Вот почему в предисловии к "Истории отношений между русс. кн. Рюр.
дома" мы почли необходимым вооружиться против обычных выражений:
разделение России на уделы, удельные князья, удельный период, удельная
система, ибо эти выражения должны приводить к ложному представлению о
нашей древней истории, они ставят на первый план разделение владения,
области, тогда как на первом плане должны быть отношения владельцев, то,
как они владеют. Г. Кавелин говорит: "Мы не скажем с автором, что князья
бьются за старшинство, тем менее, что Святославичи хотят Киева не для
Киева, а для старшинства. Напротив, мы утверждаем, что князья стараются
приобрести лучшие и возможно большие владения, оправдывая себя родовым
старшинством". Но прежде всего спросим у г. Кавелина, что давало князю
возможность получить лучшую волость? Право старшинства? Сам г. Кавелин
говорит: "Изяслав сам собою не мог удержаться в Киеве и должен был
признать киевским князем и отцом ничтожного дядю своего Вячеслава,
потому что последний был старший. Это признание было пустой формой;
Вячеслав ни во что не вмешивался, не имел детей, и вся власть на деле
принадлежала Изяславу". Здесь историк видит не ничтожную форму, но
могущественное, господствующее представление о праве, которое заставило
доблестного Изяслава преклониться пред слабым дядею; Вячеслав был
неспособен сделать для себя что-либо, и одно право старшинства дало ему
все, отнявши все у доблестного племянника его; если Вячеслав дал все
ряды Изяславу, то на то была его добрая воля. Г. Кавелин говорит: "По
той же самой причине, т. е. потому, что нужны были предлоги, не искали
киевского престола бесспорно младшие в княжеском роде". Но это-то и
важно для историка, что нужны были известные предлоги, ибо эти-то
предлоги и характеризуют время: сперва младший не мог без предлога
доискиваться старшего города, а потом мог делать это безо всякого
предлога; историк и разделяет эти два периода: в одном показывает
господство родовых отношений, в другом выставляет господство
владельческих интересов с презрением родовых счетов. Во-вторых, г.
Кавелин говорит, что князья стараются приобрести лучшие и возможно
большие владения. Но дело в том, что в описываемое время сила князя
основывалась не на количестве и качестве волостей, а на силе племени, но
чтоб пользоваться силою племени, нужно было быть в нем старшим; а первое
право и вместе первая обязанность старшего по занятии старшего стола
была раздача волостей племени, так что ему самому иногда не оставалось
кроме Киева ничего, и он не имел никакого материального значения, а одно
значение нравственное, основанное на его старшинстве. Племя зовет
Ростислава Мстиславича на старший киевский стол, если б он имел ввиду
получить только лучшую волость, то, разумеется, он пошел бы безо всяких
условий, а если б Киев давал ему материальное значение, силу, то он не
хлопотал бы ни о каком другом значении, но Ростислав хочет идти в Киев
только с условием, чтоб члены племени действительно признавали его
старшим, отцом, и слушались бы его; следовательно, вот что нужно было
Ростиславу, а не лучшая волость. Вячеслав, как скоро услыхал, что
племянник зовет его отцом и честь на нем покладывает, успокоился и
отказался от участия в правлении. Святослав Всеволодович, осердившись на
Всеволода III, говорит: "Давыда схвачу, а Рюрика выгоню вон из земли и
приму один власть русскую и с братьею, и тогда мьщуся Всеволоду обиды
свои". В-третьих, г. Кавелину хорошо известно, к каким поступкам
побуждало бояр наших опасение нарушить родовую честь при местнических
спорах; как же он хочет, чтоб древние князья, находясь в таких же
отношениях, думали только о волостях? Под 1195 годом один из Ольговичей,
видя возможность осилить Мономаховичей, пишет к своему старшему в
Чернигов: "Теперь, батюшка, удобный случай, ступай скорее, собравшись с
братьею, возьмем честь свою". Не говорит же он: возьмем волости, добудем
Киева!
В 1867 году вышла книга г. Сергеевича: Вече и князь. Автор говорит:
"Несмотря на неполноту наших летописных источников, они представляют,
однако, указания на существование веча не только во всех главных
городах, но и в очень многих из городов второстепенного и даже
третьестепенного значения". Затем автор начинает перечислять все
известия о вечах. Но такой неосторожный прием не ведет к цели. Мы знаем,
что в наших источниках слово вече употребляется в самом широком,
неопределенном смысле, означает всякое совещание нескольких лиц и всякое
собрание народа; следовательно, надобно обращать внимание на то, при
каких обстоятельствах упоминается о народном собрании и его решениях,
но, главное, надобно смотреть на дело исторически, следить за развитием
веча, за условиями, способствовавшими его усилению или ослаблению, а не
собирать из различных эпох известия о явлении и заключать, что оно было
повсеместно. Первое известие, приводимое г. Сергеевичем о вече,
относится к 997 году: "Белгородцы должны были выдержать продолжительную
осаду печенегов. Когда все запасы истощились, а помощи от князя не
предвиделось, они сотворили вече и решили сдаться". Город в страшной
опасности покинут на время без помощи, предоставлен самому себе, и вот
жители его собираются и решают сдаться. Но спрашивается: в каком городе,
в какой стране и в какое время при подобных условиях мы не будем иметь
права предположить то же явление? Если начальник школы бросит в минуту
опасности вверенных ему детей, то первым делом последних будет собраться
и толковать о том, как быть. Теперь пойдем путем историческим. Первое
известие, приводимое г. Сергеевичем, относится к 997 году, а второе - к
1097 году. В продолжение 100 лет автор не мог отыскать известия о вече!
Для историка это имеет важный смысл. С конца XI века о вечах начинаем
встречать более частые упоминания; что же это значит? Это значит, что
явилось благоприятное условие для усиления веча; и действительно,
благоприятное условие налицо: это родовые счеты княжеские с своим
следствием - усобицами. Во время этих счетов и усобиц князья, воюя друг
с другом, стараются поднять народонаселение известных городов против
князя их, склонить его на свою сторону; народонаселение или остается
глухо к этим внушениям, или склоняется на них - явление обычное во все
времена, у всех народов, из которого о повсеместном развитии вечевого
быта ничего заключить нельзя. Наполеон I во время нашествия на Россию
также делал нашему народу разные внушения, но кому придет в голову от
этого поступка заключить к формам быта нашего народа в 1812 году? А наши
исследователи именно это делают, заключая из известий о подговоре
городских жителей враждующими князьями к развитию вечевого быта этих
городов. Историк заметит, что частое повторение подобных подговоров в
известных городах, частое повторение случаев, где горожанам давалась
возможность самим решать свою участь, должны были развить вечевой быт,
привычку к вечам, но никак не позволит себе заключать, что это развитие
было повсеместное, ибо если какому-нибудь городу во время своего
существования случилось раз принять самостоятельное участие в решении
своей судьбы, то этот один случай не может установить новой привычки и
уничтожить старую; а в чем состояла старая привычка, - об этом
свидетельствует знаменитое место летописи, что к вечам привыкли главные,
старшие, города, а младшие, пригороды, привыкли исполнять решения
старших: "На чем старшие положат, на том пригороды станут". Пока
существует это место в летописи, до тех пор будет непоколебимо
основанное на нем объяснение происхождения нового порядка вещей на
севере из этого отношения старых и новых городов. Г. Сергеевич в своем
стремлении приписать вечевой быт младшим городам цитует известие о
народных волнениях в Москве: одно - относящееся к XIV, а другое - к XV
веку; в обоих случаях жители взволновались, покинутые правительством; мы
опять обращаемся к нашему сравнению и утверждаем, что даже и дети в
школе сделали бы то же самое, если бы были покинуты своим надзирателем.
Но почему же г. Сергеевич не пошел дальше, не указал на волнения
москвичей в царствование Алексея Михайловича и потом в XVIII веке, во
время чумы? Явления совершенно однородные! Неужели потому, что слово
вече для обозначения этих явлений уже вышло из употребления? Но он
указывает же вечевые явления и там, где это слово не употреблено. Он
относит к вечевым явлениям и восстание северных городов против татар, но
в таком случае восстания башкирцев и других инородцев будет
свидетельствовать о сильном развитии у них вечевого быта.
Знаменитое место летописца об отношениях между старшими городами и
пригородами стало подвергаться в нашей литературе такой же ученой пытке,
какой прежде подвергались места летописца о призвании первых князей с
ясным доказательством их скандинавского происхождения. Разумеется, очень
утешительно, что вопрос о происхождении варягов - руси сменен вопросом о
внутренних отношениях, но не утешительно то, что при старании как-нибудь
отвязаться от неприятного свидетельства употребляются прежние приемы,
прежняя пытка. "На что же старейшие сдумают, на том же пригороды
станут", - говорит летописец; и вот, согласно с этими отношениями,
владимирцы, которые находились в пригородных отношениях к Ростову,
притесняемые князьями, обращаются с жалобою к ростовцам в силу привычки
к природной подчиненности старшим городам, привычки, которая не могла
очень ослабеть в короткое время, хотя этому ослаблению содействовало
очень важное обстоятельство - поднятие значения Владимира вследствие
утверждения в нем княжеского стола Андреем Боголюбским. Ростовцы на
словах были за владимирцев, но на деле не удовлетворяли их жалобам, и
тогда владимирцы призывают других князей. Г. Сергеевич рассуждает:
"Летописец не говорит, что владимирцы, недовольные своим князем, не
должны были высказываться против него и таким образом возбуждать вопрос
о его перемене. Высказанное ими желание изгнать Ростиславичей он
приводит как факт и не порицает их за него. Ростовцы и суздальцы, с
своей стороны, в ответ на это желание не говорят, что призвание князя
есть их исключительное право и что поэтому владимирцы должны оставаться
при Ростиславичах до тех пор, пока это будет угодно им, ростовцам и
суздальцам. Наоборот, на словах они были за владимирцев и тем показали,
что последним принадлежит такое же участие в деле призвания князей, как
и им самим". Но с какой же стати было летописцу говорить то, чего не
бывало? Будучи далеки от преувеличенных представлений о высокой степени
развития древней Руси, о высокой степени свободы, которою она
пользовалась, мы, однако, никак не решимся предположить, чтобы в ней
существовали такие отношения, что обиженный не имел права высказываться
против обидчика и жаловаться на него. Владимирцы жалуются своим старшим,
ростовцам, на обижающих их князей, которых ростовцы же им дали или,
лучше сказать, навязали. Ростовцам также не нужно было говорить, что
призвание князей есть их исключительное право по той простой причине,
что и вопроса об этом не было: владимирцы являются жалобщиками только;
дело ростовцев решить, справедлива или не справедлива жалоба, а не
толковать о своих правах, которых никто не затрагивал; напротив,
владимирцы признали торжественно эти права, обратившись с своею жалобою
в старший город. Но всего лучше следующий вывод, сделанный г.
Сергеевичем: "На словах они (ростовцы) были за владимирцев и тем
показали, что последним принадлежит такое же участие в деле призвания
князей, как и им самим". Город жалуется на губернатора королю, король
объявляет, что жалоба справедлива, следовательно, король этим самым
объявляет, что горожанам принадлежит такое же право в назначении
губернатора, как и самому королю! Летописец заступается за владимирцев,
за меньших, слабых, которым, однако, бог помог в их деле; летописец
заступается за них потому, что имеет два основания для этого: во-первых,
владимирцы были обижены, не получили управы и потому, естественно,
возбуждали сочувствие в каждом человеке, в котором не угасло чувство
правды, во-вторых, владимирцы были правы еще потому, что обратились к
законным князьям, законным по старшинству и по распоряжению Юрия
Долгорукого, тогда как ростовцы не обратили никакого внимания на эту
законность. Следовательно, здесь двоякого рода отношения - отношения к
старшему городу и отношения к князю. Отношения эти сталкиваются в данном
случае, и обязанность историка обращать одинаковое внимание на обои
отношения и смотреть, какие из них и при каких условиях возьмут верх.
Что касается собственно княжеских отношений, то г. Сергеевич следует
взгляду г. Погодина: князья воюют, захватывают волости друг у друга, как
владельцы, не имеющие никаких отношений между собою. Читая книгу г.
Сергеевича, мы видим себя среди каких-то зверей, а не людей, всегда
чувствующих потребность оправдывать свои действия. Отвергая родовые
отношения между князьями, г. Сергеевич, естественно, старается
отвергнуть господство этих отношений и в обществе. Он, разумеется,
обходит молчанием известия о крепости родового союза в XVI и XVII веках;
он выставляет статью Русской Правды о наследовании, где говорится, что
имущество смерда, не оставившего сыновей, переходит к князю, но понятно,
что в Правде разумеется имущество смерда безродного, потому что при
общем родовом владении не может быть и речи о наследстве, ибо не может
быть речи об отдельной собственности. Но любопытно, что г. Сергеевич,
ища в Русской Правде доказательств против рода, позволил себе обойти
первую статью - о родовой мести. С знаменитым местом летописи, где так
ясно указывается господство родового быта у славян ("живяху кождо с
родом своим на своих местах" и пр.), также г. Сергеевичу много хлопот.
При исследовании о вече ему нужно было скрыть то, что слово это вече
имеет обширное значение; теперь относительно рода ему надобно показать,
что слово род имеет обширное значение, значит и происхождение, и народ,
но из этого ничего не выходит, ибо оно означает также и то, что мы
разумеем под именем рода. Видя это, г. Сергеевич решается на отчаянное
средство и говорит: "Каждый полянин мог иметь свой род единственно в
смысле семьи". Но где доказательства? Их нет. Разве принять за
доказательство непосредственно следующие слова автора: "Общее владение
братьев и других родственников могло встречаться и в древнейшие времена.
Есть даже основание думать, что тогда оно должно было встречаться чаще,
чем теперь. При отсутствии развитой правительственной власти частному
человеку для самосохранения необходимо было вступать в какие-либо
частные союзы; союз с родственниками представляется самым естественным".
Смысл кажется ясен: обстоятельства времени были таковы, что условливали
необходимо стремление к родовому союзу, к его поддержанию;
следовательно, каждый полянин мог иметь свой род единственно в смысле
семьи!
Неумолимый летописец преследует нас с своим родом. Говоря об
усобицах, возникших между славянами по изгнании варягов, он говорит, что
род встал на род и "Воевати почаша сами на ся". Как же рассуждает г.
Сергеевич? "Восстали, - говорит он, - не разные роды один на другого, а
члены одного и того же рода (т. е. происхождения), дети - на родителей,
братья - на братьев. Это только применение к явлениям своего времени
хорошо известных летописцу слов евангелиста Марка: предаст же брат брата
на смерть и отец чада, и восстанут чада на родители и убиют их". Г.
Сергеевич забывает, что летописец никак не мог иметь в виду слов
евангелиста, ибо хорошо знал, что побуждало к такой страшной усобице, о
которой говорится в евангелии, и хорошо знал, что причиною усобицы между
славянами было отсутствие правды, а это условие не могло повести к тому,
чтоб восставали чада на родителей и убивали их; отсутствие правды ведет
именно к тому, что отдельные роды в своих столкновениях прибегают к
самоуправству, решают дело оружием.
Есть еще любопытные примеры обращения г. Сергеевича с источниками.
Летописец говорит следующее об Андрее Боголюбском: "Выгна Андрей
епископа Леона из Суздаля и братью свою погна Мстислава и Василька и два
Ростиславича сыновца своя, мужи отца своего переднии. Се же створи хотя
самовластец быти". Г. Сергеевич говорит: "Самовластец употреблено здесь
по отношению к другим князьям, внукам и младшим сыновьям Юрия, оно
означает собственно единовластителя, в противоположность разделению
волости между несколькими князьями, не заключая в себе никакого указания
на самый характер власти". Конечно так, если пропустить слова: "Мужи
отца своего переднии", как делает г. Сергеевич, но если оставить эти
слова, то выйдет, что князь, изгоняющий влиятельных бояр, стремится не к
единовластию, а к самовластию. Притом, как хорошо известно г.
Сергеевичу, мнение о самовластии Андрея Боголюбского основано не на
одном приведенном месте летописца: о характере Андрея свидетельствуют
князья-современники, которые жалуются, что Андрей обращается с ними не
как с родственниками, а как с подручниками; наконец, о характере Андрея
свидетельствует смерть его, побуждения, которые заставили убийц решиться
на свое дело, неслыханное прежде на Руси.
Под 1174 годом летописец говорит: "Приглашася Ростиславичи к князю
Андрееви, просяче Романови Ростиславичу княжить в Киеве". Г. Сергеевич
говорит: "Можно подумать, что Андрею принадлежит право раздавать русские
княжения. Из предыдущего мы видели, что Андрей как князь сильной
Владимирской волости мог в союзе с другими князьями овладеть Киевом и
ограбить его, но и это только в том случае, когда на его стороне было
более союзников, чем на стороне киевского князя. Лучшего же права он не
имел. Обращение к нему Ростиславичей есть не что иное, как предложение
ему союза, одною из целей которого долженствовало быть доставление
киевского стола Роману. Подобное же выражение находим еще под 1202
годом: "Слися к свату своему, к великому князю Всеволоду, - говорит
Роман Мстиславич своему тестю Рюрику, - и аз слю к нему и молимся ему,
дабы ти Киев опять дал", т. е. дал в силу того фактического
преобладания, которое принадлежало сильному владимирскому князю, а не в
силу верховного права". Мы не слыхивали, чтоб делались предложения о
союзе в виде мольбы о пожаловании чего-нибудь, но дело не в этом. Г.
Сергеевичу хочется доказать, что в древней Руси признавалось только
право сильного, а не какое-нибудь другое лучшее право. С этою целью он
заботливо исключает все известия о том, что князья признавали это лучшее
право. Так, он не упоминает о том, что Ростиславичи не признавали за
Андреем одно право сильного, что они признавали это право и за собою,
потому что вооружились против Андрея; но за последним они признавали еще
другое право - право родового старшинства, по которому они считали его
себе отцом и обращались к нему так: "Мы называли тебя отцом себе, мы до
сих пор почитали тебя, как отца, по любви". Такое же право было и за
великим князем Всеволодом, который сам свидетельствует о своем праве,
говоря Ростиславичам: "Вы назвали меня старшим в своем Владимировом
племени".
назад
вперед
первая страничка
домашняя страничка