В 1446 году московские недовольные дали знать  союзным  князьям,  что
Василий  поехал молиться в Троицкий монастырь;  Шемяка и Можайский ночью
12 февраля овладели врасплох Москвою,  схватили  мать  и  жену  великого
князя,  казну  его  разграбили,  верных  бояр  перехватали  и пограбили,
пограбили также многих граждан,  и в ту же ночь Можайский  отправился  к
Троице  с  большою толпою своих и Шемякиных людей.  Великий князь слушал
обедню 13 числа,  как вдруг вбегает в церковь рязанец Бунко и  объявляет
ему,  что Шемяка и Можайский идут на него ратию. Василий не поверил ему,
потому что Бунко незадолго перед тем отъехал от него к Шемяке. "Эти люди
только  смущают  нас,  -  сказал великий князь,  - может ли быть,  чтобы
братья пошли на меня,  когда я с ними в крестном целовании?" -  и  велел
выбить  Бунка  из  монастыря,  поворотив его назад.  Не поверивши Бунку,
великий князь послал,  однако,  на всякий случай сторожей к Радонежу (на
гору), но сторожа просмотрели ратных людей Можайского, ибо те увидали их
прежде и сказали своему князю, который велел собрать много саней, иные с
рогожами,  другие  с  полостями,  и  положить  в  них  по два человека в
доспехах,  а третьему велел идти сзади,  как будто за возом. Въехавши на
гору,  ратники выскочили из возов и перехватали сторожей, которым нельзя
было убежать,  потому что тогда снег лежал  на  девять  пядей.  Забравши
сторожей,  войско Можайского пошло тотчас же к монастырю.  Великий князь
увидал  неприятелей,  как  они  скакали  с  Радонежской  горы   к   селу
Клементьевскому, и бросился было на конюшенный двор, но здесь не было ни
одной  готовой  лошади,  потому  что  сам  он  прежде  не  распорядился,
понадеявшись  на  крестное  целование,  а  люди все оторопели от страха.
Тогда Василий побежал в монастырь,  к  Троицкой  церкви,  куда  пономарь
впустил  его  и  запер  за  ним  двери.  Тотчас  после этого вскакали на
монастырь  и  враги;  прежде   всех   въехал   боярин   Шемякин   Никита
Константинович,  который  разлетелся на коне даже на лестницу церковную,
но, как стал слезать с лошади, споткнулся об камень, лежащий на паперти,
и упал:  когда его подняли,  то он едва очнулся,  шатался точно пьяный и
побледнел как мертвец. Потом въехал на монастырь и сам князь Иван и стал
спрашивать,  где князь великий. Василий, услыхав его голос, закричал ему
из церкви:  "Братья!  помилуйте  меня!  Позвольте  мне  остаться  здесь,
смотреть на образ божий,  пречистой богородицы,  всех святых; я не выйду
из этого монастыря,  постригусь здесь",  - и,  взявши икону с гроба  св.
Сергия,  пошел  к южным дверям,  сам отпер их и,  встретив князя Ивана с
иконою в руках,  сказал ему: "Брат! Целовали мы животворящий крест и эту
икону  в этой самой церкви,  у этого гроба чудотворцева,  что не мыслить
нам друг на друга никакого  лиха,  а  теперь  не  знаю,  что  надо  мною
делается?" Иван отвечал:  "Государь!  если мы захотим сделать тебе какое
зло,  то пусть это зло будет над нами;  а что теперь делаем,  так это мы
делаем  для  христианства,  для  твоего окупа.  Татары,  которые с тобою
пришли, когда увидят это, облегчат окуп".
   Василий, поставив икону на место,  упал пред чудотворцевым  гробом  и
стал молиться с такими слезами,  воплем и рыданием,  что прослезил самих
врагов своих.  Князь Иван,  помолившись немного  в  церкви,  вышел  вон,
сказавши  Никите:  "Возьми его".  Великий князь,  помолившись,  встал и,
оглянувшись кругом,  спросил:  "Где же брат,  князь Иван?" Вместо ответа
подошел  к  нему  Никита Константинович,  схватил его за плеча и сказал:
"Взят ты великим князем Димитрием Юрьевичем". Василий сказал на это: "Да
будет  воля  божия!"  Тогда  Никита  вывел его из церкви и из монастыря,
после чего посадили его на голые сани с чернецом напротив  и  повезли  в
Москву;  бояр великокняжеских также перехватали,  но о сыновьях, Иване и
Юрии,  бывших вместе с отцом  в  монастыре,  даже  и  не  спросили.  Эти
малолетные  князья днем спрятались вместе с некоторыми из слуг,  а ночью
убежали в Юрьев,  к  князю  Ивану  Ряполовскому,  в  село  его  Боярово;
Ряполовский,  взявши их, побежал вместе с братьями Семеном и Димитрием и
со всеми людьми своими в Муром и там заперся.
   Между тем великого князя привезли в  Москву  на  ночь  14  февраля  и
посадили на дворе Шемякине;  16 числа на ночь ослепили и сослали в Углич
вместе с женою,  а мать,  великую княгиню Софью Витовтовну,  отослали на
Чухлому.  В  некоторых  летописях  приведены причины,  побудившие Шемяку
ослепить Василия:  "Зачем привел татар  на  Русскую  землю  и  города  с
волостями  отдал  им в кормление?  Татар и речь их любишь сверх меры,  а
христиан томишь без милости;  золото,  серебро и всякое  имение  отдаешь
татарам,  наконец,  зачем  ослепил князя Василия Юрьевича?" Услыхавши об
ослеплении великого князя,  брат  жены  его,  князь  Василий  Ярославич,
вместе с князем Семеном Ивановичем Оболенским убежали в Литву. Мы видели
литовских князей в Москве,  теперь видим  явление  обратное:  и  великие
князья  литовские  принимают  московских  выходцев  точно  так  же,  как
московские принимали литовско-русских,  -  с  честию,  дают  им  богатые
кормления:  так,  Василию  Ярославичу  дали  Брянск,  Гомель,  Стародуб,
Мстиславль и многие  другие  места.  Из  бояр  и  слуг  Васильевых  одни
присягнули Шемяке,  другие убежали в Тверь; всех отважнее поступил Федор
Басенок,  объявивший,  что не хочет служить Шемяке, который за это велел
заковать  его  в  железа;  но  Басенок успел вырваться из них,  убежал в
Коломну,  подговорил там многих людей, разграбил с ними Коломенский уезд
и  ушел  в  Литву к князю Василию Ярославичу,  который отдал ему и князю
Семену Оболенскому Брянск.
   Шемяка видел,  что не может быть покоен  до  тех  пор,  пока  сыновья
Василия  находятся на свободе в Муроме с многочисленною дружиною,  но не
смел послать против них войско, боясь всеобщего негодования против себя,
и  придумал  следующее  средство:  призвал  к  себе  в Москву рязанского
епископа Иону и стал говорить ему: "Батюшка! поезжай в свою епископию, в
Муром,  и возьми на свою епитрахиль детей великого князя Василия,  а я с
радостию их пожалую, отца их выпущу и вотчину дам достаточную, чем будет
им  можно жить".  Владыка отправился в Муром и передал Ряполовским слова
Шемяки.  Те начали думать:  "Если мы теперь святителя не  послушаем,  не
пойдем  к  князю  Димитрию  с  детьми  великокняжескими,  то он придет с
войском и город возьмет;  тогда и дети,  и отец их, и мы все будем в его
воле".  Решившись исполнить требование Шемяки,  они сказали Ионе: "Мы не
отпустим с тобою детей великокняжеских так просто,  но пойдем в соборную
церковь, и там возьмешь их на свою епитрахиль". Иона согласился, пошел в
церковь,  отслужил молебен богородице,  взял детей с пелены от пречистой
на свою епитрахиль и поехал с ними к Шемяке в Переяславль, куда прибыл 6
мая. Шемяка принял малюток ласково, позвал на обед, одарил; но на третий
день отослал к отцу,  в Углич,  в заточение.  Тогда Ряполовские, увидев,
что Шемяка не сдержал своего слова,  стали  думать,  как  бы  освободить
великого князя из заточения.  В этой думе были с ними вместе: князь Иван
Васильевич Стрига-Оболенский,  Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница,
которого  прежде  мы  видели  воеводою нижегородским,  Семен Филимонов с
детьми,  Русалка,  Руно и многие другие дети боярские.  Они  сговорились
сойтись к Угличу в Петров день,  в полдень. Семен Филимонов пришел ровно
в срок, но Ряполовские не могли этого сделать, потому что были задержаны
отрядом Шемяки, за ними посланным; они разбили этот отряд, но, зная, что
уже опоздали,  двинулись назад по  Новгородской  области  в  Литву,  где
соединились с прежними выходцами, а Филимонов пошел опять к Москве.
   Шемяка испугался  этих движений в пользу пленного Василия,  послал за
владыками и начал думать с ними,  с князем Иваном можайским  и  боярами:
выпускать  ли  пленного  Василия  из  заточения или нет?  Сильнее всех в
пользу Василия говорил епископ Иона,  нареченный митрополит;  он  каждый
день твердил Шемяке:  "Сделал ты неправду, а меня ввел в грех и срам; ты
обещал и князя великого выпустить,  а вместо того  и  детей  его  с  ним
посадил;  ты  мне  дал честное слово,  и они меня послушали,  а теперь я
остаюсь перед ними лжецом.  Выпусти его,  сними грех со своей души  и  с
моей!  Что тебе может сделать слепой да малые дети? Если боишься, укрепи
его еще крестом честным,  да и нашею братьею, владыками". Шемяка решился
наконец   освободить  Василия,  дать  ему  отчину  и  осенью  1446  года
отправился в Углич с епископами,  архимандритами,  игуменами.  Приехавши
туда,  он выпустил Василия и детей его из заключения,  каялся и просил у
него прощения; Василий также в свою очередь складывал всю вину на одного
себя,  говорил: "И не так еще мне надобно было пострадать за грехи мои и
клятвопреступление перед вами,  старшими братьями моими,  и  перед  всем
православным  христианством,  которое  изгубил  и  еще  изгубить  хотел.
Достоин был я  и  смертной  казни,  но  ты,  государь,  показал  ко  мне
милосердие,  не  погубил  меня  с  моими  беззакониями,  дал  мне  время
покаяться".  Когда он это говорил, слезы текли у него из глаз как ручьи;
все  присутствующие  дивились такому смирению и умилению и плакали сами,
на него глядя.  На радости примирения Шемяка дал  Василию,  жене  его  и
детям большой пир,  где были все епископы, многие бояре и дети боярские;
Василий получил богатые дары и Вологду в отчину,  давши  наперед  Шемяке
проклятые  грамоты  не искать великого княжения.  Но приверженцы Василия
ждали только его освобождения и толпами  кинулись  к  нему.  Затруднение
состояло в проклятых грамотах,  данных на себя Василием:  Трифон, игумен
Кириллова Белозерского монастыря, снял их на себя, когда Василий приехал
из  Вологды  в его монастырь под предлогом накормить братию и раздать ей
милостыню.  С Бела-озера великий князь отправился к Твери, которой князь
Борис Александрович обещал ему помощь с условием, чтоб он обручил своего
старшего сына и наследника Ивана на его дочери Марье;  жениху было тогда
только  семь  лет.  Василий  согласился  и  с тверскими полками пошел на
Шемяку к Москве.
   Между тем князь Василий Ярославич и другие московские выходцы, жившие
в Литве,  еще не зная об освобождении великого князя,  решились,  оставя
семейства свои в Литве,  идти к Угличу и вывести оттуда Василия. Они уже
назначили срок собираться всем в Пацыне,  как пришла весть,  что великий
князь выпущен и дана ему Вологда. Тогда князь Василий Ярославич двинулся
из Мстиславля,  князь Семен Оболенский с Басенком из Брянска,  сошлись в
Пацыне и,  получивши здесь весть, что великий князь уже пошел из Вологды
на  Белоозеро и оттуда к Твери,  двинулись к нему на помощь.  Близ Ельны
встретили они татарский отряд и начали было уже с  ним  стреляться,  как
татары  закричали:  "Кто  вы?"  Они отвечали:  "Москвичи;  идем с князем
Василием Ярославичем искать  своего  государя,  великого  князя  Василия
Васильевича,  сказывают, что он уже выпущен; а вы кто?" Татары отвечали:
"Мы  пришли  из  страны   Черкасской,   с   двумя   царевичами,   детьми
Улу-Махметовыми, Касимом и Эгупом; слышали царевичи о великом князе, что
он пострадал от братьев,  и пошли искать его за прежнее его добро  и  за
хлеб,  потому что много его добра до нас было". Когда дело таким образом
объяснилось, москвичи и татары съехались, дали друг другу клятву и пошли
вместе искать великого князя.  Шемяка с князем Иваном можайским выступил
к Волоку,  навстречу неприятелю,  но в его отсутствие Москва внезапно  и
легко  была  захвачена  приверженцами  Василия  Васильевича,  как прежде
приверженцами Шемяки.  Боярин  Михаил  Борисович  Плещеев,  отправленный
великим   князем  с  очень  небольшим  отрядом  войска,  пробрался  мимо
Шемякиной рати и подъехал к Москве в ночь накануне Рождества Христова, в
самую заутреню; Никольские ворота были отворены для княгини Ульяны, жены
Василия Владимировича (сына Владимира Андреевича);  этим  воспользовался
Плещеев и ворвался в кремль;  Шемякин наместник,  Федор Галицкий, убежал
от заутрени из собора;  наместник князя Ивана можайского,  Василий Шига,
выехал  было  из  кремля  на  лошади,  но был схвачен истопником великой
княгини Ростопчею и приведен к воеводам,  которые сковали его  вместе  с
другими  боярами  Шемяки и Можайского,  а с граждан взяли присягу на имя
великого князя Василия и начали укреплять город.
   Великий князь,  узнавши,  что Москва за ним,  двинулся  к  Волоку  на
Шемяку и Можайского,  которые, видя, что из Твери идет великий князь, из
Литвы - Василий Ярославич с татарами,  Москва взята и люди бегут от  них
толпами,  побежали  к Галичу,  оттуда в Чухлому,  где взяли с собою мать
великого князя,  Софью Витовтовну,  и отправились в Каргополь.  Василий,
отпустивши  жену  в Москву,  пошел за ними,  взял Углич,  который сдался
только тогда,  когда тверской князь прислал пушки осаждающим;  в  Угличе
соединился  с  великим  князем  Василий Ярославич,  и все вместе пошли к
Ярославлю, где соединились с татарскими царевичами. Из Ярославля Василий
послал сказать Шемяке: "Брат князь Дмитрий Юрьевич! Какая тебе честь или
хвала держать в плену мою мать, а свою тетку? Неужели ты этим хочешь мне
отмстить?  я уже на своем столе, на великом княжении!" Отпустивши с этим
посла к Шемяке,  великий князь отправился  в  Москву,  куда  приехал  17
февраля 1447 года;  а Шемяка,  выслушавши посла Василиева, стал думать с
своими боярами.  "Братья,  - говорил он им,  - что мне  томить  тетку  и
госпожу свою, великую княгиню? Сам я бегаю, люди надобны самому, они уже
и так истомлены,  а тут еще надобно  ее  стеречь,  лучше  отпустим  ее".
Порешивши  на  этом,  он  отпустил  Софью из Каргополя с боярином своим,
Михаилом Федоровичем  Сабуровым,  и  детьми  боярскими.  Великий  князь,
услыхав, что мать отпущена, поехал к ней навстречу в Троицкий монастырь,
а оттуда с нею же вместе в Переяславль; боярин Шемякин, Сабуров со всеми
своими  товарищами  добил челом великому князю,  чтоб принял их к себе в
службу.
   После этого Шемяка с Можайским решились просить мира и  обратились  к
посредничеству   князей,   остававшихся   верными   Василию,  -  Михаила
Андреевича верейского и Василия Ярославича  серпуховского,  заключили  с
ними  перемирие  и  в  перемирном  договоре  обещались бить челом своему
господину,  брату старшему,  великому князю  Василию  Васильевичу,  чтоб
принял  их  в  любовь и мир,  пожаловал их прежними их отчинами,  за что
обязывались возвратить всю казну,  захваченную ими у великого князя, его
матери,  жены,  жениной матери и бояр:  кроме того, Шемяка отступался от
пожалования великого  князя  -  Углича,  Ржевы  и  Бежецкой  волости,  а
Можайский отступался от Козельска,  Алексина и Лисина,  обещались отдать
все взятые в казне великокняжеской договорные грамоты, ярлыки и дефтери.
Любопытно  высказанное  в  этом  договоре недоверие:  Шемяка и Можайский
просят,  чтобы великий князь не вызывал их в Москву до тех пор,  пока не
будет   там  митрополита,  который  один  мог  дать  им  ручательство  в
безопасности.  На основании этих статей заключен был мир между  Шемякою,
Иваном  можайским  и  великим  князем.  Но мы видели,  что и Василий дал
Шемяке в Угличе такие же проклятые грамоты.
   Теперь мы должны обратиться несколько назад и посмотреть,  что сделал
Шемяка, сидя в Москве на столе великокняжеском. Положение его здесь было
незавидное:  отовсюду   окруженный   людьми   подозрительной   верности,
доброжелателями    Василия,   он   не   мог   идти   по   следам   своих
предшественников, примышлять к своей отчине, потому что только уступками
мог  приобрести  расположение  других  князей.  Обязанный  своим успехом
содействию князя Ивана Андреевича можайского,  он отдал ему  Суздальское
княжество;  но  правнуки  Димитрия Константиновича были еще живы и,  как
видно,  княжили в Суздале неизвестно в  каких  отношениях  к  московским
князьям.  Когда Шемяка снова лишился Москвы, то заключил с ними договор,
признал старшего брата,  князя Василия Юрьевича,  сыном, младшего, князя
Федора  Юрьевича,  племянником;  но сын Шемяки,  князь Иван Димитриевич,
должен был считать князя Василия Юрьевича братом равным,  следовательно,
в  случае  смерти  Шемяки  суздальский  князь,  будучи равным сыну его и
наследнику,  имел равное с ним право на великое  княжение  Владимирское!
Шемяка обязался не отдавать Суздаля князю можайскому,  как отдал прежде,
не вступаться в прадедину,  дедину  и  отчину  обоих  братьев,  Суздаль,
Новгород Нижний,  Городец и Вятку. Здесь, как видно, нарочно прибавлено:
прадедину,  чтоб показать давность права князей на эти  области.  Шемяка
уступает суздальским одно из самых важных прав - ведаться самим с Ордою;
обязывается не заключать никаких договоров с великим князем Василием без
ведома князей суздальских.  Касательно оборонительного и наступательного
союза обязанности равные:  если сам Шемяка поведет войско,  то  и  князь
суздальский должен сесть на коня,  если же пошлет сына, то и суздальский
князь посылает только сына  или  брата.  Московские  служилые  князья  и
бояре,  купившие  волости  в  Суздальском  княжестве  во  время невзгоды
прежних  князей  его  (в  их  неверемя),  должны  отступиться  от  своих
приобретений;  наконец,  читаем:  "Что мы, наши бояре и люди пограбили в
твоей отчине,  великом княженьи,  то все оставить,  пока даст тебе  бог,
велит достать своей отчины, великого княжения".
   Обязанный уступать   требованиям   князей-союзников   в   ущерб  силе
Московского  княжества,  Шемяка,   разумеется,   должен   был   уступать
требованиям своей дружины и своих московских приверженцев;  граждане,  к
нему не расположенные или по крайней мере равнодушные,  не  могли  найти
против  них  защиты  на  суде Шемякине,  и этот суд пословицею перешел в
потомство с значением суда несправедливого.
   Но после торжества Василиева отношения  московского  князя  к  другим
князьям,  союзным  и  враждебным,  родным и неродным,  принимают прежний
характер.  Мы видели,  на каких основаниях заключен был мир с Шемякою  и
Можайским;  до нас дошла договорная грамота последнего с великим князем;
Можайский повторяет в ней:  "Что ты,  господин  князь  великий,  от  нас
потерпел,  за  то за все ни ты сам,  ни твоя мать,  ни жена,  ни дети не
должны мстить ни мне,  ни моим детям, не должны ничего этого ни помнить,
ни   поминать,  ни  на  сердце  держать".  Когда  детям  великокняжеским
исполнится по 42 лет,  то они должны сами целовать  крест  в  соблюдении
этого  договора.  Договаривающиеся ставят в свидетели бога,  богородицу,
великих чудотворцев,  великого святителя Николу,  св. Петра митрополита,
св.  Леонтия Ростовского,  Сергия и Кирилла,  молитву родителей,  отцов,
дедов и прадедов;  а  поруками  -  князя  тверского,  его  жену  (сестру
Можайского), князей Михаила Андреевича и Василия Ярославича; кто нарушит
договор,  на том не будет милости божией, богородицы, молитвы означенных
святых и родительской, а поруки будут с правым на виноватого.
   Союз можайского  князя пока еще был нужен Василию,  и в сентябре 1447
года заключен был  с  ним  новый  договор,  но  которому  великий  князь
пожаловал   Ивана  Андреевича  Бежецким  Верхом,  половиною  Заозерья  и
Лисиным;  Можайский клянется держать великое княжение честно  и  грозно,
без  обиды,  в случае смерти Василия обязуется признать его сына великим
князем и быть с ним заодно,  ходить на войну по приказу великокняжескому
без ослушанья,  но выговаривает опять: "А к тебе, великому князю, мне не
ездить, пока бог не даст отца нашего митрополита в земле нашей". Князья,
оставшиеся верными Василию,  были награждены:  в июне 1447 года заключен
был договор с Михаилом Андреевичем верейским,  по которому  тот  получал
освобождение  от татарской дани на два года,  кроме того,  большую часть
Заозерья в вотчину; серпуховской князь Василий Ярославич получил за свои
услуги Дмитров и еще несколько волостей.