет) и одновременно работает заместителем редактора многотиражки ткацкой фабрики имени Маркова. В автобиографической заметке «Немного о себе» Яшин как бы вскользь замечает, что «печататься снова начал лишь спустя три года». А между тем сам этот факт важен для понимания характера молодого писателя, он говорит о требовательности к себе, о критической переоценке ранее написанного.
Не печатался Яшин не потому, что все его тогдашние вещи были плохи. Отнюдь нет. Даже в двухтомник «Избранных произведений», вышедший посмертно и подготовленный к изданию самим писателем, вошли некоторые стихотворения 1931 - 1936 годов. Его появление в Литературном институте, по воспоминанию К. Симонова, тоже было сразу же замечено сверстниками поэта.
«Вспоминаю те первые семинары в Литературном институте, на которых Яшин читал вслух со своим глуховатым вологодским оканьем те самые стихи, которыми сейчас открывается его посмертный двухтомник, «Вологда», «Олена»...
И по сей день звучит в моих ушах этот окающий голос, серьезный, строгий и в то же время с внутренней смешинкой, с затаенным, глубоко спрятанным озорством, которое тоже было смолоду и до зрелых лет свойством его натуры.
Стихи были уже тогда - мастерские, с инструментовкой на «о», с озорным и метким использованием окающего вологодского говора. Не просто в чтении, а в самом тексте стихов. Помню, что тогда по первому впечатлению это казалось нам, ровесникам Яшина, чуть ли не самым примечательным в его стихах и лишь потом стало понятно, что инструментовка стихов лишь самое первое, самое очевидное, бросающееся в глаза выражение привязанности к родным местам, душевной неотделимости от них.
Но чем дальше, тем все ясней становилось, что эта неотделимость имеет куда более глубокий, коренной характер, что эта неотделимость составляет содержание стихов, что это не их внешность, а сама их строчечная суть».
Воспоминание Симонова говорит о том, что наиболее прозорливые молодые поэты уже тогда почувствовали в его стихах корневую силу, почувствовали их прочную связь с народной жизнью. Яшин же, сочтя первую книжку ученической, еще не выработал для себя твердых критериев и воздерживался от печатания новых стихов. Доброжелательный суд таких же, как он, молодых товарищей по семинару не казался ему достаточно авторитетным. Словом, то, что воспринималось окружающими как вологодское диво, самого Яшина не устраивало, он выдерживал характер, и новая, первая московская книжка его «Северянка» была издана только в 1938 году.
А Литературный институт, семинар Ильи Сельвинского, в котором занимался Яшин, стали школой идейно-эстетического воспитания для молодого поэта. Когда осенью 1967 года я пригласил Александра Яковлевича на занятие своего семинара в Литинститут, он с необычайной живостью откликнулся на приглашение, с благодарностью и теплотой вспоминал студенческие годы, проведенные в стенах дома Герцена на Тверском бульваре. Да и было что и кого вспоминать! Семинарами в институте руководили Федин, Паустовский, Луговской, Сельвинский, Соболев, Ромашов. Учились в институте К. Симонов, С. С. Смирнов, Е. Долматовский, С. Михалков, М. Алигер, С. В. Смирнов, С. Васильев, С. Поделков, А. Макаров, Л. Ошанин, В. Боков, А. Чаковский, Л. Скорино, М. Матусовский. Сама атмосфера искусства, литературных споров, обсуждений на семинарских занятиях в коридорах - все это способствовало формированию вкуса, характера, личности молодого писателя. Можно сказать, что и на этом этапе писательская судьба Александра Яшина сложилась благоприятно для него.
Стихи его, написанные в эти годы, меняют свой характер: Симонов верно отметил душевную неотделимость яшинских стихов от родной Вологодчины. Вряд ли надо сейчас возвращаться к первым пробам пера, к первой книжке Яшина, но то, что написано им во второй половине 30-х годов, уже представляет собою серьезную творческую заявку.
Каламбур, с которого начинается стихотворение «Вологда» («Ты проедешь волок, еще волок да еще волок - будет город Вологда»), подчеркнуто ОкруглОе вОлОгОдскОе звучание его действительно кажется лишь внешней приметой связи с родной землей. Но уже в первых стихотворениях Яшина обращает на себя внимание этакая крестьянская обстоятельность, предметность описаний, доподлинное знание быта, внутренняя тяжеловатость, которая однако не сковывала жест, а придавала ему эффект неожиданности.
А инструментовка и верно была необычной, экзотической. И не только на «о», мягко округляющее речь северян. Самое экзотическое в этом смысле стихотворение «Вологодское новогоднее». «О» в нем тоже плавно перекатывается, но главный звуковой эффект заключен в вологодском произношении буквы «в». Она произносится скорее как «у». Так же в некоторых словах произносится «л» (например, в слове «волки»). Рефренная строка - «девка на лавке веревку вьет» - звучит примерно так: «деука на лауке вереуку вьет» (знаком краткости над «у» я хочу показать отличие его звучания от обычного «у»).
Конечно, это надо услышать. Описать звучание стихотворения можно только приблизительно. Яшин читал его, если иметь в виду инструментовку, виртуозно. Все эти «булавки», «головки», «пуговки», «припевки», «запевки», «обновки», «свекровки», «золовки» и некоторые другие слова, где замена «в» на «у» выражена менее отчетливо, создают очень своеобразный звуковой эффект игрового свойства.
Есть тут и озорное желание поразить любителей речевой экзотики. Но вместе с тем, отвлекаясь от игры, затеянной поэтом не без тайной мысли обратить на себя внимание, мы замечаем нешуточное содержание в «припевке-запевке» героини стихотворения, в ее мечте о замужестве, о доброй свекровке да золовке, о дружной семейной жизни, о достатке в дому - то есть о том, чем испокон веку была озабочена молодая русская крестьянка.
В первой своей московской книжке «Северянка» Яшин отдал дань некоторым расхожим песенно-стихотворным мотивам тридцатых годов, но крестьянская природа, корневая связь с Вологодчиной все же брали свое. А в лучших стихотворениях сказывалось могучее влияние народно-песенной традиции.
Русский Север - заповедник устной народной поэзии, былин и сказок, хороводных, ритуальных и исторических песен, залихватских частушек и припевок. И нет ничего удивительного, что молодой поэт находится под обаянием фольклора, что первые свои стихи и даже поэмы он слагает в духе знакомых образцов народного словотворчества. Не только самые первые, ученические, но и те, которые потом включались почти во все итоговые сборники, «Вологда» например.
В «Вологде» очевидны следы былинной традиции. Вообще можно на выбор взять почти любое из ранних стихотворений Яшина и обнаружить в нем влияние устно-поэтической традиции - иногда несколько внешнее, в духе модных тогда (как, кстати, и на рубеже 60 - 70-х!) стилизаций, иногда органичное, идущее от непосредственного восприятия жизни.
В. Дементьев справедливо усмотрел связь с народной песенной традицией и в богатой словесной инструментовке яшинского стиха, и в разноударной рифме, и в звуковых повторах 1 [Валерий Дементьев. Дар Севера. М., «Современник», 1973, стр. 153]. Связь с песенной традицией легко обнаруживается в стихотворении «Вдова». Поэт не избежал некоторого схематизма в сюжетном решении темы, но строки, написанные в традициях плача по усопшему, достигают большой силы.
Не пойти ли мне, горюшице, по сырой земле,
По сырой земле да из края в край,
Ох, из края в край да от окна к окну?..
Да не от вдовьих ли слез мать-земля сыра?
Не от слез ли горька на лугах трава?
Ох, сыра земля да от вдовьих слез.
От сиротских слез мурава горька.
А стекаются слезы со всей земли
В речки малые да в реченьки быстрые,
И сливаются слезы во Двину-реку,
И впадают те слезы в море Белое,
В океаново море глубокое.
Где впадают, там не мерзнет вода,
Корабли ходят там круглый год
По соленым вдовьим да по сиротским слезам.
В этих стихах отразилась судьба крестьянской женщины-вдовы, все горе ее, веками накопленное, оно требовало выхода, от него надо было освободиться, выплакать его одним разом, ибо на другой-то раз просто не хватит ни времени, ни сил - надо поднимать детей-сирот, надо воротить всю мужицкую работу за покойного...
Выстраданные чувства рождают необычайной силы образы-обобщения: земля, сырая от вдовьих слез, мурава, горькая от сиротских слез, корабли, идущие по соленым вдовьим да по сиротским слезам! Гиперболизация переживания влечет за собою глобальные образы, которые вместе с тем приближены к быту, к крестьянскому опыту. Видимо, и тут сказывается влияние народно песенной традиции, которая приучила нас к сближению масштабов.
Перелистывая сейчас тоненькую, в синем переплете, книжечку «Северянка», мы отмечаем про себя, что автор ее жил в атмосфере своего времени - атмосфере общественной, политической и поэтической, пронизанной пафосом первых пятилеток, отражавшей дух этого боевого времени. И, как многих молодых поэтов тридцатых годов, Яшина привлекали легендарные подвиги красных бойцов и командиров в годы гражданской войны («Чапаевцы»), А стихотворение «Так начиналась молодость» написано под прямым влиянием и Луговского и Багрицкого сразу, под влиянием «Песни о ветре» и «Смерти пионерки». Здесь сказалось обаяние героини гражданской войны как нравственного идеала для нового поколения.
Самое крупное и значительное для Яшина произведение из написанных перед войной - поэма «Мать и сын». Проблематика его современна для 30-х годов и, по-видимому, навеяна опытом личного участия молодого поэта в коллективизации на Вологодчине. Сельский активист, школьный учитель Яшин, как и все молодые интеллигенты из народа, не только видел, как круто менялся уклад жизни в деревне, как сталкивались характеры, распадались семьи и обнажались нравственные и социальные мотивы поведения людей в острых ситуациях классовой борьбы, но и сам, уже в силу своего положения учителя, оказался фигурой активной.
«Мать и сын» - драматическая история маленькой бедной семьи: мать, Аграфена, вынуждена была от страшной бедности побираться, потом отдала своего сына Василия в детский дом. Василий выучился, стал учителем, вернулся в родное село. А мать тем временем вышла замуж за кулака Михайлу, у которого раньше батрачила и которому в новых обстоятельствах выгодно было жениться на бывшей «нищенке». Таким образом, возникает конфликт меж сыном и матерью, сельским активистом, учителем и «кулачкой», за спиной которой скрывается истинный противник.
Характеры в поэме обнажены, порою поданы декларативно, плакатно, и все же видны усилия автора не упрощать психологическую основу образа. Особенно это касается образа матери, не выдержавшей двойного давления: обретенной собственности, с которой приходится расставаться, и любви к сыну, ставшему разорителем ее гнезда. Именно этот характер, этот образ несет в себе подлинный драматизм. (Прежде всего за счет вставок, сделанных уже после войны.)
Стих поэмы «Мать и сын» тяжеловат, в большей части тяготеет к разговорному. Немалое место занимает диалогическая форма. Легче и непринужденнее Яшин владеет традиционной, песенно-частушечной формой стиха. А вот в этих строках угадывается влияние одного уже хорошо известного в то время произведения:
Три года - время малое,
А не узнать села:
Вершатся небывалые
На родине дела.
Страда, страда великая
По всей земле идет.
Как прежде, горе мыкая,
Не хочет жить народ.
Уж трактор земли вешние
Пошел в поля пахать,
И кажется потешною,
Нездешнею соха.
Тут Яшин не устоял перед обаянием «Страны Муравии» Твардовского, одной из самых блестящих поэм 30-х годов в советской поэзии.
Словом, творческое развитие Яшина шло довольно типичным путем, в каких-то общих чертах, например, верностью деревенской теме, оно повторяло опыт Твардовского. Деревню с ее проблемами, с трудной психологической перестройкой, вызванной коллективизацией, Яшин знал изнутри, а широту видения и понимания событий ему давала учеба в столице, работа в газете, да и весь стиль жизни большого культурного и политического центра, каким была Москва.
Довоенная лирика Яшина редко выходит за пределы типичной для тридцатых годов деревенской тематики. Лучшие его стихи пронизаны радостным ощущением жизни, молодости, красоты, в них играет и поет самоцветное русское слово, красное слово, как иногда еще и поныне говорят на Севере, в них слышатся ритмы игровых песен, и уже тогда появляется характерная яшинская ритмическая угловатость, к которой надо привыкнуть, чтобы почувствовать тяжеловатое, но уверенное движение мысли в стихе.
Понятно, что преобладающим в это время был мотив энтузиастического воспевания жизни, но в стихах молодого поэта изредка появляются драматические коллизии. Противоречивость общественного развития пока еще осознается неглубоко, в бытовой сфере, но, скажем, стихотворение «Песочные часы» уже претендует на постижение одной из вечных тем лирической поэзии.
А в стихотворении «Художник» Яшин осмысливает проблему взаимоотношений искусства и действительности. Пусть он еще не находит оригинального поэтического ракурса этой тоже вечной проблемы, но сама попытка подойти к ней и верная материалистическая позиция автора говорят о возрастающем тонусе духовной жизни. И где-то пока еще смутно зреет у Яшина предчувствие грядущих испытаний и битв, к которым должен быть готов поэт: «Нет, не лишнее для певца - плечи грузчика, грудь бойца. Хорошо с любой стороны» что такими мы рождены».
Не преувеличивая художественного значения предвоенных стихов Яшина и его поэмы «Мать и сын», скажем, что к началу сороковых годов поэт имел четкое представление об общественной, воспитательной функции литературы и стремился соответствовать тому идеалу современного писателя, который непременно подразумевал горячий гражданский темперамент. С таким представлением о роли писателя в общественной жизни, с таким пониманием писательского труда встретил Александр Яшин Великую Отечественную войну.
«РУССКИЕ МЫ!»
Начало Великой Отечественной войны совпало для Яшина с окончанием Литературного института. В июне 1941 года он вступает в члены Коммунистической партии и направляется в распоряжение Политуправления Краснознаменного Балтийского флота. Как и многие писатели его поколения, Яшин и не представлял для себя иного места, иной роли, кроме роли защитника Отечества на фронте.
Первое время он был редактором краснофлотской газеты «Залп балтийцев» в одном из укрепрайонов. Яшин вспоминает, что ему удалось выпустить только шесть номеров этой газеты, причем два из них - экстренных. Противник подходил к городу, начались жестокие бои, и редактору пришлось взять в руки автомат, чтобы сражаться с фашистами. «Я свое первое боевое крещение получил 14 августа 1941 года под деревней Ямсковицы, находясь в составе батальона морской пехоты, - писал уже в пятидесятых годах Александр Яковлевич. - Сколько раз потом ни приходилось бывать в разных переделках, ходить в разведку, - впечатления от первого боя навсегда остались для меня самыми яркими».
Легко догадаться, что редактору флотской многотиражки приходилось в то время писать не только и, может быть, не столько стихи, сколько очерки, заметки, репортажи с места боев. Будучи корреспондентом газеты «Боевой залп», Яшин тоже везет на себе воз обычной в боевых условиях газетной работы. Но были, конечно, и стихи, и даже рассказы. Они печатались во фронтовых и армейских газетах, в журнале «Краснофлотец».
Несколько месяцев Александр Яшин работал в составе оперативной группы писателей при Политуправлении Балтфлота, которой руководил тогда Всеволод Вишневский.
Стихи начального периода войны в большинстве своем посвящены тяжелым будням фронтовой жизни, они воспевают героизм пехотинцев, моряков, снайперов, пулеметчиков, они призывны, мобилизационны, полны гнева к врагам, посягнувшим на свободу советского народа и Отечество, полны мужества и решимости защищать страну от фашистского нашествия. О том, насколько оперативной, боевой была солдатская муза Яшина, говорит тот факт, что уже в 1942 году в военно-морском издательстве выходит его книжка «Красная горка. Балтийские стихи», а через год в том же издательстве - «Город гнева», тоже книжка стихов, уже со Сталинградского фронта.
Воодушевляющим фактором было в тот исторический момент самосознание русского народа и сказалось оно в стихах, в прозе писателей разных поколений, начиная от маститых Алексея Толстого и Анны Ахматовой до молодых, еще только заявивших себя в литературе, - Константина Симонова, Александра Яшина, Сергея Наровчатова. Не случайно же и отечественная история, и подвиги предков наших в защите Отечества вспоминались в эти самые тяжкие дни, недели и месяцы войны как пример мужества, патриотизма, свободолюбия.
«Русские мы!» - восклицает Яшин (так названо одно из его стихотворений), в этой короткой фразе сконцентрирован исторический и патриотический дух народа.
Уже в первых «военных» стихах видно, как поражает поэта контраст между мирным красочным пейзажем и разрушением. Восхищаясь «расписной» красотою Красной Горки, зеленою гривой леса, серыми овальными валунами и синим небом, поэт с болью пишет о том, как с появлением оккупантов здесь «камни взлетают, сосны стреляют, дышит земля огнем».
Враги посягнули не только на ту красоту и благодать, которая дарована нам природой, которой наслаждались наши предки и которая окружает нас постоянно, которою, собственно, мы и дорожить-то по-настоящему начинаем тогда, когда утрачиваем ее или оказываемся перед угрозой утраты, но еще и на красоту, созданную умом, талантом и руками человека, ибо фашистские снаряды разят чугунную резьбу ограды, мраморных львов у подъезда, атлантов, украшающих дворец в Ленинграде...
Не думаю, чтобы в то чрезвычайное по напряжению время молодой офицер и поэт Яшин хотел специально противопоставить этой дикой, бесчеловечной страсти разрушения внутреннюю красоту советского человека. Дело тут в естественном ощущении среды, в воспитании, в мировоззрении. Так было и так сказалось в стихах. «Как в детстве, спится на войне», - наверное, так может сказать человек с чистой совестью, для которого война - ратный труд, вынужденный, но святой и правый бой против тех, у кого не чиста совесть, кто с мечом пришел на нашу землю. И оттого еще хорошо и покойно спится, что во сне является любимая, видятся ее глаза, улыбка, а после этого пробужденье - «как после настоящей встречи».
А сколько лирической подлинности в стихах, обращенных к любимой! Нет, не только знаменитая сурковская «Землянка», не только симоновское «Жди меня» - эти действительно прекрасные стихотворения - выразили интимную сторону жизни солдата, его человечность, его нежность к возлюбленной, сохраненную в сердце, несмотря на кровавую жестокость войны. И в стихах Владимира Жукова, Михаила Дудина, Михаила Луконина, Александра Яшина, да, наверное, почти всех поэтов-фронтовиков, есть строки высокой человечности, душевной цельности, строки любви и верности, цена которых оплачена страданиями и кровью. Анатолий Абрамов сделал верное наблюдение: «Советская поэзия в годы войны не знала не только крупных произведений, но и самых небольших, мимолетных, в которых бы человек бросал тень на любовь, проявлял сомнение в силе этого чувства, связывающего людей дома и не оставляющего их в самой трудной фронтовой обстановке»1 [А. Абрамов. Лирика и эпос Великой Отечественной войны. М., «Советский писатель», 1972, стр. 115]. В ряду поэтов, отразивших «хронику чувств», он называет и Александра Яшина.
Обогащенному опытом войны Яшину кажется, что прежде и жизнь-то, по совести говоря, не знали как следует, ибо все познается в сравнении, все оценивается по иным меркам.
Нынче наши нелады
И не вспоминаются.
Пред лицом большой беды
Мелочи стираются.
Научились мы любить
Каждый холмик Родины,
Паутины тонкой нить
На кустах смородины...
Любовь к женщине теперь меряется любовью к Родине, это уже одна любовь, неразменная, одна верность - навсегда. Перед лицом смертельной опасности не может быть иных мер и оценок.
Таким предстает внутренний мир человека, противостоящего фашистским захватчикам, разрушителям прекрасного, врагам культуры - в интимных чувствах и переживаниях. Но вот сюжет более внешний. Бойцы укрылись в хвойной чаще и кое-как налаживают фронтовой быт, чтобы обсушиться, обогреться во время ливня, отдохнуть и поспать хотя бы часок. А в стороне, примостившись на мшистом скате, сидит моряк и читает книгу. В то время, когда «горели наши села», когда «к столице немец рвался», он, будучи уверен в конечной победе нашей, не хотел, «чтоб с полдороги, испортив все его дела, хоть день один из жизни строгой война без пользы унесла».
И вслед за ним еще один сюжет - как истосковавшиеся по книгам бойцы, узнав, что в селе, где окопался враг, есть целая библиотека, атаковали врага и отбили книги, «полного Горького», отбили потому, что хотели утолить духовную потребность, что «в любой из книг своей войне подспорье находили».
В книге «День творенья» было опубликовано стихотворение «Ленинград, 1942 год» с подзаголовком «Из фронтовых тетрадей». Дата под ним тоже - 1942. Возможно, во время войны Яшину оно показалось слишком личным для публикации. Но именно личное придает стихотворению силу эмоциональной заразительности. Этим оно напоминает «личные» стихи Ольги Берггольц с эпизодами из блокадной жизни.
У поэта, как можно догадаться, и с этой ленинградской квартирой, и с этой семьей связаны интимные воспоминания («Война разнесла семью - мое неокрепшее счастье, быть может, судьбу мою»), и вот в период блокады он находит здесь, среди остатков порушенной на дрова мебели, в холоде и в голоде больного, укутанного одеялами отца и одну из дочерей - Ольгу.
В размышлении у кровати отца и выявляется то главное, что сплачивало, цементировало советских людей в трагические дни блокады.
Сказать ли ему, что город
Мы не сдадим врагу?
Он сам это знает не хуже,
Он сам из последних сил
Все делал, что было нужно,
Покуда ходил и жил.
Сказать - чтобы он мужался,
Что близок победы час,
Что мы его не оставим?
Он сам не оставил нас.
Внешние наблюдения, обыденные эпизоды из фронтового быта дополняют нравственный облик советского солдата, каким его увидел и отобразил Александр Яшин еще в самом начале войны. Солдатское фронтовое бытие начального периода Отечественной войны не только не умертвило, не заглушило человеческое в человеке, но, упрятав его глубоко внутрь, обострило нравственное чувство, обнажая его в поступках и действиях в самых критических ситуациях. А критические ситуации запечатлены и в очерках и репортажах Яшина, и в его стихотворениях, таких, как «Баллада о танке», «Новички», «Снайпер».
Муза Яшина сменила облачение, сменила просторную деревенскую рубаху на бушлат, но и здесь, на смертных рубежах войны, она не потеряла своего крестьянского обличья.
Полюшко родное!
Светлый воздух.
Политая потом грудь земли.
Уцелели радуги да звезды...
Чистым полем варвары прошли.
Мы стоим - бушлаты нараспашку:
- Ничего! Крепитесь, моряки!
Час придет - возьмемся за распашку:
Нам и поле поднимать с руки.
Натура русского деревенского человека, натура мирная по своей природе, по устремлениям, по складу характера то и дело сказывается в стихах поэта. Душа его тоскует по мирному крестьянскому труду: «Теперь бы нам поля дожинать, зерно по лоткам ссыпать в закрома...» О том же в годы войны тоскует в стихах Николай Рыленков, тою же думой живет любимец солдат Василий Теркин Твардовского.
Поэзия огненных лет войны несет новым поколениям свидетельство природного миролюбия народа, проявившегося в обстоятельствах чрезвычайных, трагических, угрожавших самому его существованию. Не лучший ли это ответ тем скептикам и откровенным клеветникам, которые ставят под сомнение мирную политику Советского государства и народа, берут под подозрение искренность их миролюбивых намерений!
В 1945-м написал Яшин стихотворение «Сорок первый год», но ясно, что чувство огромной потери, чувство боли при виде «несжатой полосы» он пронес через годы.
У несжатой полосы
Даже ветер стоном стонет,
И с тоскою смотрят кони
На продрогшие овсы.
Сама природа здесь переживает боль от насилия над ней. Недаром же такое типично крестьянское сравнение приходит на ум поэту, чтобы передать радость победы: «Словно в первый день творенья, приняла зерно земля». Психология труженика земли, пахаря и солдата, но пахаря - по природе, а солдата - по нужде отразилась в военной лирике Яшина.
Чем ближе к концу войны, тем острее сказывается в стихах Яшина тоска и по мирной жизни, и по милому сердцу мирному сельскому приволью. И когда обстоятельства позволили вернуться в родные места, то видно по стихам, с каким искренним волнением он переживает эту встречу, какими близкими и дорогими кажутся ему и бор, и речка, и родная деревня Блудново... Только отпускнику во время войны да еще в глубоком тылу выпадает статья особая, и переживания его вопреки ожиданиям тоже оказываются иными. Об этом Яшин рассказал в стихотворении «Отпускник».
Добравшись до дому, солдат-отпускник решает не вспоминать о войне, и кто осудит фронтовика, если он в эти дни «отоспится в тишине»? На самом же деле именно в эти-то дни он больше всего и говорил и вспоминал о войне - соседям, в райкоме и рике, в соседнем колхозе, в сельсовете. Здесь, в глубоком тылу, трудясь с огромным напряжением, народ жил войной, надеждой на скорую победу, и каждая живая весть с фронта давала прибыток сил, укрепляла веру.
Теснейшая связь Александра Яшина с землей, с крестьянской традицией в отношении к ней, мирная натура русского советского человека, проявившаяся в его стихах, имеют особое значение в дальнейшей творческой эволюции поэта, и желая подчеркнуть это, я несколько забежал вперед. Военная лирика Яшина не исчерпывается «Красной Горкой». Из Ленинграда поэт был направлен инструктором-пропагандистом политотдела Волжской военной флотилии.
Маленькой книжечке «Город гнева», изданной в 1943 году, Яшин предпослал короткое вступление: «Эти строки писались на кораблях Волжской флотилии в августе - сентябре 1942 года - в первый период боев за Сталинград, и в октябре были напечатаны во фронтовой газете «Сталинское знамя» и в «Сталинградской правде». Подзаголовок он дал своей книжке - «Сталинградские эпизоды». И действительно - многие стихотворения похожи на репортажи с места событий. Их стиль, лексика, деловитая сухость как бы соответствуют стилю боевых донесений, реляций. Например: «Отряд краснофлотцев в триста штыков по гарнизонной тревоге за го род вышел держать врагов на северной дороге». Или еще, о формировании рабочего батальона: «Девушка с пристани подошла к секретарю райкома: - Здешняя я. У вокзала жила. В городе мне все знакомо. Аней зовут... - Ну что ж, становись, первой сестрою будешь...»
В стихотворении «Стоять насмерть!» Яшин рассказывает, как во время бомбежки на винт тральщика намотался трос. Водолазов не было, и вот краснофлотцы проявили истинно матросскую смекалку, они соорудили из гофрированных трубок противогазов три шланга, которыми и пользовались при подводных работах по освобождению винта от троса.
Словом, и сталинградские стихи Яшина представляют собой оперативные стихотворные репортажи, «донесения» с места боев. Разумеется, их отличают от обычных репортажей и донесений поэтические обобщения, лирическая публицистика. Призывы к мужеству, отваге, призывы быть беспощадным в бою с врагом звучали тогда в стихах Суркова и Симонова, Прокофьева и Берггольц и других советских поэтов. Звучали они и в стихах Яшина.
Волжанин!
До Волги пробился враг.
Твой хлеб не сжат,
Твой город сожжен.
Бей немца, чтоб света не взвидел он!
«Репортажные» стихи поэта с подробностями рассказывают о боевых действиях, они публицистичны, зажигательны, содержат обобщения широкого масштаба. Яшин рассказывает о коллективном подвиге бойцов, о сталинградской девушке, проявившей героизм на переправе через Волгу, о снайпере, вымазавшем лицо известкой, чтобы лучше замаскироваться, о «городе гнева» Сталинграде, ставшем непреодолимою преградой на пути захватчиков. И каждая строка проникнута верой в силу, стойкость и мужество советского народа, в его победу над врагом.
Нельзя без волнения перечитывать сегодня эти маленькие книжечки из серой газетной бумаги, элементарно сброшюрованные, с непримиримым и твердым лозунгом на верхней части обложки: «Смерть немецким оккупантам!» А на одной из книжек, лежащих передо мною, рукой автора написано: «Библиотеке Литературного института ССП. 1942. Александр Яшин». Даже на фронте, в пылу тяжелейших схваток с врагом молодой поэт не забывал об институте, который помог его творческому и гражданскому становлению. А книжки эти - дорогая память тяжкой для Родины поры, память о солдатском подвиге поэта Александра Яшина.
Фронтовая лирика Яшина на втором этапе войны меняет свой характер, она психологически усложняется, ибо напряжение первых крупных неудач и отступлений, тяжелых потерь сменяется ощущением крепнущих сил и уверенности. И по-прежнему живет в его стихах естественное, неискоренимое чувство «малой родины», крестьянская привязанность к земле и тоска по ней. И то, что война вынудила человека заниматься несвойственным, чуждым ему делом - убивать, убивать ради того, чтобы защитить себя, своих детей, отцов и матерей, свой народ, свою землю от посягательств жестоких захватчиков, - еще больше выявило его органическую сущность созидателя, возделывающего землю и украшающего ее своим трудом. Одного немудрящего степного цветка оказывается достаточно раненому воину, чтобы превозмочь боль и страдания и, словно окропленному живой водой, восстать к жизни, вновь ринуться в бой («Не дрогну я в сражениях с врагами, земли родной не выдам: не умру!»)
До демобилизации в 1944 году Яшин некоторое время служил на Черноморском флоте, будучи заместителем редактора газеты «На страже». В это время Советская Армия уже одерживает крупные победы, каждый выигранный бой приближает конец войны и полную победу над врагом, это и определяет самочувствие солдата, лирического героя стихов Яшина, определяет характер его размышлений («После боя»). Недаром же он все больше начинает замечать красоту пейзажа и неторопливо размышлять о жизни и смерти. В ряде стихотворений главенствует чувство радости от встречи с освобожденной советской землей, радости победителя и истинного хозяина этой земли.
Земля моя,
В гальках, в зеленых росах,
Расправь свои плечи, живи, цвети!
Ты - наша.
Мы снова с тобой - матросы,
Да разве могли мы к тебе не прийти!
И снова природа в стихах Яшина оказывается одухотворенной, наделенной человеческими чувствами и переживаниями: «земля тосковала по русской речи» во время оккупации Крыма фашистами, зато освобождение свое горы встретили сиянием, вода - радостным плесканием, а ветер подхватывал каждое «наше» слово и нес его вдаль на своих крыльях как откровение...
Распростившись с фронтом в 1944 году, Александр Яшин как бы подводит черту под этой большой и важной страницей своей биографии, возвращаясь памятью к пережитому, к Малой земле, которую он защищал в самом начале войны, к Ленинграду и Сталинграду:
Я был в Ленинграде,
Потом в Сталинград
Война меня бросила: я солдат.
А жаль, что я не на каждый порог
Как вестник свободы явиться мог.
Наступил, наконец, и долгожданный день победы, завершилась глава биографии, которая, как и в жизни всего поколения, оказалась важнейшей для гражданской, нравственной закалки характера Яшина. В судьбе пахаря и солдата остался позади солдатский этап, изменил ли он что-нибудь в характере пахаря, какой след оставил в поэтическом творчестве Яшина, какое место занял в нем?
ДЕРЕВЕНСКИЙ ЭПОС И РОМАНТИКА СТРОЕК
Отпраздновав победу, нравственно освободившись от гигантской тяжести войны и военной мобилизованности, выразив весеннюю радость этого освобождения, Александр Яшин в последующие годы почти не обращается к военной теме, в то время как поэты фронтового поколения, те, которые начали писать в самый канун войны или уже на фронте, - надолго, а порою и на всю жизнь, остались верны этой теме.
Разница между ними та, что поэты военного поколения вошли в поэзию с ощущением войны, она была первой страницей их мужской биографии, первой и, как правило, главной. Тема мирного труда и обновления земли, ее оздоровляющей мощи уже с первых опытов естественно вошла в стихи Яшина, так что в конце сороковых годов могло показаться, будто традиция не прерывалась. Пожалуй, это так и было. Война вошла в жизнь и в поэзию временным бедствием, за победным ее залпом солдаты чаяли не только мир, но и труд, по которому они истосковались. В стихах Яшина начального периода войны, о чем уже говорилось, тоска хлебороба и строителя по своему главному делу ощущается постоянно. А для более молодых поэтов война стала первым и притом величайшим потрясением, возжегшим огонь поэзии. Им невозможно было отрешиться от нравственного и эмоционального опыта военных лет, по крайней мере, вскорости.
Что же касается Яшина, то оказавшись в родной деревне Блудново, в родном колхозе, вдалеке от войны, от фронта, он почти целиком переходит на мирную тематику. Порою создается впечатление, что как будто война уже - в прошлом, никаких отзвуков ее не слышно в целом ряде стихотворений 1944 года.
Уже названия стихотворений как будто бы из другого времени. Например, «Время любви». Это - осень, время плодоношения, «клюква поспела, брусника есть, и закрома не вмещают хлеба». И - признание в любви. Или «Осень-красавица». Красочный пейзаж, радостное приятие жизни, никаких бытовых или хозяйственных забот... Может показаться непонятным - как же так: деревня на краю разорения, без мужской рабочей силы, полуголодная, а тут - радость, любование красотой природы, полные закрома хлеба?!
Объяснение напрашивается одно: Яшин, конечно, видел и осознавал истинное положение деревни в 1944 году (северная деревня военных лет превосходно показана Федором Абрамовым в романе «Братья и сестры», да и сам Яшин в повести «Сирота» несколькими реалистическими мазками правдиво показал жизнь колхозников в то время). Но, во-первых, обстоятельства жизни в тыловой деревне, в сравнении с фронтовыми, не были отягощенными постоянной угрозой гибели; во-вторых, счастье общения с природой, мирное цветение трав и лугов, созревание плодов, столь долгожданное, в мечтах лелеемое, определило его состояние и перекрывало огорчения и переживания бытового, хозяйственного порядка, казавшиеся временными и легко преодолимыми.
Еще в 1943 году перед ним, раненым, виденьем детства встает деревня («Не умру»). Конечно, окутанная розовым облаком воспоминаний, она кажется земным раем («Как все стократ для сердца стало мило - брусника в чащах, рек голубизна, - война все чувства наши обострила»). Вернувшись на родину с фронта, ощутив тишину и безопасность, «шум светлых сосен и жужжанье ос», Яшин все еще не расстается с идиллическим, фронтовым представлением о сельской жизни в тылу. Гораздо позднее он поймет, как тяжело сказались последствия войны на сельском хозяйстве и как мучительно долго они преодолевались.
А пока он пишет милое полушутливое стихотворение «Деревня Блудново». Это легенда о том, как охотник заблудился в здешних местах, вернее, его «закружил» в суземах «леший-лесовой», как повстречалась ему лесная царевна, которая призналась, что это она «завела» его в лес. Вот охотник и женился на лесной царевне, а на месте, где он блуждал, выросла деревня - «ее Блудновым люди стали звать».
А пока он пишет «Хмель», тоже полусказочное, если иметь в виду его несоответствие состояниям и настроениям деревенских жителей в то время, стихотворение. Игровое, праздничное, красочное, оно скорее навеяно воспоминаниями о прошлом, предвоенном времени, чем конкретными и живыми наблюдениями военной поры.
Во всяком случае, именно из этих стихотворений начинает складываться стиль послевоенной лирики Яшина, они в какой-то мере и тематически дают направление ее развитию. Стихи о природе, о любви, о крестьянских работах и заботах - вот тематика первых послевоенных стихов поэта.
Первое послевоенное десятилетие не было самым удачным в творчестве Яшина. Внешне как раз все обстояло благополучно: поэт много писал и издавал, критика благоволила к нему, он не был обделен знаками высшего отличия в литературе. Но жизненные противоречия, столь резко обозначенные в военной лирике, теперь потеряли очертания. Понятно, что они изменили свой характер, но диалектика развития, обстоятельства жизни оставляли место для анализа и размышлений в поэзии. В то время Яшина не увлекла еще перспектива трезвого анализа.
Из самых первых послевоенных стихов обращают на себя внимание лирической подлинностью стихи о любви. Это небольшой цикл, внутренне связанный, датированный 1945 - 1946 годами, цикл, в котором прослеживается нравственное возвышение лирического героя, поглощенного большим чувством к женщине. Может быть, он и традиционен в обнажении коллизий трудной, неустойчивой любви, неполного взаимопонимания, неполной взаимоотдачи, традиционен в лирических ходах, сюжетах, но яшинская угловатость, необкатанность поэтической речи, некоторая ее грубоватость, прозаичность выдают именную принадлежность. Это чисто яшинское: «Опять не пришла. Не под силу мне. Дышать скоро будет нечем. Уж я ли не ждал, не торчал в окне меж двух косяков весь вечер!» И это же яшинское, уже в ином эмоциональном и эстетическом качестве, но с тою же мужской крестьянской неуклюжестью, повторится в стихах шестидесятых годов.
Но не будем забегать вперед. Лучшее из этого цикла - стихотворение «Я тебя не хочу встречать...» - говорит о зрелости чувства, и о силе его, и о драматизме любовной коллизии языком настоящей поэзии.
Я тебя не хочу встречать.
Я тебя не хочу любить.
Легче воду всю жизнь качать,
На дороге камни дробить.
Лучше жить в глуши, в шалаше,
Там хоть знаешь наверняка.
Почему тяжело на душе,
Отчего находит тоска.
Буду лес вековой рубить,
В мозглой тундре топи гатить...
Я тебя не хочу любить.
Как же мне тебя позабыть?!
Тут и есть зерно диалектики любви для всего цикла, из него вытекает житейская философия. Она сводится к полной искренности во взаимоотношениях, дающей силы преодолевать сложности и трудности любви, ибо любовь - как «живая вода» - не дается легко.
Именно в это время и в этом цикле наметился выход Яшина к общечеловеческим темам на собственном житейском и общественном опыте. Кроме стихов о любви, здесь уместно еще вспомнить стихотворение «О дружбе», оно начинается прямо с обобщения, о «печальной участи одинокого», которому «все не под силу: дом не выстроить, хорошей песни не сложить, в нужде и в горе дня не выстоять - как без друзей на свете жить?» И опять-таки эта чуть наметившаяся тенденция конкретнее проявится уже где-то на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов, к концу пути.
Самое крупное поэтическое произведение Яшина первых послевоенных лет - поэма «Алена Фомина» - посвящена жизни колхозной деревни перед окончанием войны. Противоречия и конфликты, показанные в ней, пожалуй, не затрагивают наиболее существенных сторон сельской действительности в это трудное время. Разрешение конфликтов облегчено в духе уже наметившейся к концу 40-х годов в ряде произведений именно сельской тематики тенденции приукрашивания современной действительности. Правда, в поэме есть строки о тяготах деревенской жизни в годы войны, о лишениях, которые пережили труженики села, но об этом только сказано. Когда Александр Яковлевич готовил эту поэму к переизданию в 1959 году, он сделал ряд купюр и впоследствии, готовя свой двухтомник, советовался с друзьями именно по этому изданию насчет «Алены Фоминой». Однако в двухтомник он поэму не включил, убедившись, что купюры не внесли существенных поправок в сюжет, в разработку конфликта, не приблизили его к реальной действительности.
Тем не менее, сам конфликт в поэме достоверен: он намечается между бывшим председателем колхоза Николаем Козловым, вернувшимся с фронта после ранения, и его односельчанами, возглавляемыми Аленой Фоминой, нынешним председателем. Пластичен, характерен и даже сановит Козлов, когда он держит речь перед колхозниками о войне и свысока судит о том, как жили люди тут, в тыловой деревне, где тишина да покой, «не пахнет дымом-порохом», где парное молоко льется рекой и грибные пироги сочатся на столах... Вот тут-то и возникает несогласие у земляков с Козловым, вот тут-то, не посягая на его боевую славу, они и подают свой голос супротив такого идиллического представления о жизни в тылу. Но развертывая конфликт, поэт несколько схематизировал характеры и Фокиной и Козлова, сразу и резко развел их, выставив напоказ упрямый консерватизм Козлова и приподняв высоко Алену Фомину с ее, судя по обстоятельствам, преждевременными планами этакого культурно-экономического «скачка». Все больше увлекаясь своею героиней, автор расчищает ей дорогу, не опираясь на истинное положение дел в послевоенной деревне.
Некое подобие Козлова другой фронтовик, Никита Седых, он, в отличие от бывшего председателя, дальше зашел в своей «обиде» на «женское руководство», и его «исправление» еще только намечается, но сцена встречи двух фронтовиков написана живо, колоритно, с сочным диалогом, с запоминающимися, пронзительно тоскливыми словами Никиты:
Позабудутся тревоги,
Рвы травой покроются,
Заровняются дороги,
Города отстроятся,
Может, камни зацветут –
У меня другие ноги
Никогда не вырастут.
Яшин верно уловил нравственный и психологический конфликт, положенный им в основу поэмы, тут чутье и опыт не изменили ему. Лишь забегание вперед в показе обстоятельств развития и разрешения конфликта снижает идейно-художественное значение поэмы «Алена Фомина».
Вторая послевоенная поэма Яшина «В родном колхозе» (первоначально - «Сон Макара») по замыслу должна показать крах психологии равнодушия, невмешательства, когда дело касается колхоза и колхозной собственности. Дескать, колхозное - не мое. Имущество разбазаривают? Рожь гниет? Изгородь неисправна? И на это есть ответ у героя поэмы, старого колхозника Макара: «Чуть получше, чуть похуже - на поверку все одно».
Но с этим никак не хочет мириться сноха Макара, вдова его сына, погибшего под Сталинградом. Ей бы, вдове, считает Макар, жить потише, не соваться бы, куда не просят, а она: «всюду - дело, всюду - спрос». И свекра своего прямо на правленье обвинила в том, что ему не дорога честь колхоза, что он не колхозник по духу, а частник. Оскорбленный Макар в запальчивости заявил, что он и без колхоза мог бы прожить...
Далее автор предпринял не самый сложный сюжетный ход, он придумал Макару сон, и вот во сне герой поэмы оказывается в обстоятельствах доколхозной, единоличной жизни, а он ведь уже привык пользоваться теми благами, которые дала деревне коллективизация, и Макар то и дело попадает впросак, сталкиваясь с дикостью, пережитками, кулацким произволом. Все это настолько выводит Макара из равновесия, что он грозится дойти до Москвы, чтобы добиться справедливости, теперь он уже хочет постоять «за всех».
Может быть, в сказочном сюжете такое моментальное прозрение и логично. Хотя Никите Моргунку у Твардовского пришлось пережить немало горьких, а подчас и забавных (сюжет-то сказочный!) коллизий, прежде чем он стал понимать, что к чему, где правда, а где - неправда. Но в реальных обстоятельствах, в которые поставлен автором поэмы Макар, прозрение во сне выглядит мало убедительным. Пробуждение Макара от сна и превращение его в свою противоположность («Видно, перенял ты, дед, от своей снохи характер», - говорят ему доярки) - это тоже сказка, завершающая сюжет, развернутый на реальнейшей жизненной основе.
Яшин не нашел сюжетного решения в жанровом единстве, уйдя от нравственно-психологической сложности характера в сказочную условность. Это облегчило работу над поэмой, но увело от разработки характера.
В послевоенной «деревенской» лирике Яшина есть два-три стихотворения, обнаруживающие исторический подход к социальной психологии человека, и лучшее из них - «Свет в душе». Распространенный прием противопоставления контрастных черт характера усилен не очень прежде свойственными Яшину заострениями.
Мой дед любил копить рубли,
С печным горшком дружил,
За шар земной
Своей земли
Вершка б не уступил.
Засел в домок свой, как в окоп:
Росла бы в поле рожь,
А там в округе хоть потоп –
Его не прошибешь.
Психология собственничества находит в этом характере сильное конкретно-чувственное выражение. Поэт прибегает к гиперболе, приему, который прежде в лирике Яшина встречался редко и главным образом для усиления характеристических особенностей новизны, перемен в жизни и людях. Создавая обобщенный характер, социальный тип, поэт заостряет его определенную черту, в данном случае - собственническое чувство.
Характеру деда противостоит тоже обобщенный лирический характер, «Я» («И я мужик, и мне земля родная дорога...»), но уже как носитель противоположной социальной психологии и морали («...я на шар земной гляжу, как на поля свои»).
Стихотворение «Свет в душе» дает основания считать, что в сороковых годах Яшин был удачливее, острее, «социальнее», когда выходил к широким историческим обобщениям в познании характеров. Что же касается других «деревенских» сюжетов, почерпнутых из послевоенной действительности, то они близки стилю поэм Яшина, и разбирать их подробно, пожалуй, нет нужды.
В самом начале пятидесятых годов Яшин словно бы почувствовал исчерпанность для себя деревенской темы, он начинает осваивать новый поэтический материк. Этим материком стала для Яшина тема крупных послевоенных новостроек. И тут несколько иначе, чем в «Алене Фоминой», проявился эпический дар поэта. Не связанный рамками крупного произведения и - вместе с этим - необходимостью конфликтного, диалектического сюжета, поэт останавливает внимание на отдельных человеческих типах. Многие его стихотворения сюжетны, но не претендуют на конфликтность, в них запечатлены характеры строителей, молодых энтузиастов и старых опытных мастеров, людей высокого сознания и нравственного достоинства.
Поначалу, столкнувшись с буднями новостроек, Яшин еще и сам не может во всем разобраться и, по-видимому, сталкивается не с тем, что ожидал, начитавшись бодрых публицистических строк о романтике новизны. Он пережил то же, что пережили герои его стихотворений «Первые стихи» и «Романтик». Стройка коммунизма представлялась им героическим штурмом, от которого клокочет «раскаленная вода», себя они представляли не иначе как в первых рядах молодых романтиков, укладывающих последние кубометры бетона в перемычку плотины, а тут... топор да рукавицы, «глину рыть да кирпичи таскать...» И в том и в другом стихотворении герой садится за стихи, чтобы в поэтических строчках представить ту картину, которую он ожидал увидеть здесь в яви.
Поприглядевшись же поближе, Яшин стал различать молодых людей иного склада, тоже романтиков, но готовых к любой, самой незаметной, невидной работе, выполняющих ее истово, как девушка, «учетчица на льду», ничего еще не умеющая, а делающая, может быть, самое трудное дело, когда от холода чуть не трескаются горы... Всем можно зайти погреться, а она не может, она должна все время находиться здесь, на льду, вести учет.
Достоверен, хотя и традиционен, старый мастер в стихотворении «Плотник». Заботливо-отеческое отношение к прибывшим по путевке молодым рабочим выдает в нем человека бывалого, тертого жизнью, знающего цену ученичеству. Традиционна в сюжетном построении и картинка приезда отца к сыну, молодому рабочему, на новостройку. Похожие эпизоды еще со времен поэмы Николая Дементьева «Мать» не раз, варьируясь, повторялись в литературе. В пятидесятые годы они пережили некую реставрацию после перерыва, вызванного военной тематикой. Во всяком случае, они встречаются в тематически близких вариантах у Н. Благова, Ф. Сухова и некоторых других поэтов. Нельзя сказать, чтобы, по сравнению с дементьевским сюжетом, который был к тому же первооткрытием в советской литературе, его разработка пошла вглубь. У Дементьева сюжет имеет размах и поднят он на высоту трагическим финалом, мощной демонстрацией любви и уважения к памяти человека-труженика. У современных поэтов сюжет порою подслащен розовой водицей, развивается он как будто бы и по верной внешней канве, но при этом искусно обходит всевозможные рифы, которых на пути было не так уж мало.
Не обошел Яшин и главную тему новостроек - тему коллективного труда, трудового порыва, она подсказывалась всем ходом событий, она носилась в воздухе, она стала настоятельной потребностью в литературе. Недаром же Твардовский примерно в это же время написал блистательную эпическую картину «На Ангаре», настоящую поэму в поэме «За далью - даль», в которой показал момент перекрытия великой сибирской реки как грандиозную батальную сцену.
Вряд ли надо сейчас равнять все остальные попытки тех лет создать эпический сюжет подобного содержания по образцу Твардовского: масштаб иной и спрос иной. Но на принципиальную разницу подхода к теме все же необходимо указать. Она заключается в том, что почти никто, кроме Твардовского, не рискнул запечатлеть сам процесс коллективного порыва в труде в решающий момент стройки как наивысшее проявление характера, воли, стойкости, целеустремленности.
В стихотворении «Взрыв», например, Яшин сумел передать психологическое напряжение перед ответственным моментом взрыва в горах, который должен пробить русло для продолжения стройки, но не показал предыдущих усилий проходчиков и подрывников. Торжества и эмоции после удачного взрыва похожи на много раз читанное.
Стихотворение «Шлюз открыт» начинается с того, на чем, по сути дела, завершается сюжет главы «На Ангаре»: «Уже заканчивалась работа, над башней победно зажглась звезда, уже в заградительные ворота стучала мутной волной вода». То есть здесь показано открытие шлюза, а не его строительство или завершение строительства, или какой-нибудь критический эпизод в ходе его. В своем сюжете Яшину удалось передать волнение момента, ощущение важности его, радость переживания. То есть локальная художественная задача, обозначенная и в названии стихотворения, и бывшая в замысле его, оказалась выполненной. На большее, видимо, поэт не чувствовал себя готовым.
Для жизни и для творческого поведения Яшин, Конечно, извлек уроки, побывав на новостройках. Здесь он увидел, каких огромных человеческих усилий, какой гигантской затраты труда и энергии требует покорение стихии, и понял, что именно в таких обстоятельствах проходят настоящую закалку характеры. Об этом он иносказательно говорит, обращаясь к «Товарищам по оружию»: «Что за лес, если в нем не страшно, ни волков, ни медведей нет!» И призывает поэтов не страшиться настоящего леса, не бояться волков и медведей, грозы и ветра.
Не только свой жизненный опыт угадывается и за строками, обращенными к жене и другу с просьбой достойно воспитывать детей:
Раздели с ними корку хлеба
И последний глоток воды,
Научи их под стылым небом
Не страшиться любой беды,
Не сгибаться и не ломаться,
Честью смолоду дорожить,
Правдой нашей не поступаться
И родную землю любить.
И в любовном послании Яшин теперь пишет: «Ведь даже ливень - не гроза без молнии, без озаренья...»
Так, к началу пятидесятых годов в Яшине накапливается тяжеловатая руда народного опыта. Скажется она по-настоящему позднее, уже во второй половине пятидесятых, но - непременно скажется.
Если молодого Яшина еще можно в какой-то мере упрекнуть в следовании расхожим поэтическим вариантам, что, в общем, и объясняется малым опытом и молодостью, то Яшин пятидесятых годов трудно и болезненно перестраивался. Его «перестройка» сопровождалась строгим нравственным спросом с себя и соизмерялась критериями собственной совести. Ему чужда была всяческая конъюнктура, на которую клюнули люди, легко меняющие «направление» и живо напоминающие тот самый «флюгер» вместо лица, который гневно отвергал Маяковский. Яшин выстрадал новый стиль отношения к жизни, новый стиль творческого поведения.
ПОИСКИ СТИЛЯ
Чем ближе к середине 50-х годов, тем ощутимее в стихах Яшина идейно-эстетическая поляризация. Прежний, хотя и отличающийся корневой привязанностью к земле, яшинской угловатостью, но уже сильно тронутый риторическим словоговорением, стиль больше не удовлетворял поэта, он оказался скомпрометированным. Федор Абрамов уподоблял сочинения этих лет «вороху зерна, еще не отвеянного, не очищенного, где рядом с отборным, литым зерном лежит мякина, а то и просто мусор». Поиски нового стиля означали для Яшина преодоление инерции. Он это понимал, хотя почти до конца пятидесятых сила инерции еще давала себя знать в стихах поэта.
Одно дело осознать недостатки своего стиля, другое - преодолеть их. Осознать помогает зеркальное отражение их в стихах других поэтов («Вдоль опушки травы немножко, клок цветов посреди лужка и прикатанная дорожка, как стихи моего дружка»). Стилистика меняется в зависимости от тематики, взгляда на вещи, отношения к меняющейся действительности. В такой традиционной теме, как возвращение к истокам (а Яшин на этом этапе одним из первых, если вообще не первым, открыл ее в поэзии), уже можно почувствовать, как строжеет его письмо, очищаясь от словесной мякины, тяготея к тавтологии («Тянет в простор полей с каждой весной упорней. Все-таки на селе все мои корни»). Почти все стихотворение написано в этом стиле, и все же в конце поэт не выдержал, поддался силе инерции и выкрикнул: «Так принимай, весна, пахаря и поэта!»
В повествовательности некоторых стихотворений («Алтайская весна», «Новоселье») особенно заметна обезличенность стиля, его «всеобщность». Здесь стих представляет собою заурядную информацию («Ребята часто балагурят, не прочь порою песню спеть, но с каждым часом больше курят, чтобы усталость одолеть...» и т. д.).