ГЛАВА LX
Казалось, что империя рушится, что все ее части валятся друг на
друга. Несмотря на эти великие бедствия, у Наполеона была еще тысяча
возможностей предотвратить свою гибель. Но он уже не был тем челове-
ком, который командовал в Египте и при Маренго. Дарование заменилось
упрямством. У него не хватило духу отказаться от обширных замыслов,
осуществление которых он сам и его министры так долго считали обяза-
тельным. В трудную минуту он увидел себя окруженным одними льстецами.
Этот человек, которого феодалы, англичане и г-жа де Сталь изображают
олицетворением макиавеллизма, воплощением злого духа[1], дважды ока-
зался жертвой своего простосердечия: в первый раз - когда он вообра-
зил, что дружеское расположение, которое он вызвал к себе у императора
Александра, побудит этого монарха совершить невозможное, а затем -
когда он возомнил, что австрийский дом из признательности за то, что
он четыре раза пощадил его, вместо того чтобы уничтожить, не покинет
его в несчастье. Он говорил, что австрийский император поймет, в какое
невыгодное положение его поставит преобладание России. Бавария, в 1805
году созданная им, а в 1809 году спасенная от разгрома, отступилась от
него, а при Ганау пыталась нанести ему смертельный удар, что и удалось
бы, если бы баварский генерал догадался вырыть на дороге два десятка
рвов. Наполеон совершил ту же ошибку, что и все выскочки: он слишком
высоко ставил сословие, в которое вступил.
Когда Наполеон ехал из Ганау в Париж, он не имел ни малейшего
представления о грозившей ему опасности. Он вспоминал восторженный по-
рыв 1792 года; но ведь теперь он уже не был первым консулом Республи-
ки. Чтобы одолеть первого консула, надо было одолеть тридцать миллио-
нов человек. За четырнадцать лет своего правления он внедрил в сердца
раболепство и взамен несколько наивного республиканского воодушевления
развил в них эгоизм, свойственный монархиям. Монархия, следовательно,
была восстановлена; монарха можно было сменить, не устраивая подлинной
революции. Какую разницу это составляет для народов?[2] На другой чаше
весов в течение тех же четырнадцати лет были короли, умиравшие от
страха. Стоило им только вспомнить о прославленном доме Бурбонов, как
им представлялось положение, в котором они со дня на день могли очу-
титься. После битвы при Лейпциге интриги на короткое время затихли, и
люди, обладавшие подлинными достоинствами[3], получили доступ ко двору
европейских государей. Таким образом, вместе с ландштурмом и ландвером
в стане союзников воцарились патриотизм и воодушевление, и на службе у
них оказались люди, имевшие выдающиеся заслуги. Наполеон сковал вооду-
шевление, и место Карно, который был военным министром в пору битвы
при Маренго, занимал теперь герцог Фельтрский.
[1] Собственные слова г-жи де Сталь. Левиафан, кажется, т. II.
[2] Если революция произошла, то единственно по причине бездар-
ности
министров, стоявших у власти в 1815 году. [3] Г-да Штейн и Гнейзенау.
ГЛАВА LXI
Союзники, собравшиеся во Франкфурте, сами, по-видимому, были
удивлены своей удачей. Вначале у них возник план перенести войну в
Италию. Они боялись войти в пределы Франции. Им непрестанно мерещилось
отступление из Шампани. Наконец они решились перейти Рейн (4 января
1814 года).
Наполеон давно уже возвратился в Париж. Мне думается, что он
главным образом старался избавиться от того страха, который ему внушал
французский народ. Все его декреты касались только снабжения солдат
одеждой, ружьями, обувью, - вопроса о духе армии как бы не существова-
ло вовсе. Он задался целью выйти из затруднительного положения, нис-
колько не поступившись своим величием. Впервые за всю свою жизнь он
показал себя маленьким человеком. Жалкие писаки-секретари, именовавши-
еся его министрами, а на самом деле только излагавшие его мысли, боя-
лись, как бы он не избил их каминными щипцами, и не смели раскрыть
рот. Император создал национальную гвардию. Если во Франции снова нас-
танет террор, что весьма возможно в том случае, если духовенству и
дворянству будет предоставлена полная свобода действий, то благодаря
национальной гвардии он будет не столь ужасен, как первый. Те, кто
лишь наполовину принадлежит к черни, окажутся в рядах этой гвардии, и
мелкие лавочники, боящиеся, как бы их не ограбили, устрашат подлинную
чернь. Если судьба готовит Франции события иного рода, национальная
гвардия также будет полезна тем, что утвердит денежную аристократию.
Она сможет сделать менее кровавыми некоторые весьма вероятные эпизоды
борьбы привилегий против прав. Все необходимые в этом отношении гаран-
тии национальная гвардия даст при условии, что солдаты ежегодно будут
сами выбирать своих офицеров ниже капитанского чина, а на более высо-
кие должности предлагать своих кандидатов. Следовало бы также опреде-
лить, какая ставка налога дает право на занятие каждой из этих долж-
ностей.
В январе 1814 года самый энергичный из европейских народов предс-
тавлял собою, если его рассматривать как нацию, мертвое тело. Тщетно
трем десяткам сенаторов поручено было слегка пробудить от сна народ,
столь грозный при Карно. Все мы были уверены, что стоит только пока-
зать французам красный колпак, - и не пройдет шести недель, как он
станет алым от крови всех чужестранцев, которые посмели бы осквернить
священную землю свободы. Но властелин заявлял нам: "Лучше еще несколь-
ко поражений, чем снова власть народа". И если бы он снова завладел
империей, горе тому, кто вздумал бы ослушаться этого приказа! В этот
момент Наполеон, несомненно, почувствовал бремя своего сана. Какого
действия можно было ожидать от воззваний, обращенных к сердцам народов
и начинавшихся с феодальных титулов? Картин героизма? Прилива жертвен-
ной любви к родине? Характерен для этих дней (январь 1814 года) тон
заявлений министров, в особенности министра М[онталиве]. Когда один из
сенаторов сообщил ему, что у него нет и пятисот исправных ружей, он
написал в ответ; "Вооружите воспитанников лицеев; французская молодежь
услышала голос своего императора" - и тому подобные громкие фразы, ко-
торые самый беззастенчивый журналист нашел бы слишком напыщенными для
того, чтобы поместить их в воззвании. Это настолько бросалось в глаза,
что мы не раз спрашивали себя: "Уж не изменник ли он?"
Наконец - предельное выражение своеволия и непоследовательности,
доконавшее Францию и столь похожее на безумие, что будущим поколениям
трудно будет поверить, что оно имело место, - в тот самый момент, ког-
да императору нужнее всего было расположить к себе народ, он затеял
ссору с Законодательным корпусом. Он обвинил честнейших людей в том,
что они продались иностранным державам. Он прервал сессию Законода-
тельного корпуса. Вот что деспотизм сделал с одним из величайших гени-
ев, какие только жили в веках.
ГЛАВА LXII
В Париже утром 24 января Наполеон показал себя великим трагичес-
ким актером. Над судьбой Франции тучи постепенно сгущались. Уверен-
ность властелина в успешности борьбы порождала такую же уверенность в
народе. Как только в сердца закрадывался страх, все взоры обращались к
нему.
Он делал смотр парижской национальной гвардии в том самом дворе
Карусели, где вся Европа присутствовала на парадах его гвардии; он
стоял у триумфальной арки, украшенной благородными трофеями, которых
ему так скоро суждено было лишиться. По всей вероятности, славные вос-
поминания, связанные с этим местом, подействовали на него; он был
взволнован; он велел передать офицерам национальной гвардии, чтобы они
поднялись в Маршальский зал. Минуту-другую все были уверены, что он
предложит им выступить из Парижа и двинуться на неприятеля. Вдруг он
выходит из галереи Мира и появляется перед ними, держа на руках сына;
он показывает им малолетнего Римского короля: "Я вверяю вам этого ре-
бенка, надежду Франции, а сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы бу-
дут направлены на то, чтобы спасти родину". Слезы мгновенно выступили
на глазах всех присутствующих. Я всю жизнь буду помнить эту душеразди-
рающую сцену. Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез.
Разум непрестанно твердил мне: "Во времена Дантонов и Карно правитель-
ство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы воздействовать
на людей малодушных и неспособных проявить доблесть, а занялось бы
совсем иным делом".
Действительно, те самые люди, которые 24 января плакали в Тюиль-
ри, 31 марта, когда император Александр проезжал по бульвару, тесни-
лись у окон и махали белыми платками: казалось, они обезумели от вос-
торга. Следует отметить, что 31 марта еще не было речи о прославленном
доме Бурбонов, и парижане выражали такую радость исключительно потому,
что их завоевали.
ГЛАВА LXIII
При сходных обстоятельствах Конвент постановлял, что такого-то
числа страна, в которой воцарилась свобода, должна быть очищена от
неприятеля, и в назначенный день это постановление выполнялось войска-
ми республики.
25 января 1814 года - в день отъезда императора в армию - дело,
касавшееся всей Франции, казалось, стало делом одного-единственного
человека. Напыщенность, отличавшая речи этого человека и в счастливые
годы привлекавшая к нему всех, в ком твердость духа отсутствовала, те-
перь была причиной тому, что все втайне испытывали удовольствие при
виде его унижения. Многим взятие Парижа было желательно как интересное
зрелище. Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей, рас-
суждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: "Париж, как
столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая, семьсот
тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей, какие только
существуют во Франции, оказываются представителями ее при всех великих
потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться своей мебели красного де-
рева всегда заставит их пойти на все подлости, которые им будут пред-
ложены. Они в этом не виноваты; мелочные притеснения угасили в их
сердцах интерес ко всему, что не касается их личных дел. Столицей
Франции должен стать укрепленный город, расположенный за Луарой, поб-
лизости от Сомюра".
ГЛАВА LXIV
Конгресс в Шатильоне открылся 4 февраля и закончился 18 марта.
Одна из великих держав противилась низложению Наполеона. При поддержке
этой великой державы он мог заключить мир, обставленный известными га-
рантиями. Но он счел бы себя обесчещенным, если бы согласился принять
Францию уменьшенной хотя бы на одну деревушку против того, чем она бы-
ла, когда он получил ее 18 брюмера. Поистине, это ошибка, свидетельст-
вующая о величин души, заблуждение, достойное героя! В этом ключ к его
поведению. Некоторые другие властители не выказали такой излишней ще-
петильности.
ГЛАВА LXV
Защита Парижа Наполеоном носила романтический характер - и, одна-
ко, едва не оказалась успешной. Французские войска были разбросаны на
огромных расстояниях друг от друга: в Данциге, Гамбурге, на острове
Корфу, в Италии. На западе Франции и в Вандее было неспокойно. Когда
видишь эти вспышки вблизи, они не имеют ни малейшего значения, но из-
дали они кажутся страшными. На юге Франции было тревожно; опасались,
как бы там не началась резня: город Бордо высказался в пользу короля,
который должен был наконец дать нам конституционный образ правления.
Север обсуждал положение дел с тем спокойствием, которое отличало его
во все время Революции. Восток, движимый самыми благородными чувства-
ми, хотел лишь одного - оружия, чтобы очистить Францию от неприятеля.
Наполеон, глухой к голосу разума, убеждавшего его броситься в
объятия Австрии, казалось, был всецело поглощен своей изумительной
кампанией против союзников. С семьюдесятью тысячами солдат он боролся
против двухсот тысяч и наносил им одно поражение за другим. Армия сра-
жалась с беззаветной храбростью, и, надо ей отдать справедливость, она
это делала из чувства чести. Она и отдаленно не предвидела той участи,
которая ее ожидала. Рассказывают, что генералы вели себя гораздо хуже,
чем солдаты и низшие офицеры: они были богаты. Войска союзников тоже
выказали мужество. На десять союзных солдат приходился один француз.
Ландвер и Тугендбунд[1] вдохнули в их ряды пылкую любовь к родине; од-
нако в силу того, что ими командовали не генералы, выдвинувшиеся свои-
ми заслугами, а князья, предводительствовавшие по праву рождения, бои
шли с переменным успехом. Наполеон, столь посредственный в роли монар-
ха, в этой кампании не раз снова проявил военный гений своих прежних
лет. Он провел два месяца в непрерывных быстрых переходах от Сены к
Марне и от Марны к Сене. Быть может, из всех военных подвигов этого
великого человека наибольший восторг потомства будут возбуждать битвы
при Шампобере, Монмирайле, Вошане, Мормане, Монтеро, Кране, Реймсе,
Арси-сюр-Об и Сен-Дизье. Наполеон предельно напрягал свои гениальные
способности с чувством, подобным тому, которое испытывает рядовой боец
в схватке с учителем фехтования. Однако он поступил как безумец: он
отказался от Итальянской армии в сто тысяч человек, которую ему, чрез
посредство г-на де Тоннера, предлагал принц Евгений. Несколько дней
спустя бризантный снаряд упал в десяти шагах от лошади Наполеона;
вместо того чтобы ускакать, он направился прямо к нему; снаряд разор-
вался в четырех футах от Наполеона, не задев его. Я склонен думать,
что Наполеон хотел бросить вызов року.
13 марта к императору, находившемуся на поле сражения в окрест-
ностях Лана, явился врач принца Бернадота. Ему снова предлагали мир.
Судьба в последний раз пыталась заставить Наполеона внять ее предосте-
регающему голосу.
[1] Общество, созданное при деятельном участии талантливого Арид-
та.
ГЛАВА LXVI
Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его
план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами, какие
были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал, что непри-
ятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся под угрозой отк-
рытого восстания лотарингских и эльзасских крестьян, которые уже нача-
ли убивать отстававших солдат, - войска, у которых к тому же почти
полностью иссякли боевые припасы и провиант, вынуждены будут отступить
по всей линии. План императора увенчался бы успехом, если бы Париж
проявил такое мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы ус-
пехом, если бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, ко-
торого Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал[матский]),
послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху, что
Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее отступления нап-
равился в Лотарингию и оставил Париж без защиты. Известие это изменило
все планы союзников. За сутки до прибытия курьера они начали было отс-
тупать в направлении Рейна и Дижона. Русские полководцы твердили, что
пора закончить эту романтическую кампанию и снова занять более дальние
позиции, неосторожно ими оставленные.
Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение тот-
час же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым решитель-
ным образом высказался против этого намерения и противился ему, пока
Александр не заявил, что всю ответственность берет на себя[1].
Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль, напра-
шивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона, послужившая
мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей пасквилей, что
эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего жалости, в решающую
минуту оказалась повинна в излишней гуманности. Отвращение, которое
она испытывала к пролитию крови, было причиной того, что род Наполеона
лишился престола. Уже в продолжение четырех - пяти месяцев в Париже
занимались заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков,
что не обращала на них никакого внимания.
Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые
лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд присяж-
ных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному суду по мень-
шей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было признано нежела-
тельным. Я могу поручиться за правильность этого утверждения.
Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией Напо-
леона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить такое мно-
жество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей революцией,
после гражданской войны, при наличии меньшинства, столь же богатого,
как и развращенного[2], и претендента, пользовавшегося поддержкой Анг-
лии, полиция, быть может, являлась неизбежным злом[3]. Вспомните пове-
дение Англии в 1715 и 1746 годах.
Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в дея-
ниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской резне[4].
По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их дви-
жении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил настичь их. Но
они избрали дорогу через Мо, тогда как император форсированным маршем
вел свои войска к Фонтенебло.
[1] Гобгауз, стр. 86. [2] Адская машина 3 нивоза. [3] Каждому
правительству, установленному не единственно для
достижения общей пользы в соответствии с разумом и справедливостью,
каждому правительству, чьи подданные развращены и только рады сменить
права на привилегии, - каждому такому правительству, боюсь, полиция
необходима.
[4] Была ли прославленная писательница, которую я стараюсь опро-
вергнуть, искренна в своих утверждениях? Если да, то надо признать,
что эта знаменитая женщина отнюдь не блещет умом. Правда, слабость
мышления - жалкое оправдание для клеветы. Кто принуждал вас говорить?
А если вы возвысили голос только для того, чтобы клеветать на несчаст-
ных и добивать павших, то где же грань, отделяющая вас от самых низких
людей? Пишущий эти строки был бы искренне рад, если бы это рассуждение
могло быть опровергнуто. Он испытывает потребность уважать то, чем он
восхищается и что так долго ценит.
Быть может, поводом к снисхождению может служить то обстоятельст-
во, что требуется незаурядное мужество, чтобы в наши дни защищать им-
ператорскую полицию. Для того, чтобы обелить ее, понадобилось бы крас-
норечие, которым автор не обладает. Pauca intelligenti: Что касается
людей, у которых есть только личные интересы и нет своих взглядов, то
они могут быть достойны уважения в частной жизни, но когда они берутся
за перо, они всегда заслуживают презрения*.
Нужно ли прибавлять, что, поскольку полиция Бонапарта стремилась
удалить законного монарха, она действовала в целях, несомненно, прес-
тупных? По проявляла ли она, следуя по этому ложному пути, жестокость,
совершала ли преступления и потворствовала ли им?
* For me (для меня). Провинциалы говорят, как судьи, а в боль-
шинстве случаев они всего лишь адвокаты.
ГЛАВА LXVII
29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к высо-
там, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники оставили для
наблюдения за Наполеоном значительные силы своей превосходной кавале-
рии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт огонь на протяжении от
Венсенна до Монмартра. У герцогов Рагузского и Тревизского было все-
го-навсего около шестнадцати тысяч солдат, но их сопротивление длилось
весь день. Они вывели из строя около семи тысяч человек. Парижская на-
циональная гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тыся-
чам, потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс, со-
держателя кафе в Пале-Рояле[1].
В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля.
Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция прои-
зошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн. Париж,
фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее спокойствие.
Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через город, плакали.
[1] По другим сведениям, погибло сорок человек.
ГЛАВА LXVIII
В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах ца-
рило чрезвычайное оживление.
31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те
дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и дело
слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо. Проехала куч-
ка всадников, надевших белые кокарды и махавших белыми платками. Они
кричали: "Да здравствует король!" "Какой король?" - спросил кто-то
возле меня. О Бурбонах думали не больше, чем о Карле Великом. В этой
кучке, которую я как сейчас вижу перед собой, было человек двадцать.
Вид у них был довольно смущенный. Они возбудили не больше внимания,
чем любые гуляющие. Один из моих друзей, потешавшийся над их растерян-
ностью, сообщил мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV
и дальше сквера на улице Ришелье не добралась. В десятом часу человек
двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили
в город через ворота Сен-Дени. Все балконы кишели людьми; дамы были в
восхищении от этого зрелища. При проезде государей они восторженно ма-
хали платками: каждая из них хотела увидеть, а быть может, и пленить
императора Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь.
Дамы восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была беспре-
дельна.
При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы мож-
но было отличить своих от французов, носили белые повязки на левой ру-
ке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувство-
вали себя роялистами. Шествие этих блестящих войск длилось больше че-
тырех часов. Однако признаки роялизма пока еще наблюдались только в
большом прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей
Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де Моб-
рейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в свое
время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал пытаться сва-
лить при помощи веревки статую, высившуюся на Вандомской колонне. Вок-
руг собралось довольно много черни. Кто-то из этих людей взобрался на
колонну и начал колотить палкой по гигантской статуе.
ГЛАВА LXIX
Император Александр остановился у г-на де Талейрана. Это незначи-
тельное обстоятельство определило судьбу Франции[1]. Оно оказалось ре-
шающим. Г-н... обратился на улице к русскому императору с просьбой
вернуть Франции законных ее властителей; ответ, полученный им, был до-
вольно неопределенным. То же лицо обратилось с этой просьбой к нес-
кольким генералам, опять-таки на улице; их ответы оказались еще более
туманными. Никто не помышлял о Бурбонах: никто не желал их воцарения:
они были незнакомцами. Следует упомянуть об одной маленькой интриге.
Несколько находчивых людей, не лишенных смелости, решили, что во время
этой сумятицы можно, пожалуй, заработать министерство или щедрую де-
нежную награду. Они не были повешены; они преуспели, но не получили ни
министерств, ни наград.
Продвигаясь в глубь Франции, союзники чувствовали себя довольно
растерянными; им почти все время казалось, что они попали в засаду.
Так как, к несчастью для Европы, проницательность союзников не соот-
ветствовала их удаче, они оказались в руках первых интриганов, которые
догадались сесть в карету и отправиться в их главную квартиру. Г-н [де
Витроль] был первым, кто явился туда с верительными грамотами аббата
Скалена. Они заявляли, что говорят от имени Франции и что Франция же-
лает возвращения Бурбонов. Наглость этих лиц изрядно позабавила гене-
ралов союзных войск. Как ни простодушны были союзники, они все же до
некоторой степени ощутили смехотворность подобного притязания.
Г-н де Талейраи ненавидел Наполеона, отнявшего у него министерс-
тво, к которому он привык. Ему выпало счастье оказать гостеприимство
монарху, который в продолжение месяца был властелином Франции и ее за-
конодателем. Не брезгая никакими средствами, чтобы привлечь его на
свою сторону, он выпустил на сцену аббата Скалена и других интриганов,
выдававших себя за представителей французского народа.
Надо сказать, что все средства, которыми пользовались эти интри-
ганы, были до крайности убоги. Они сделались превосходными вследствие
чудовищной ошибки, совершенной двумя днями раньше. Императрицу Ма-
рию-Луизу и ее сына увезли из Парижа. Если бы супруга Наполеона оста-
лась в столице, она предложила бы императору Александру занять апарта-
менты в Тюильрийском дворце и мнение князя Ш[варценберга] неизбежно
взяло бы верх.
[1] А по всей вероятности, и Европы, вплоть до 1838 года.
ГЛАВА LXX
30 марта, в то время как половина населения Парижа потеряла голо-
ву от грохота орудий, жалкие министры Наполеона во главе с королем Жо-
зефом впали в полную растерянность. Жозеф покрыл себя несмываемым по-
зором, перед самым своим бегством объявив в воззваниях, расклеенных
повсюду, что он не покинет Парижа. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели еще
усугубил этот позор. Что касается министров, то они, бесспорно, сумели
бы проявить некоторую энергию, ибо все взоры были обращены к ним, а
они были умные люди; но боязнь, что повелитель отрешит их от должности
и прогонит, если они проронят хоть одно слово, подтверждающее наличие
опасности, превратило их всех в Кассандров. Все их мысли были направ-
лены не на действие, а на составление выспренных воззваний, язык кото-
рых, по мере того как деспот приближался к гибели, становился все бо-
лее надменным.
30 марта утром министры собрались на Монмартре; в результате это-
го совещания они велели доставить туда восемнадцатифунтовые орудия с
двенадцатифунтовыми ядрами[1]. В конце концов, по приказу императора,
все они с величайшей поспешностью отбыли в Блуа. Если бы Карно, граф
Лапаран, Тибодо, Буасси д'Англа, граф Лобо и маршал Ней входили в это
министерство, они поступили бы несколько иначе.
[1] Этот факт кажется мне не совсем достоверным.
ГЛАВА LXXI
После триумфального шествия по бульварам, русский император,
прусский король и князь Шварценберг привели несколько часов в Елисейс-
ких полях, где в это время проходили союзные войска. Затем августейшие
особы отправились к г-ну де Талейрану, на улицу Сен-Флорантен, близ
Тюильрийского дворца. Там они застали в гостиной лиц, о которых мы уже
упоминали. Князь Шварценберг был уполномочен согласиться на все. Оба
государя дали понять, что восстановят прежнюю династию, если значи-
тельное большинство французов и войска этого хотят. Начали совещаться.
Утверждают, будто его величество император Александр заявил, что, по
его мнению, представляются три возможности:
1) заключить мир с Наполеоном, обставив его надлежащими гарантия-
ми;
2) установить регентство и провозгласить императором Наполеона
II;
3) призвать Бурбонов[1].
Люди, имевшие честь заседать вместе с союзными монархами, сказали
себе: "Если мы будем содействовать заключению мира с Наполеоном, а он
ведь уже составил себе определенное мнение о нас, - мы останемся тем,
чем являемся теперь, и, быть может, он даже нас повесит; если же мы
упросим их вернуть монарха, который отсутствовал в течение двадцати
лет и которому нелегко будет управиться с делами, этот монарх сделает
нас первыми министрами". Союзные государи не могли себе представить,
что добродетели, преисполнявшие их сердца, настолько чужды были этим
французам. Они поверили их заявлениям о пылкой любви к родине - свя-
щенное имя, которое эти жалкие честолюбцы повторяли так часто, что на-
доели августейшим своим слушателям. После обсуждения, длившегося два
часа, император Александр сказал: "Хорошо! Я заявляю, что не буду
больше вести переговоров с императором Наполеоном". Братья Мишо, вла-
дельцы типографии, бывшие в то же время членами Государственного сове-
та, поспешили напечатать прокламации, которыми затем были покрыты все
стены Парижа.
Те, у кого изумление не отняло хладнокровия, отметили, что эта
прокламация не лишала короля Римского прав на престол[2]. Почему,
спрашивали себя эти беспокойные люди, не потрудились созвать Законода-
тельный корпус, являющийся в конечном счете источником всякой законной
власти и составленный из лучших людей нации, а также Сенат, который
если и ошибался, то не по недостатку разумения, а по избытку себялю-
бия? Шестьдесят эгоистов, собранных вместе, всегда проявляют больше
стыдливости, чем шесть. Впрочем, в Сенате было, пожалуй, всего лишь
десять подлинных граждан. То, чему надлежало быть предметом совещания,
обратили в пустую формальность; отсюда кампания, завершившаяся битвой
при Ватерлоо.
Если бы Наполеон, проявив прихоть деспота, не распустил Законода-
тельный корпус, ничего из того, что случилось, не произошло бы. Если
бы Законодательный корпус, незадолго до того прославившийся благодаря
поведению г-д Лене и Фложерга, заседал, мудрый монарх, решавший судьбу
Франции, несомненно, пожелал бы ознакомиться с его мнением.
[1] По поводу этого заявления в "Биографиях современников" сказа-
но, что Александр обязался признать конституцию, которую французская
нация сама себе даст, и обеспечить ее принятие. Этот пример, как и от-
носящаяся к нему статья парижской капитуляции, показывает, что народ,
доверяющийся обещаниям монарха, безрассуден. Если бы император Алек-
сандр обеспечил принятие конституции, выработанной Сенатом, то не нас-
тупило бы смятение, случайно закончившееся при Ватерлоо.
[2] Де Прадт, стр. 69.