Значением двойным.
И зря сушу листы я
Дыханием моим.
* * *
Пусть невелик окна квадрат,
Перекрещенный сталью,
Мне в жизни нет милей наград,
Чем эта встреча с далью,
Где даже солнце, изловчась,
На двор вползает снизу,
Скользит уже не первый час
По узкому карнизу.
Где у меня над головой,
В распахнутую фортку,
Влетает зайчик световой,
Блистательный и верткий...
Отсюда даль – совсем не даль
Ее, как запах вешний,
Ничто – ни камень и ни сталь
Не сделают нездешней.
Она, как счастие мое,
За каменной стеною
На постоянное житье
Прописана со мною.
Но слышен громкий голос дня:
Гремят замком-затвором,
И отрезвляет жизнь меня
Карболовым раствором.
РАКОВИНА
Я вроде тех окаменелостей,
Что появляются случайно,
Чтобы доставить миру в целости
Геологическую тайну.
Я сам – подобье хрупких раковин
Былого высохшего моря,
Покрытых вычурными знаками,
Как записью о разговоре.
Хочу шептать любому на ухо
Слова давнишнего прибоя,
А не хочу закрыться наглухо
И пренебречь судьбой любою.
И пусть не будет обнаружена
Последующими веками
Окаменевшая жемчужина
С окаменевшими стихами.
* * *
Он в чердачном помещенье
В паутине и в пыли
Принял твердое решенье
Останавливать вращенье
Закружившейся земли.
И не жди его к обеду:
Он сухарь с утра грызет.
И, подобно Архимеду,
Верит он в свою победу,
В то, что землю повернет.
Он – живительный источник,
Протекающий в песках,
И среди страстей непрочных
Он – источник знаний точных,
Обнаруженных в стихах.
Он – причина лихорадок,
Вызывающих озноб,
Повелительный припадок
Средь разорванных тетрадок –
Планов, опытов и проб.
В ЦЕРКВИ
Наши шеи гнет в поклоне
Старомодная стена,
Что закована в иконы
И свечой облучена.
Бред молений полуночных
Здесь выслушиваем мы,
Напрягая позвоночник,
Среди теплой полутьмы.
Пахнет потом, ярым воском,
Свечи плачут, как тогда...
Впечатлительным подростком
Забирался ты сюда.
Но тебе уж не проснуться
Снова в детстве, чтобы ты
Вновь сумел сердец коснуться
Правдой детской чистоты.
И в тебе кипит досада
От житейских неудач,
И тебе ругаться надо,
Затаенный пряча плач.
Злою бранью или лаской,
Богохульством иль мольбой –
Лишь бы тронуть эту сказку,
Что сияет над тобой.
* * *
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей.
Кровавый след зальет страницы,
Что так тревожили друзей.
Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзей прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.
Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты.
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.
Когда, в смятенье малодушном,
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.
Когда войду в такую зону
Уж не моей – чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.
Чтобы короче были муки,
Чтобы убить наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка.
ВОСПОМИНАНИЕ
Колченогая лавчонка,
Дверь, в которую вошла
Драгоценная девчонка,
И – как будто не была.
Дверь до крайности заволгла
И по счету: раз! два! три! –
Не хотела слишком долго
Открываться изнутри.
И, расталкивая граждан,
Устремившихся в подвал,
Я тебя в старухе каждой,
Не смущаясь, узнавал.
Наконец ты появилась,
Свет ладонью затеня,
И, меняя гнев на милость,
Обнаружила меня.
Ты шагала в черной юбке
За решительной судьбой.
Я тащил твои покупки,
Улыбаясь, за тобой.
Свет таких воспоминаний –
Очевидных пустяков –
Явный повод для страданий
И завышенных стихов.
А стихи ведь только средство,
Только средство лишний раз
Ощутить твое соседство
В одинокий зимний час.
* * *
Какой же дорогой приходит удача?
Где нищенка эта скулит под окном?
И стонет в лесу, захлебнувшись от плача,
От плача по самом земном?
Неправда – удача дорогою воли
Идет, продвигаясь, вершок за вершком,
Крича от тупой, нарастающей боли,
Шагая по льду босиком.
Неправда – удача дорогою страсти
Приходит, и, верно, она
Не хочет дробиться на мелкие части
И в этом сама не вольна.
……………………………………….
Столы уж накрыты, и двери открыты,
И громко читают рассказ –
Зловещий рассказ о разбитом корыте,
Пугающий сыздетства нас.
* * *
Удача – комок нарастающей боли.
Что долго терпелась тайком,
И – снежный, растущий уже поневоле,
С пригорка катящийся ком.
И вот этот ком заслоняет полмира,
И можно его превратить,
Покамест зима – в обжитую квартиру
Иль – в солнце его растопить.
И то и другое, конечно, удача,
Закон, говорят, бытия.
Ведь солнцу решать приходилось задачи
Трудней, чем задача моя.
* * *
Мечта ученого почтенна –
Ведь измеренье и расчет
Сопровождают непременно
Ее величественный ход.
Но у мечты недостоверной
Есть преимущество свое,
Ее размах, почти безмерный,
Ее небесное житье.
Ее пленительною силой
Людская страсть увлечена,
Бросая по свету могилы
И забывая имена.
Что в том, что нужно строить прочно?
Что нет естественных защит?
Все, что чрезмерно, что неточно,
Все поднимается на щит.
И даже то, что так ничтожно,
В чем героического нет,
Одною этой силой можно
Вести дорогою побед.
И можно ею лишь одною
Остановить солнцеворот –
Всей силой сердца запасною,
Внезапно пущенною в ход.
И все физически не просто,
И человек, в согласье с ней,
Повыше собственного роста
И самого себя сильней.
Так ищут подвигов без славы,
Так просятся в проводники
К вулканам, искрящимся лавой,
Через глухие ледники.
Так ищут лоцманского места,
Пока осенняя вода,
Сбивая снег в крутое тесто,
Еще не вылепила льда.
Мечты прямое назначенье,
Нам оживляющее рай,
Не только в преувеличенье
В том, что хватает через край,
А в том, что в сердце нашем скрыто
И обнажается сейчас,
Чтоб быть единственной защитой
От треска слишком трезвых фраз.
И потому любой науке
Не угоняться за мечтой,
Когда она – добра порука
И щеголяет красотой.
Но мир вздохнет от облегченья,
Когда раскроет тот секрет,
Что для ее обозначенья
Еще и формулы-то нет.
Что в фосфорическом свеченье
Мечтой обещанных времен
Извечны поиски значенья
Ее таинственных имен.
СТИХИ В ЧЕСТЬ СОСНЫ
Я откровенней, чем с женой,
С лесной красавицей иной.
Ты, верно, спросишь, кто она?
Обыкновенная сосна.
Она не лиственница, нет,
Ее зеленый мягкий свет
Мне в сердце светит круглый год
Во весь земной круговорот.
В жару и дождь, в пургу и зной
Она беседует со мной.
И шелест хвойный, как стихи –
Немножко горьки и сухи.
И затаилась теплота
В иголках хвойного листа,
В ее коричневой коре,
С отливом бронзы при заре,
Где бури юношеских лет
Глубокий выщербили след,
Где свежи меты топора,
Как нанесенные вчера.
И нет секретов между мной
И этой бронзовой сосной.
И слушать нам не надоест
Все, что волнуется окрест.
Конечно, средь ее ветвей
Не появлялся соловей.
Ей пели песни лишь клесты –
Поэты вечной мерзлоты.
Зато любой полярный клест
Тянулся голосом до звезд.
Средь всякой нечисти лесной
Она одна всегда со мной.
И в целом мире лишь она
До дна души огорчена
Моею ранней сединой,
Едва замеченной женой.
Мы с той сосной одной судьбы:
Мы оба бывшие рабы,
Кому под солнцем места нет,
Кому сошелся клином свет,
И лишь оглянемся назад,
Один и тот же видим ад.
Но нам у мира на краю
Вдвоем не хуже, чем в раю...
И я горжусь, и я хвалюсь,
Что я ветвям ее молюсь.
Она родилась на скале,
На той же сумрачной земле,
Где столько лет в борьбе со льдом
Я вспоминал свой старый дом,
Уже разрушенный давно,
Как было жизнью суждено.
Но много лет в моих ночах
Мне снился тлеющий очаг,
Очаг светил, как свет звезды,
Идущий медленно во льды.
Звезда потухла – только свет
Еще мерцал немало лет.
Но свет померк, в конце концов
Коснувшись голых мертвецов.
И ясно стало, что звезда
Давно погасла навсегда.
А я – я был еще живой
И в этой буре снеговой,
Стирая кровь и пот с лица,
Решился биться до конца.
И недалек был тот конец:
Нависло небо, как свинец,
Над поседевшей головой,
И все ж – я был еще живой.
Уже зловещая метель
Стелила смертную постель,
Плясать готовилась пурга
Над трупом павшего врага.
Но, проливая мягкий свет
На этот смертный зимний бред,
Мне ветку бросила она –
В снегу стоявшая сосна –
И наклонилась надо мной
Во имя радости земной.
Меня за плечи обняла
И снова к бою подняла,
И новый выточила меч,
И возвратила гнев и речь.
И, прислонясь к ее стволу,
Я поглядел смелей во мглу.
И лес, не видевший чудес,
Поверил в то, что я – воскрес.
Теперь ношу ее цвета
В раскраске шарфа и щита:
Сияют ясной простотой
Зеленый, серый, золотой.
Я полным голосом пою,
Пою красавицу свою,
Пою ее на всю страну,
Обыкновенную сосну.
* * *
Замшелого камня на свежем изломе
Сверкнувшая вдруг белизна...
Пылает заката сухая солома,
Ручей откровенен до дна.
И дыбятся горы, и кажется странным
Журчанье подземных ключей
И то, что не все здесь живет безымянным,
Что имя имеет ручей.
Что он занесен на столичные карты,
Что кто-то пораньше, чем я,
Склонялся здесь в авторском неком азарте
Над черным узором ручья.
И что узловатые, желтые горы
Слезили глаза и ему,
И с ними он вел, как и я, разговоры
Про горную Колыму.
* * *
Хочу я света и покоя,
Я сам не знаю, почему
Гудки так судорожно воют
И разрезают полутьму.
Как будто, чтобы резать тучи,
Кроить на части облака,
Нет силы более могучей,
Чем сила хриплого гудка.
И я спешу, и лезу в люди,
Косноязыча второпях,
Твержу, что нынче дня не будет,
Что дело вовсе не в гудках...
* * *
Ты не срисовывай картинок,
Деталей и так далее.
Ведь эта битва – поединок,
А вовсе не баталия.
И ты не часть чужого плана,
Большой войны таинственной.
Пусть заурядного романа
Ты сам герой единственный.
Ты не останешься в ответе
За все те ухищрения,
С какими легче жить на свете,
Да, легче, без сомнения...
* * *
Да, он оглох от громких споров
С людьми и выбежал сюда,
Чтобы от этих разговоров
Не оставалось и следа.
И роща кинулась навстречу,
Сквозь синий вечер напролом,
И ветви бросила на плечи,
Напоминая о былом.
И судьбы встали слишком близко
Друг к другу, время хороня,
И было слишком много риска
В употреблении огня.
* * *
Воображенье – вооруженье,
И жить нам кажется легко,
Когда скала придет в движенье
И уберется далеко.
И у цветов найдется запах,
И птицы песни запоют,
И мимо нас на задних лапах
Медведи медные пройдут.
* * *
Нам время наше грозам
Напрасно угрожало,
Душило нас морозами
И в погребе держало.
Дождливо было, холодно,
И вдруг – такое лето, –
Хоть оба мы – немолоды
И песня наша спета.
Что пелась за тюремными
Затворами-замками,
Бессильными и гневными
Упрямыми стихами,
Что творчества изустного
Была былиной новой,
Невольничьего, грустного,
Закованного слова.
И песни этой искренность,
Пропетой полным голосом,
Серебряными искрами
Пронизывает волосы...
* * *
Не только актом дарственным
Расщедрившейся сказки
Ты проступаешь явственно,
Как кровь через повязку.
И боль суровой карою
Опять ко мне вернулась,
Затем, что рана старая
Еще не затянулась.
Пока еще мы молоды
Душою и годами,
Мы лечим раны холодом,
Метелями и льдами.
Но, видно, в годы зрелые
Не будет облегченья
От слишком устарелого
Таежного леченья.
И смело ночью звездною,
Развеяв все туманы,
Мы лечим эту грозную,
Мучительную рану
Повязкой безыскусственной,
Пропитанной простою,
Горячей и сочувственной
Душевной теплотою.
* * *
Мы имя важное скрываем,
Чужою кличкою зовем
Ту, что мы лучше жизни знаем,
Чью песню с юности поем.
И от неназванного слова
Острее грусть, больнее боль,
Когда мы явственно готовы
Заветный выкрикнуть пароль.
Что за подпольщина такая?
Зачем уклончивее взор
У наступающего мая,
Вступающего в заговор?
Что охватил листву предместья,
Камней дорожных немоту.
И я и ты мы с лесом вместе
Пережидаем темноту.
И в напряженное безмолвье,
В предгрозовую духоту
Условный знак ярчайших молний
Внезапно кинут в высоту.
И в этом новом освещенье,
Пока гроза недалеко,
Мы забываем запрещенья
И выдаем себя легко.
* * *
Есть мир. По миру бродит слово,
Не различая у людей
Ни малого и ни большого
В масштабах действий и идей.
Оно готово все на карту
Поставить из-за пустяка,
Оно в своем слепом азарте
Легко дорвется до греха.
И, меря все единой мерой.
На свой изломанный аршин,
Не хочет жертвовать пещерой
Для одиночества вершин.
* * *
Прочь уходи с моего пути!
Мне не нужна опора.
Я и один могу добрести
Узкой тропинкой в горы.
Дикие розы в горах цветут
В яркости небывалой.
Каждая сопка кажется тут
Будто от крови – алой.
Только лишь я разобрать могу
Кровь это или розы?
Лед ли блестит на плотном снегу
Или людские слезы?
Видишь – песок у меня в горсти?
Это – песок дорожный,
Не удивляйся и не грусти –
Все сожаленья ложны.
Ветер похода щекочет грудь,
Сердцу до боли тесно.
Залит луной одинокий путь,
Мне хорошо известный.
* * *
Все стены словно из стекла,
Секретов нет в любой квартире,
И я гляжу из-за угла
На все, что делается в мире.
Людского сердца кривизну
Я нынче вымерю лекалом
И до рассвета не усну
В моем унынье небывалом.
И вижу я, что честь и ложь
Вступили вновь в единоборство.
И в спину чести всажен нож,
И странно мне ее упорство.
Упасть бы наземь ей давно.
Тогда сказали б с одобреньем: –
Вот что наделало вино, –
И отвернулись бы с презреньем.
* * *
С тобой встречаемся в дожде,
В какой-то буре, в реве, в громе,
И кажется, что мы нигде
Иначе не были б знакомы.
Нам солнца, видно, и не ждать.
Нас не смутишь грозой нимало.
И вспышки молний – благодать,
Когда нам света не хватало.
* * *
Ты услышишь в птичьем гаме
В этот светлый, легкий час,
Что земля с ее снегами
Расступилась под ногами,
Но сдержала все же нас.
Суть бессилия мороза,
Очевидно, только в том,
Что мороз не может слезы
Объявить житейской прозой
В рассужденьях о былом.
Даже времени бессилье
Подтверждается сейчас
Тем, что крепнут наши крылья,
Не раздавленные былью,
Вырастая во сто раз.
А бессилие пространства
Не полетами ракет –
Измеряют постоянством,
Несмотря на годы странствий,
Без надежд и без побед.
Это – власть и сила слова,
Оброненного тайком.
Это слово – свет былого,
Зажигающийся снова
Перед жизнью и стихом.
Это слово – песни сколок –
Той, что пелась наугад,
Не достав до книжных полок,
Пелась в лиственницах голых,
Шелестя, как листопад.
Заглушенная поземкой,
Песня, петая негромко,
У созвездий на глазах
В разрывающих потемки
Ослепительных слезах.
* * *
Мы с ним давно, давно знакомы:
Час? Или век? И нет нужды
Нам из бревенчатого дома
Бежать куда-нибудь во льды.
И все рассказано, что надо,
И нам молчать не надоест –
Яснее слов одни лишь взгляды,
Яснее взглядов только жест.
Нам нет дорог из этой двери,
Нам просто некуда идти
Ведь даже птицы, даже звери
Кончают здесь свои пути.
Чего я жду? Весны? Обеда?
Землетрясенья? Или той
Волны спасительного бреда
В сраженье с вечной мерзлотой?
* * *
Давно мы знаем превосходство
Природы над душой людской,
Ее поверив благородству,
Мы в ней отыскиваем сходство
С своей судьбою городской.
Мы по ее живем приметам.
Мы – мира маленькая часть,
Мы остальным всю жизнь согреты,
Его ночей, его рассвета
Всегда испытывая власть.
Чужой напяленною кожей
Мы смело хвалимся подчас.
И мы гордимся сами тоже,
Что на бездушное похожи
На слух, на ощупь и на глаз.
Тот тверд, как сталь, тот нем, как рыба,
Тот свищет, точно соловей.
А кто не дрогнул перед дыбой,
Тому базальтовою глыбой
Явиться было бы верней.
Чего же мне недоставало,
О чем я вечно тосковал?
Я восхищался здесь, бывало,
Лишь немотою минерала
Или неграмотностью скал.
Когда без всякого расчета
Весенней силою дождей
Творилась важная работа
Смывать и кровь и капли пота
Со щек измученных людей.
Где единица изнуренья?
Где измеренье нищеты?
И чем поддерживать горенье
В душе, где слышен запах тленья
И недоверчивость тщеты?
Не потому цари природы,
Что, подчиняясь ей всегда,
Мы можем сесть в бюро погоды
И предсказать ее на годы
Погода – это ерунда.
А потому, что в нас чудесно
Повторены ее черты –
Земны, подводны, поднебесны,
Мы ей до мелочи известны
И с нею навек сведены.
И в ней мы черпаем сравненья,
И стих наполнен только тем,
Чем можно жить в уединенье
С природою в соединенье
Средь нестареющихся тем
* * *
Тупичок, где раньше медник
Приучал мечтать людей,
Заманив их в заповедник
Чайников и лебедей.
Есть святые тротуары,
Где всегда ходила ты,
Где под скоропись гитары
Зашифрованы мечты.
Инструмент неосторожный
Раньше, чем виолончель,
Поселил в душе тревожной
Непредвиденную цель.
Фантастическая проза,
Помещенная в стихи. –
Укрепляющая доза
Человеческой тоски.
* * *
Был песок сухой, как порох,
Опасавшийся огня,
Что сверкает в разговорах
Возле высохшего пня.
Чтоб на воздух не взлетели,
Достигая до небес,
Клочья каменной метели,
Звери, жители и лес
Были топкие трясины
Вместо твердых площадей,
Обращенные в машины,
Поглощавшие людей.
Средь шатающихся кочек
На болоте, у реки
Под ногами – только строчек
Ненадежные мостки.
* * *
Свет – порожденье наших глаз,
Свет – это боль,
Свет – испытание для нас,
Для наших воль.
Примета света лишь в одном
В сознанье тьмы,
И можно бредить белым днем,
Как бредим мы.
* * *
Мне не сказать, какой чертою
Я сдвинут с места – за черту,
Где я так мало, мало стою,
Что просто жить невмоготу.
Здесь – не людское, здесь – Господне,
Иначе как, иначе кто
Напишет письма Джиоконде,
Засунет ножик под пальто.
И на глазах царя Ивана
Сверкнет наточенным ножом,
И те искусственные раны
Искусства будут рубежом.
И пред лицом моей Мадонны
Я плачу, вовсе не стыдясь,
Я прячу голову в ладони,
Чего не делал отродясь.
Я у себя прошу прощенья
За то, что понял только тут,
Что эти слезы – очищенье,
Их также «катарсис» зовут.
* * *
Гроза закорчится в припадке,
Взрывая выспренний туман,
И океан гудит в распадке,
А он – совсем не океан –
Ручей, раздутый половодьем,
Его мечта не глубока,
Хоть он почти из преисподней
Летел почти под облака.
И где искать причин упадка?
На даче? В Сочах? Или там –
В дырявой бязевой палатке,
Где люди верят только льдам.
Где им подсчитывают вины
И топчут детские сердца,
Где гномы судят исполинов,
Не замолчавших до конца.
И все стерпеть, и все запомнить,
И выйти все-таки детьми
Из серых, склизких, душных комнат,
Набитых голыми людьми.
И эти комнаты – не баня,
Не пляж, где пляшут и поют:
Там по ночам скрипят зубами
И проклинают тот «уют».
И быть на жизнь всегда готовым,
И силы знать в себе самом –
Жить непроизнесенным словом
И неотправленным письмом.
* * *
Какой еще зеленой зорьки
Ты поутру в чащобе ждешь?
Табачный дым глотаешь горький,
Пережидая дымный дождь?
Ты веришь в ветер? Разве право
На эту веру ты имел?
Оно любой дороже славы,
Оно – надежд твоих предел.
* * *
..А лодка билась у причала,
И побледневший рулевой
Глядел на пляшущие скалы
И забывал, что он – живой.
И пальцы в боли небывалой,
Не ощущаемой уже,
Сливались с деревом штурвала
На этом смертном рубеже.
И человек был частью лодки,
Которой правил на причал,
И жизнь была, как миг короткий,
По счету тех земных начал,
Что правят судьбы на планете,
И, воскрешая и губя,
И лишь до времени в секрете
Способны выдержать себя.
И вот, спасая наши души,
Они проводят между скал
Лишь тех, кто только им послушен,
Кто жизни вовсе не искал...
* * *
Что песня? – Та же тишина.
Захвачено вниманье
Лишь тем, о чем поет она,
Повергнув мир в молчанье.
Нет в мире звуков, кроме тех,
Каким душой и телом
Ты предан нынче без помех
В восторге онемелом.
Ты песне вовсе не судья,
Ты слышал слишком мало,
Ты песней просто жил, как я,
Пока она звучала.
* * *
Сирень сегодня поутру
Неторопливо
Отряхивалась на ветру
Брезгливо.
Ей было, верно, за глаза
Довольно
Дождя, что в ночь лила гроза
Невольно.
И пятипалым лепестком
Трясла в ненастье,
Сирень задумалась тайком
О счастье,
Не нужном людям до утра,
До света,
Хотя знакома и стара
Примета.
* * *
Опять застенчиво, стыдливо
Луной в квартиру введена
Та ночь, что роется в архивах
И ворошит всю жизнь до дна.
У ней и навыка-то нету
Перебирать клочки бумаг,
Она торопится к рассвету
И ненавидит свой же мрак.
Она почти что поневоле
Пугать обязана меня,
Сама порой кричит от боли,
Коснувшись лунного огня.
Да ей бы выгодней сторицей
По саду шляться вслед за мной,
И ей не в комнате бы рыться,
Ее пространство – шар земной.
Но при такой ее методе,
Как ясно совести моей,
Она нуждается в природе,
В подсказке лиц и тополей.
* * *
А мы? – Мы пишем протоколы,
Склонясь над письменным столом,
Ее язык, простой и голый,
На наш язык переведем.
И видим – в ней бушуют страсти
Куда сильней, чем наша страсть,
Мы сами здесь в ее же власти,
Но нам не сгинуть, не пропасть,
Пока не выскажется явно
Ее душа, ее строка,
Пока рассказ о самом главном
Мы не услышим от стиха.
Пускай она срывает голос
Порой почти до хрипоты,
Она за жизнь свою боролась,
А не искала красоты.
Ей не впервой терпеть лишенья,
Изнемогать от маеты,
И чистота произношенья
Не след душевной чистоты.
И время быть ее допросу:
Ее свидетельская речь
Слышна сквозь снежные заносы
И может нас предостеречь.
От легкомысленности песни,
От балагурства невпопад
Мир до сих пор для сердца тесен
И тесен также для баллад.
* * *
Слова – плохие семена,
В них силы слишком мало,
Чтобы бесплодная страна
Тотчас же зацветала.
Но рядом с песней есть пример
Живого поведенья,
Что не вмешается в размер,
Не лезет в отступленье,
Тогда короче будет срок
До урожайной жатвы,
Чему никто помочь не мог
Молитвой или клятвой.
И можно выжить среди льда,
И быть других чудесней,
Но лишь тогда, тогда, тогда,
Когда и жизнь – как песня.
В ЗАЩИТУ ФОРМАЛИЗМА
Не упрекай их в формализме,
В любви к уловкам ремесла.
Двояковыпуклая линза
Чудес немало принесла.
И их игрушечные стекла,
Ребячий тот калейдоскоп –
Соединял в одном бинокле
И телескоп и микроскоп.
И их юродство – не уродство,
А только сердца прямота,
И на родство и на господство
Рассвирепевшая мечта.
Отлично знает вся отчизна,
Что ни один еще поэт
Не умирал от формализма –
Таких примеров вовсе нет.
То просто ветряная оспа
И струп болезни коревой.
Она не сдерживает роста:
Живым останется живой.
Зато другие есть примеры,
Примеры мщенья высших сил
Тем, кто без совести и веры
Чужому Богу послужил.
Кто, пораженный немотою,
Хватался вдруг за пистолет,
Чтоб доказать, чего б он стоил,
Когда б он был еще поэт.
Тот, кто хотел на путь поэта
Себя вернуть в конце концов,
Бегун кровавой эстафеты
Известных русских мертвецов.
Но рассудительные Боги
Не принимают смерть таких.
И им нужна не кровь двуногих,
А лишь с живою кровью стих...
СИНТАКСИЧЕСКИЕ РАЗДУМЬЯ
Немало надобно вниманья,
Чтобы постичь накоротке
Значенье знаков препинанья
В великом русском языке.
Любая птичка-невеличка
Умела истово, впопад
Сажать привычные кавычки
Вокруг зазубренных цитат.
И нас сажали в одиночки,
И на местах, почти пустых,
Нас заставляли ставить точки
Взамен наивных запятых.
И, не моргнув подбитым глазом,
Не веря дедам и отцам,
Мы рвали слог короткой фразой
По европейским образцам.
Как ни чужда такая форма
Судьбе родного языка,
В нее влюбились непритворно
И вознесли за облака.
Бедна, должно быть, наша вера
Иль просто память коротка,
Когда флоберовская мера
Нам оказалась велика.
Тогда слова дышали в строчке
Запасом воздуха в груди,
Тогда естественная точка
Нас ожидала впереди.
И был период двухсотлетний,
Когда периодов длину
Любили вовсе не за сплетни,
За чувств и мыслей глубину.
Но страстный слог витиеватый
Давно уж нам не по нутру,
Слова пророков бесноватых
Давно мы предали костру.
Скучна, скучна нам речь Толстого,
Где двоеточий и не счесть,
Где позади любого слова
Знак препинанья может влезть.
Любой из нас был слишком робок,
Чтоб повести такую речь,
Где, обойдясь совсем без скобок,
Он мог бы всех предостеречь,
Чтобы в российской речи топкой
Не поскользнуться, не упасть,
Не очутиться бы за скобкой,
Под двоеточье не попасть.
Ехидно сеющий сомненья
Знак вопросительный таков,
Что вызывает размышленья
У мудрецов и дураков.
Зато в обилье восклицаний
Вся наша доблесть, наша честь.
Мы не заслужим порицаний
За восклицательную лесть.
И вот без страха и сомненья
Мы возвели глаза горе
И заменили разъясненья
Многозначительным тире.
По указующему знаку
Императивного перста
Мы повели слова в атаку,
И это было неспроста.
Нам лишь бы думать покороче,
Нам лишь бы в святочный рассказ
Не высыпались многоточья
На полдороге наших фраз.
А что касается подтекста
И лицемерных прочих штук,
То мы от них пускались в бегство,
Теряя перышки из рук.
А как же быть в двадцатом веке
С архивной «точкой с запятой»?
Ведь не найдется человека,
Кому она не «звук пустой».
Ведь дидактическая проза
Не любит «точки с запятой»,
Ею заученная поза
Всегда кичится простотой,
Той простотой, что, как известно,
Бывает хуже воровства,
Что оскопила даже песню
Во имя дружбы и родства.
И ни к чему ей философский,
Живущий двойственностью знак,
И в современный слог московский
Нам не ввести его никак...
Литературного сознанья
Осуществленный идеал
Находит в знаках препинанья
Консервативный материал.
* * *
Любой бы кинулся в Гомеры
Или в Шекспирово родство,
Но там не выручат размеры
И не поможет мастерство.
За лиру платят чистой кровью,
И, задыхаясь в хрипоте,
Гомеры жертвуют здоровьем
В своем служении мечте.
Они, как жизнь, всегда слепые
И сочиняют наугад,
Ведя сказания любые
Без поощрений и наград.
И разве зренье – поощренье,
Когда открылся горний мир?
Когда вселенная в движеньи
На струнах этих старых лир?
Высокопарность этой фразы
Гомерам нашим не под стать –
Им ни единого алмаза
Из темной шахты не достать.
Алмазы там еще не блещут,
Не излучают лунный свет,
И кайла попусту скрежещут,
Не добиваются побед.
Дрожи г рука, немеет тело,
И кровь колотится в виски,
Когда старательское дело
Готово вылиться в стихи.
И побегут слова навстречу,
И отогнать их не успеть,
И надо многих искалечить,
Чтобы одно заставить петь.
И суть не в том, что наш старатель
С лотком поэзии в руках –
Обыкновенный обыватель
И только служит в горняках.
В руках-то он не может разве
Лоток как следует держать?
Он просто золота от грязи
Не научился отличав.
Ведь это просто неуместно,
Недопустимо наконец,
Когда лирическую песню
Нам о любви поет скопец.
И разве это не нелепость,
Что приглашаются юнцы
Вести тетрадь с названьем «Эпос»,
Где пишут только мудрецы.
* * *
Мне жизнь с лицом ее подвижным
Бывает больше дорога,
Чем косность речи этой книжной,
Ее бумажная пурга.
И я гляжу в черты живые
Издалека, издалека
Глухие дали снеговые
Меня лишили языка.
Я из семейства теплокровных,
Я не амфибия, не гад,
Мои рефлексы – безусловны,
Когда меня уводят в ад.
Ни вдохновительный звоночек,
Ни лицемерный метроном
Не извлекут слюны из строчек,
Привыкших думать о живом.
МАРТ
То притворится январем,
Звеня, шурша, хрустя,
И льдом заклеивает дом,
Нисколько не шутя.
То он в обличье февраля,
Закутанный в пургу,
Свистя, выходит на поля,
И вся земля в снегу.
То вдруг зазвякает капель
Среди коньков и лыж
Как будто падает апрель,
Соскальзывая с крыш.
Нет, нам не открывает карт