Все это свидетельствует о том, что уже в XV—XVI веках в России возникли первые русские предприятия, которые в XVII веке приобретают более широкое распространение. Создание крупных предприятий осуществлялось на базе уже имеющихся ремесленных и рабочих кадров.
На Урале в 30—40-е годы XVII века на Пыскорском медеплавильном заводе использовалось вододействующее колесо, а в 60-х годах работал железоделательный завод братьев Тумашевых на реке Нейве. Возникает целый ряд заводов металлургической и металлообрабатывающей промышленности в Тульско-Каширском районе, а также возле Олонца. В Казани, Ярославле, Тобольске возникают кожевенные мануфактуры, в районе Соликамска — свыше 200 солеваренных предприятий. Развивается ряд мануфактур, принадлежащих царскому двору — Хамовный, Печатный, Монетный дворы, «Мастерская палата».
По ориентировочным заниженным оценкам из более полумиллиона жителей, живших в городах в середине XVII века, по крайней мере, 150—200 тыс. составляли ремесленники (включая членов их семей). Кроме того, к ним следует добавить тысячи сельских кузнецов. Конечно, сюда не относят еще, по крайней мере, сотни тысяч крестьян, занятых различными видами кустарных промыслов.
Особой стороной экономической жизни древнерусского города была торговля. Кильбургер, побывавший в Москве в царствование Алексея Михайловича, отмечал, что все москвичи «от самого знатного до самого простого любят купечество, что есть причиной того, что в городе Москве помещается больше торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы ином целом княжестве».
Некоторые города по внешнему виду напоминали пестрые-торговые ярмарки. Широкое развитие торговли отмечалось и в более ранние времена. Иностранцы, побывавшие в Москве XV века, особо отмечают изобилие съестных продуктов, что свидетельствовало о широком развитии товарных отношений среди крестьян, а отнюдь не о господстве натурального хозяйства. По описанию венецианца Иосафата Барбаро, «зимою привозят в Москву такое множество быков, свиней и других животных, совсем уже ободранных и замороженных, что за один раз можно купить до двухсот штук». «Изобилие в хлебе и мясе так здесь велико,— отмечает Барбаро,— что говядину продают не на вес, а по глазомеру». Другой венецианец, Амвросий Контарини, также свидетельствует о том, что Москва «изобилует всякого рода хлебом», и «жизненные припасы в ней дешевы». Контарини рассказывает, что каждый год в конце октября, когда река Москва покрывается крепким льдом, купцы ставят на этот лед «лавки свои с разными товарами и, устроив, таким образом, целый рынок, прекращают почти совсем торговлю свою в городе». На рынок, расположенный на реке Москве, купцы и крестьяне «ежедневно в продолжение всей зимы привозят хлеб, мясо, свиней, дрова, сено и прочие нужные припасы». В конце ноября обычно «все окрестные жители убивают своих коров и свиней и вывозят их в город на продажу». «Любо смотреть,— пишет Контарини,— на это огромное количество мерзлой скотины, совершенно уже ободранной и стоящей на льду на задних ногах»1.
Ремесленными изделиями торговали в лавках на рынках и в мастерских. Уже в глубокой древности ряд дешевых массовых товаров, изготавливаемых городскими ремесленниками (бусы, стеклянные браслеты, крестики, пряслица), распространялись купцами-коробейниками по всей стране.
Русские купцы вели большую торговлю с другими странами. Известны их поездки в Литву, Крым, Кафу, Азов и др. Предметом торговли были не только сырье и продукция добывающих промыслов, вывозившаяся из Руси (пушнина, лес, воск), но также изделия русских ремесленников (юфти, однорядки, шубы, холсты, седла, стрелы, саадаки, ножи, посуда и др.). В 1493 году Менгли-Гирей просит Ивана III прислать ему 20 тысяч стрел. Крымские царевичи и князья обращались в Москву с просьбой о присылке панцирей и других доспехов. Позднее в XVII веке огромная торговля русскими товарами шла через Архангельск — в 1653 году сумма вывезенных товаров через порт этого города за рубеж составляла свыше 17 млн. рублей золотом (в ценах начала XX века).
Масштабы русской торговли поражали иностранцев, посещавших нашу страну в XVII веке.
«Россия,— писал в самом начале XVII века француз Маржарет,— весьма богатая страна, так как из нее совсем не вывозят денег, но они ввозятся туда ежегодно в большом количестве, так как все расчеты они производят товарами, которые имеют во множестве, именно разнообразными мехами, воском, салом, коровьей и лошадиной кожей. Другие кожи, крашенные в красный цвет, лен, пеньку, всякого рода веревки, кавиар, то есть икру соленой рыбы, они в большом количестве вывозят в Италию, далее соленую семгу, много рыбьего жира и других товаров. Что касается хлеба, то хотя его очень много, они не рискуют вывозить его из страны в сторону Ливонии. Сверх того, у них много поташа, льняного семени, пряжи и прочих товаров, которые они обменивают или продают, не покупая ничего чужеземного на наличные деньги, и даже император... приказывает платить хлебом или воском».
Уже в XVI—XVII веках Россия обладает сильно развитой торговой сетью. В городах, посадах, селах, возле монастырей, на ярмарках ведут оживленную торговлю многие тысячи купцов и торговцев, идет интенсивный обмен товарами между отдельными районами страны, то есть возникает всероссийский рынок, связывающий воедино хозяйственный механизм отдельных производителей и регионов. Центром всероссийского рынка становится Москва, которую с торговыми целями посещают тысячи русских и зарубежных купцов. Я. Рейтенфельс, побывавший в московских торговых рядах в 80-х годах XVII века, пишет: «Одним взглядом можно увидеть здесь в одном месте дорогие меха разного рода, в другом — колокола, топоры, подсвечники и иные металлические изделия, в третьем — ножи, рукавицы, чулки, ковры, завесы и разные ткани. Особый ряд занимают масло, сало и ветчина, особый — свечи и воск, особый, наконец,— разные изделия из дерева... в меховом — шубы и шапки. В одном месте выставлены лечебные разные зелья и травы, в другом — запоры, ключи, гвозди, далее — шелк нитками, канитель, украшения для девиц, браслеты — все в особом месте» 2.
Несмотря на увеличение производительности труда, экономический рост России допетровского времени осуществлялся преимущественно экстенсивным путем вовлечения в хозяйственный оборот новых земель и ресурсов, что обусловливалось огромным земельным простором, богатством лесов и недр.
ОТ ПЕТРА ПЕРВОГО ДО ПЕТРА СТОЛЫПИНА
Петр Первый — царь-плотник, царь-мастеровой, царь-артелыцик, воплотивший в себе лучшие трудовые качества русского человека, оставивший после себя теплую память в народе, как о дельном и справедливом правителе, одним из первых понял, чем грозит стране дальнейшее экстенсивное развитие. В годы его детства еще были живы люди, видевшие польскую интервенцию, на его глазах крепла угроза целостности России с севера и юга.
Патриархальный механизм хозяйственного развития уже не мог обеспечить России должную обороноспособность и статус независимой державы. Петр обращается к опыту Западной Европы, сумевшей к тому времени сделать рывок к новой технике и технологии.
Нет, это был не перелом в народной жизни России, а поворот ее в новом направлении в русле народных основ, традиций и идеалов.
Изучение петровских преобразований позволяет понять, что Петр не копировал вслепую зарубежный опыт, а использовал его применительно к российской действительности, опираясь уже на сложившиеся общественные институты, общинное самоуправление и землепользование (которые он начал очень умело использовать при сборе подушной подати), самоуправление купцов и ремесленников (которое он укрепил в демократическом духе, объединив их во влиятельные профессиональные корпорации) .
Но главное, на что сделал ставку Петр Первый — на использование творческой инициативы и самостоятельности русского хозяина и работника. Петр создал благоприятные условия для реализации его лучших качеств и не ошибся. Конечно, он не стеснялся, когда это нужно было, привлекать к делу и иностранцев, но их вмешательство носило второстепенный, вспомогательный характер. При прочих равных условиях царь предпочитал отечественных специалистов и для этого в массовом порядке посылал их учиться за границу.
Характеризуя петровские перемены, историк Ключевский справедливо отмечал, что Петр взял из старой Руси силы, верховную власть, право, сословия, а у Запада заимствовал технические средства. Фабрика и завод при Петре являются преемниками древнерусского монастыря: подобно последнему, они получают значение нравственно-исправительных учреждений. Замечательно точно русский историк подмечает духовно-нравственный характер труда, свойственный Руси и продолженный Петром.
«Мысли, смутно мелькавшие в лучших умах XVII столетия о необходимости предварительно поднять производительность народного труда, направив его с помощью технического знания на разработку нетронутых естественных богатств страны, чтобы дать ему возможность нести усиленные государственные тягости,— эта мысль была усвоена и проводилась Петром как никогда прежде, ни после него... Он внес в народнохозяйственный оборот такое количество нового производительного труда, которое трудно взвесить и оценить» 1.
«Своими реформами и творческой инициативой,— пишет академик Струмилин,— Петр Великий впервые открывал широкую дорогу индустриальному предпринимательству. И на этот путь, вполне естественно, прежде всего, вступили твердой ногой выходцы из тех самых трудовых низов, которые получили свою подготовку в области так называемых «народных» ремесленно-кустарных промыслов Московской Руси. Вот почему во главе петровских заводов и мануфактур оказалось так много бывших кузнецов, и всякого иного рода тяглецов».
Из более двух сотен петровских заводов (в том числе примерно сорока крупных мануфактур) только единицы возглавлялись иностранцами или дворянами. Так, крупные мануфактуры возглавляли до дюжины «купецких людей», три «тяглеца», целовальник Тимофей Филатов, придворный комнатный истопник Алексей Милютин, дворцовый служитель Родион Воронин, посадский человек И. Комаров, кожевенный мастер Пахомов, «красносельцы» Симоновы и другие разночинцы. Среди более мелких предпринимателей встречалось немало крепостных крестьян на оброке.
Таким образом, прав был историк С. Соловьев, отмечавший, что петровские преобразования есть дело «народное, а не лично принадлежащее одному Петру», в них массы активных сознательных участников, а не стадо, «бессознательно идущее туда, куда его гонит чужая воля».
Для развития промышленности создаются специальные правительственные органы — Берг-коллегия и Мануфактур-коллегия,— которые разрабатывают программу мероприятий содействия промышленному развитию, осуществляемую отнюдь не административными методами, а путем предоставления разнообразных привилегий и льгот. Частные предприниматели для устройства фабрик и заводов получали ссуды без процентов; их снабжали инструментами и орудиями производства; предоставлялось освобождение от государственной службы, подсудность особому суду, временные льготы от податей и пошлин, беспошлинный привоз из-за границы машин и инструментов. Многие крупные мануфактуры обеспечиваются гарантированными государственными заказами, а если какой-то товар казне не был нужен, то его сбыт обеспечивался высокими пошлинами или даже полным запрещением ввоза иностранного товара.
Как мы уже видели выше, важной особенностью российской крупной промышленности с момента ее зарождения было широкое использование близких и понятных для народа артельных форм организации труда. Работа в таких артелях распределялась среди ее членов по общему согласию. Заработная плата выдавалась не отдельным рабочим, а выборному старосте артели, который распределял ее по взаимному согласованию между членами артели. Зачастую члены артели имели общий стол; пища варилась в огромных котлах в артельных кухнях за общий счет. В тех или иных формах артельная организация труда на фабриках и заводах просуществовала вплоть до революции (хотя ее удельный вес постоянно снижался).
Д. Менделеев, побывавший в 60—80-х годах XIX века на уральских металлургических заводах, отмечал широкое распространение артельных форм ведения хозяйства. По его мнению, многие из этих заводов могли быть переданы с надлежащим контролем артельно-кооперативному хозяйству.
Опора на лучшие качества русского работника, использование его инициативы и предприимчивости дали поразительные результаты, которые можно с полным основанием назвать промышленной революцией. Количество промышленных предприятий (без ремесленных мастерских) только за XVIII век увеличилось в 10—12 раз, достигнув к 1801 году 2423 предприятий с числом занятых почти 100 тысяч человек. По ряду экономических показателей Россия вышла на самые передовые рубежи. Прежде всего, это относилось к металлургической промышленности.
Е. Тарле в работе «Россия и Запад» приводит данные французских источников относительно того, что Россия екатерининской эпохи была экономически развитой страной. Цифры ввоза и вывоза в 1785 году свидетельствовали, что торговый баланс сводился в пользу России. Для последней Франция является выгоднейшим рынком сбыта продуктов земледелия и промышленности. Академик Тарле полагал, что, нет оснований считать, что Россия екатерининской эпохи сколько-нибудь отстала в индустриальном отношении от наиболее передовой страны европейского континента Франции.
Подобные же высказывания встречаются и у иностранцев, посещавших и изучавших Россию в XVIII веке. По мнению Левека, русским удаются фабрики и ремесла; они настолько даровиты, что сравняются или превзойдут в отношении индустрии другие народы, если получат свободу. Шторх писал, что в России возникло множество фабрик и заводов, потребности действительные и воображаемые бесконечно возросли2.
В XVIII веке русская черная металлургия опередила сначала Англию (в 1725 г.), а затем и Швецию и заняла по выплавке чугуна первое место в мире — почти 10 миллионов пудов на 149 заводах в 1800 году. Немецкий историк металлургии Людвиг Бек, говоря об уральских домнах на рубеже XIX века, называл их не только «величайшими древесноугольными доменными печами континента», но и наиболее производительными и экономичными по расходу топлива на единицу продукта, более производительными, чем любые другие печи, не исключая английских3. Высокое качество и дешевизна русского железа сделали его желанным для многих зарубежных стран. Уральское железо идет, в частности, в Англию, Францию, США, а общий итог вывоза достигает к концу XVIII века около 4 миллионов пудов, из которых половину забирали англичане. Русское железо значительно ускорило промышленный переворот в Англии. И не только железо, но и дешевое и чрезвычайно прочное сукно, прекрасной выделки юфть, добротные полотна, веревки, канаты, сало, смола и другие русские товары высоко ценились на мировом рынке в XVII веке.
А какие открытия делали народные умельцы! В Англии первая паровая машина Уатта двойного действия, послужившая основой промышленного переворота в этой стране, была создана в 1785 году, а в России аналогичная двухцилиндровая паровая машина построена уральским механиком Ползуновым на двадцать лет раньше. Еще в петровскую эпоху механик Андрей Нартов разрабатывает копировальные токарные станки с механическим суппортом, заменяющим руку человека, тогда как аналогичное изобретение Генри Моудсли появилось в Англии почти через столетие. Чесальные и прядильные машины Родиона Глинкова на несколько десятилетий опередили появление механического льнопрядения в западноевропейских странах, а плющильные машины для проката шинного железа появились в 1723 году на Урале раньше изобретения Дж. Пейна — прокатных вальцев для отжатого железа.
Поддерживание народной инициативы и предприимчивости в XVIII веке шло по пути отмены ограничений. Если при Петре еще существовали некоторые ограничения и стеснялась свобода торговли, то уже при Екатерине II ликвидируется необходимость получения «разрешительных указов» на открытие нового предприятия, и устройстве всякого рода промышленных заведений объявлено совершенно свободным для всех. Одновременно объявляется oб уничтожении монополий («монополии за вредни») и введение полной свободы торговли («всякому торгу свобод» быть надлежит»). Историки отмечают «исключительную яркость» этого периода по «необычайной интенсивности процесса индустриализации» и «по роли в нем частного капитала». Развитие частной инициативы в области торговли и промышленности подняло с самых низов многие тысячи предприимчивых людей. Так, в районах старинного ткачества — Ярославской, Костромской, Владимирской губерниях посадские и крестьянские дети, начиная с кустарной светелки ручного ткача или набойщика, постепенно создают крупные текстильные предприятия, эксплуатирующие (порой просто нещадно) многие тысячи своих земляков. Весьма характерно, что большая часть русских промышленников-миллионеров вышла из крестьян или посадских людей, тогда как в западноевропейских странах из купцов и дворян. Да посмотрите сами! Морозовы, Рябушинские, Прохоровы, Гарелины, Грачевы, Шорыгины, Бардыгины, Разореновы, Зимины, Коншины, Балины, Горбуновы, Скворцовы, Миндовские, Дербеневы, Локаловы, Дордоновы, Сеньковы, Клюшниковы, Елагины, Заглодины, а еще раньше Демидовы, Баташевы, Масоловы и многие другие.
Широкое развитие частной инициативы снизу порода мощное промышленное движение крестьян и жителей городских посадов, выразившееся в огромном росте домашней крестьянской и кустарно-ремесленной промышленности. Исторически сложилось так, что в русской промышленности произошло своего рода разделение сфер обслуживания товарами. С одной стороны, развитие крупной промышленности, ориентированной преимущественно зажиточного и богатого горожанина, дворянство, царский двор, а также вывоз за границу. С другой — бурный рост домашней крестьянской и кустарно-ремесленной промышленности, ориентированной на широкие народные массы, на все многообразные нюансы их потребительского спроса, требующего создания огромного ассортимента продукции. Конечно, со второй половины XIX века крупная промышленность резко расширяет свой рынок, проникая в толпу крестьянства. Тем не менее, домашняя крестьянская и кустарно-ремесленная промышленность удерживает значительную часть покупательского спроса простого народа, обслуживая потребности, выполнить которые крупная промышленность не могла или считала невыгодным. Немаловажную роль здесь играло и то, что крестьянство с его огромной многообразной традиционной культурой зачастую предпочитало покупать более близкую ему по выполнению продукцию кустарно-ремесленной промышленности, чем обезличенную и усредненную фабричную продукцию. Изделия кустарного производства, как правило, были и дешевле фабричных, хотя нередко такая дешевизна в условиях конкуренции с фабричной достигалась путем самоэксплуатации кустарей.
Корни домашней крестьянской и кустарно-ремесленной промышленности уходят в глубину нашей истории и основываются, прежде всего, на неискоренимом трудолюбии русского крестьянина, не умеющего сидеть без дела долгие зимние дни после выполнения сельскохозяйственных работ. Так уж сложилось, что в большинстве крестьянских изб кто резал из дерева, кто прял, кто шил, кто мастерил изделия из металла сначала для себя, для своей семьи, близких и родственников, а потом уже и на продажу. Последнее распространилось позднее, когда людей на селе стало много, а земли мало, приработок стал нужен. А когда царь Петр заменил все денежные и натуральные повинности единым денежным налогом, кустарные промыслы стали одним из важных средств для уплаты этого налога.
Между кустарями и крупной промышленностью постоянно шла ожесточенная конкурентная борьба, и некоторые фабриканты «буквально вопили истошным голосом о своей «гибели» и невозможности работать при низких ценах кустарных изделий».
Гжатский купец Жуков, видимо, сильно пострадавший от кустарей, писал в слезной записке Николаю Первому: «В уезде образовались промышленники, называемые прасолами, разносчиками, ходебщиками и мужиками-фабрикантами, которые производят, не платя никакой гильдейской повинности, торговлю... Сверх того, в уезде существуют крестьяне-подрядчики, которые берут для выделки миткали и плисов... При дворах имеют они рабочие светлицы, а за недостатком таковых раздают основу по деревням... а потому фабриканты, старавшиеся об улучшении изделий, производством своим почти вовсе теперь не занимаются, ибо дело их перешло в руки крестьян... Подобными же промыслами занимаются и в разных уездах кругом Москвы и во Владимирской губернии, особенно в Шуйском уезде — там почти все крестьяне или фабриканты, или разносчики… В одном селе Иванове крестьяне привозят на рынок до 50 тысяч штук миткалей... Теперь прибыльных торговцев, вышедших из крестьян и мальчиков, гораздо больше двух третей против пригородных московских жителей...» Мы видим, крестьяне, работавшие на дому, и кустари зачастую были и продавцами своих изделий, что позволяло им еще более успешно конкурировать с крупной промышленностью.
В первой половине XIX века домашняя, кустарно-ремесленная и мелкая промышленность давала основную часть промышленной продукции, а к началу XX века, по разным оценкам, от 18 до 30 процентов всей промышленной продукции (и до половины промышленной продукции широкого потребления).
Перед революцией на 22 тысячи крупных предприятий существовало свыше 100 тысяч мелких промышленных заведений кустарного типа (на которых, кроме хозяина, работали чаще всего один или два человека), а, кроме того, великое множество кустарей-одиночек и крестьян-надомников. Несмотря на постоянный нажим крупной промышленности, мелкие, кустарные, надомные предприятия удерживали многие из своих позиций на рынке, а по численности росли быстрее, чем крупные предприятия. В отдельных районах мелкая и кустарная промышленность даже вытесняла крупную, и это при наличии самой высшей в мире концентрации крупного промышленного производства!
О чем это говорило? Во всяком случае, не об отсталости, как это пытаются представить некоторые экономисты, а о том, что значительная часть разнообразного потребительского спроса широких народных масс не могла быть удовлетворена посредством крупного производства, требовалось активное развитие местной, мелкой, кустарно-ремесленной и надомной промышленности, которая в большей степени отвечала потребностям крестьянской культуры каждой отдельной местности, позволяла уследить за прихотливым изменением спроса, обслужить традиционные потребности народа. Это и определяло ее живучесть и конкурентоспособность. Крупная и местная кустарная промышленность не противостояли друг другу, а взаимно дополняли, будучи двумя необходимыми частями народнохозяйственного механизма, каждая из которых по-своему выросла из потребностей народа и была развита его инициативой.
К началу двадцатого века миллионы кустарей, мелких торговцев для сохранения своих позиций все шире обращаются к различным кооперативным формам объединений, причем преимущественно к таким формам, которые позволяли им получать материальную поддержку, ссуду, кредит без ограничения производственной самостоятельности.
Развитие частной инициативы путем отмены различных ограничений и запретов сопровождалось активной государственной политикой таможенного тарифного регулирования, имеющего преимущественно охранительный характер. Это означало ограничение допуска на русский рынок тех иностранных товаров, которые были способны серьезно конкурировать с отечественными изделиями. Конечно, это где-то ослабляло волю к действию русских промышленников, но вместе с тем было неизбежно в условиях сохранения феодальных пережитков, не всегда позволявших на равных конкурировать с западными товарами...
Было в России место, куда ежегодно в августе со всех концов страны, со всего света стекалось огромное количество людей. Загодя сюда плыли баржи и пароходы, шли поезда, тянулись бессчетные обозы и караваны, нагруженные самыми разнообразными товарами. Как по взмаху волшебной палочки, в короткий срок возникало бесчисленное множество различных магазинов, лавок, складов, трактиров, гостиниц, увеселительных заведений (театров, цирков, балаганов), между которыми неторопливо, степенно бродили многие десятки, а порой даже сотни тысяч человек, присматривая товары, прицениваясь, торгуясь. Находилось место при впадении Оки в Волгу, в городе Нижнем Новгороде и называлось Нижегородской Макарьевской ярмаркой, а в просторечии — Макарием или Макарьевской.
Кого только здесь не встретишь — русские промышленники и купцы, многочисленные маклеры и торговые агенты, кяхтинские торговцы чаем, армяне, торгующие калмыцкими тулупами, хивинцы и бухарцы, продающие хлопок, немцы, англичане, французы, индийцы и тут же оборотистые местные кустари, крестьянские коробочники и офени со своим ремесленным и мелочным товаром.
Здесь можно было купить или договориться о покупке почти любого товара, производимого в России, заключались многочисленные сделки — от мелких до многомиллионных, долгосрочных; наряду с крупнооптовой, не гнушались мельчайшей розничной и даже разностной торговлей. Все это в самых «демократических условиях»;— только выкладывай денежки. Высшие технические новинки и традиционные кустарно-ремесленные изделия, сырье, материалы и готовые фабричные товары, красиво упакованные на любой вкус.
Сколько промышленных и торговых задумок затевалось здесь, сколько договаривались между собой кустари и ремесленники, а сколько сколочено артелей и товариществ.
В конце XIX века Нижегородская ярмарка являлась одним из главных регуляторов экономической жизни, отражая общий тонус хозяйственного развития страны. Именно здесь в большей степени формировался баланс между спросом и предложением, производством и потреблением главных российских продуктов. На ярмарке отдельные самостоятельные части, отрасли, виды деятельности гигантского хозяйственного механизма России связывались в одно целое, координировались, получали общественное признание или недоверие, определялись направления развития по крайней мере на год вперед.
Современники подчеркивают совершенно исключительную роль этой ярмарки, которая по своему значению и размаху сравнивалась только со всемирными выставками, нередко опережая их по масштабу торговых оборотов «своим значением как в торговле, так и вообще в народном хозяйстве,— и не только в русском, но и всемирном хозяйстве,— Нижегородская ярмарка, без сомнения, далеко превосходит все ныне существующие во всем свете подобные ярмарочные или временные торжища. Такова она и в качественном отношении, своею экономической силою в движении народного хозяйства (своим влиянием на развитие разных его отраслей и на все его обороты), а также в количественном отношении,— размерами своих торговых оборотов и ценностью всех здесь покупаемых и продаваемых, сюда привозимых и отсюда развозимых товаров, количеством своих посетителей, и, наконец, величиною своего географического района действия» 4. Нижегородская ярмарка, корни которой уходили в глубокую старину, задавала тон 18,5 тысячи местных ярмарок, существовавших во все времена года по всей России в семи тысячах населенных пунктах5; эти ярмарки играли там роль такого же экономического регулятора и распределителя местного сельского хозяйства, ремесла и промышленности. Одна ярмарка следовала за другой, перерастала в третью — на Николу, на Спас, на Успение, на Покров в губернских, уездных, штатных, заштатных городах, а также в больших селах при монастырях. Зимой сибирская ярмарка в Ирбите, осенью Крестовско-Ивановская в Пермской губернии, весной — Алексеевская в Вятской, летом — Караванная в Казанской и много, много других. Нижегородская ярмарка, прошумев шесть положенных недель в сентябре, как бы переезжала в Москву, где до конца месяца продолжался макарьевский торг и съезд покупателей, часто называемый вторым Макарием.
Огромное количество ярмарок и их исключительное значение в хозяйственном механизме было обусловлено историческими особенностями России, и прежде всего свободным, инициативным характером развития хозяйства, складывания промышленных ремесел и предприятий, чуждым централизму и административному нажиму. Для миллионов «участников» народного хозяйства ярмарка была самая понятная, доступная и привлекательная форма хозяйственного общения, развивавшаяся в рамках народных традиций и обычаев.
В 1829 году в Санкт-Петербурге была открыта Первая всероссийская мануфактурная выставка, которая вплоть до революции проходила раз в четыре года попеременно в разных городах. Со второй половины XIX века Россия начала принимать активное участие во всемирных выставках с разнообразным ассортиментом своих изделий, а международные жюри всегда давали отличные отзывы о наших промышленных успехах. Экспертиза всемирных промышленных выставок показывала, что по качеству многих товаров, например изделий бумагопрядильного и бумаготкацкого производства, парчи, глазета, кумача, изделий из серебра и золота, Россия не только не уступала другим странам, но и порой опережала их.
Темпы развития русской промышленности были просто поразительны. С 1802 по 1881 год численность фабрик Хбез мелкого и кустарного производства) увеличилась с 2423 до 31173, а численность рабочих — с 95 до 771 тысячи. Только за 1804—1863 годы (даже при наличии крепостного права) производительность труда увеличилась почти в пять раз6, что означало, по выражению академика С. Струмилина, настоящий промышленный переворот, переход от мануфактуры к механизированной фабрике.
Особый этап промышленного развития приходится на конец XIX — начало XX века, ознаменовавший коренную структурную перестройку российского промышленного потенциала. В стране наблюдается подъем, созидательный энтузиазм. Иван Бунин в «Жизни Арсеньева» писал: «Россия... жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких все возрастало в ней». Осуществляется ряд целенаправленных государственных мер по стимулированию развития промышленности — предоставление кредитов и различных льгот, освобождение от налогов, протекционизм в отношении отечественных товаров, высокие таможенные пошлины на ввозимую из-за границы промышленную продукцию, организация промышленных выставок и музеев.
Важнейшим мероприятием, значительно содействующим улучшению положения рабочих, являлись меры по регламентации условий фабрично-заводского труда и учреждению с этой целью фабричной инспекции. В 1886 году вышел закон о найме рабочих на фабрики, подчинивший внутренний распорядок работы на фабриках надзору фабричных инспекторов.
На фабриках, имеющих более 100 рабочих, вводится бесплатная медицинская помощь, охватывающая 70 процентов общего числа фабричных рабочих (1898 год). В 1903 году вводится закон о вознаграждении потерпевших от несчастных случаев на производстве, обязывающий предпринимателя выплачивать пособие и пенсии потерпевшему или его семье в размере 50—66 процентов содержания потерпевшего. Вводится страхование по болезни, организуются больничные кассы.
В 1880-е годы практически во всех крупных городах Российской империи возникли ремесленные профессионально-технические училища — всего их было 160. Одновременно при 464 начальных училищах существовали ремесленные классы, значительное число училищ было организовано при частных фабриках и заводах — 219 с 312 классами. Все это позволило значительно повысить качество рабочей силы в промышленности, хотя и здесь были значительные трудности с устройством на заводы бывших крестьян.
Отношение к труду этих новых рабочих, вчерашних крестьян, сохраняет все черты крестьянской культуры труда — трудолюбие, старательность, добросовестность. Но именно эти черты становятся источником самой беззастенчивой эксплуатации.
Воспитанный на трудолюбии, генетически «запрограммированный» на старательность и добросовестность, неопытный в городских житейских вопросах, бывший крестьянин попадает в тяжелую кабалу и превращается в средство для наживы предпринимателей. Продолжительность рабочего дня в этот период — 10—14 часов в сутки; плохие условия труда и быта — довольно характерная картина жизни рабочих вплоть до конца XIX века. Бывший крестьянин или крестьянский сын становился придатком машины, фабричным винтиком. Неудовлетворенность таким трудом вызывала у рабочего чувство протеста, толкала его на саботаж, пьянство, прогулы, забастовки, социальный протест.
Стремительный рост забастовочного движения, банкротства и разорения заставили задуматься многих предпринимателей. В результате условия труда на крупных предприятиях начинают несколько улучшаться. Поднимается вопрос об учете национального характера труда, делаются попытки использовать склонность рабочих к самостоятельному осмысленному труду, на отдельных предприятиях вводятся элементы рабочего самоуправления.
России принадлежит приоритет в разработке вопросов научной организации труда7. Еще задолго до Ф. Тейлора, в 60—70-е годы прошлого столетия, в Московском высшем техническом училище разрабатываются и внедряются рациональные методы обучения кузнечному, токарному, слесарному и другим «искусствам». В 1870 году училище на мануфактурной выставке в Петербурге было удостоено золотой медали «за отличное выполнение всех выставленных предметов... и преимущественно за почин в весьма высоком деле систематического обучения ремеслам, входящим в круг деятельности механиков...»
Через два года училище было удостоено четырех больших золотых медалей «за выставленные учебные коллекции и машины...». В 1873 году на Всемирной выставке в Вене училище за свои учебные пособия получает Медаль преуспевания.
Однако первыми применять русскую методику в широкой практике начали в США. В Массачусетском технологическом институте было построено специальное здание для учебных мастерских, в которых преподавание трудоведения должно было вестись по русской системе. Здесь вышла об этой системе специальная книга. Москвичи, «по высочайшему разрешению», изготовили и послали в дар Массачусетскому институту набор учебных пособий по программам МВТУ. Вслед за Массачусетским технологическим институтом русской системой заинтересовались Пенсильванский и Вашингтонский университеты. В 1884 году три американских города — Чикаго, Толедо и Балтимор — организовали школы по типу массачусетских, а в 1885 году их примеру последовали Филадельфия и Омаха. Американцы так оценивали русскую систему: «Сберегает время и деньги».
В России раньше, чем в Европе и Америке, началось теоретическое изучение рабочих движений человека (И. М. Сеченов). Профессор Савин издает книгу «Резание металла», оцененную в западноевропейской литературе наравне с трудами Тейлора. Создается русская школа научной организации труда — М. Арапов, М. Беспрозванный, П. Богодаров, А. Гастев, В. Железнов; образуется даже специальное издательство во главе с инженером Л. Левенстерном, развернувшим «невиданную даже для европейских стран агитацию за принципы научной организации труда». В «Русском богатстве», в «Мире Божьем», в «Журнале для всех» появляются статьи о научной организации труда.
Однако на практике внедрение научной организации труда развивалось медленно." Известны успешные попытки внедрения научной организации труда на Уральских заводах, и в частности в Лысьве, на заводе П. Семенова в Петербурге.
Перед первой мировой войной в России было восемь заводов, применявших в той или иной форме научную организацию труда, тогда как во Франции был зарегистрирован лишь один. Более широко научная организация труда начинает применяться на оружейных заводах в военное время.
При всех выгодах научной организации труда, его национальная специфика учитывалась слабо. Рационализация труда на первых порах способствовала превращению человека в придаток машины, подавляя его самостоятельность и инициативу, что неизбежно вело к неудовлетворенности трудом.
Своекорыстные интересы российской буржуазии, делавшей ставку на эксплуатацию исконного трудолюбия бывшего крестьянина, тормозили проведение многих реформ в области труда, повсеместно осуществленных во многих западноевропейских странах.
«Насилие» над национальным характером, подавление самостоятельности (однообразие работы, отрыв крестьянина от земли, культурных корней) стало причиной возникновения у многих недавних крестьян неприязненного отношения к заводскому труду.
В предреволюционное десятилетие в промышленности осуществляется коренное техническое перевооружение. Темпы производственного накопления в конце XIX — начале XX века составляли 15—20 процентов национального дохода. Капитальные вложения в промышленность росли гигантскими темпами. Только за 1885—1913 годы крупные акционерные предприятия увеличили свои фонды в 11 раз, несколько медленнее росли фонды мелких и средних предприятий. Средний рост производственных фондов составлял за 1885—1913 годы 596 процентов, или 7,2 процента в год, то есть был выше, чем в США.
Ускоренными темпами осуществлялась механизация производства. Если в 1860 году в нашей промышленности работало механического оборудования на 100 млн. рублей, то в 1870 году — уже на 350 млн. рублей, а в 1913-м — почти на 2 млрд. рублей, ежегодно обновлялось около пятой части технического парка машин.
Что, все это — за счет иностранных вложений? Вопреки распространенному мнению о рабской зависимости России от иностранного капитала доля его составляла только около 14 процентов всех промышленных капиталов, то есть не больше зарубежных вложений в основных западноевропейских странах, что было связано с общей тенденцией к интернационализации капитала.
Отечественные предприниматели определяли всю промышленную политику России. Иностранцы, как правило, допускались в те промышленные отрасли, куда наша отечественная буржуазия еще «побаивалась» вкладывать свои капиталы. В стране было достаточно внутренних средств, чтобы вложить их в промышленность. Так, в 1885—1913 годы прибыль по отношению к основному капиталу составляла 16 процентов, а реальный прирост основных капиталов достиг 7,2 процента, а кроме прибыли существовали и другие источники образования основного капитала в промышленности.
Начиная с 1876—1880 годов, вплоть до 1913 года, Россия имела непрерывный активный торговый баланс. С 1886 по 1913 год она вывезла товаров на 25,3 млрд. золотых рублей, а ввезла только на 18,7 млрд. рублей, то есть обеспечивала приток золота и валюты на 6,6 млрд. рублей8. И как здесь еще раз не вспомнить и не поклониться русскому крестьянину, который своим упорным трудом, нередко недоедая сам, кормил своим хлебом Европу, в значительной степени обеспечил приток золота в страну и тем самым в известном смысле финансировал промышленность из своего кармана.
В начале XX века концентрация промышленного производства в России была самая высокая в мире; 53 процента промышленных рабочих трудились на предприятиях с числом занятых свыше 500 человек, тогда как в США этот же показатель составлял 33 процента. А на предприятиях с числом рабочих свыше тысячи человек в нашей стране было занято 44 процента рабочих — в два с лишним раза больше, чем в промышленности США. Средний размер заводов, численность персонала была свыше 1000 человек, составляя в Германии 1980 рабочих, в США — 1940, а в России — 2480. Заводов-гигантов с числом рабочих свыше 5 тысяч в Германии было 12, а в России только в Петербурге их было 14, а всего по стране — 35! Большая часть предприятий по стоимости основных фондов носила корпоративный, акционерный характер, то есть сколачивала свой капитал путем продажи акций.
Темпы роста производства средств производства предреволюционной России были в два раза выше темпов роста легкой и пищевой промышленности. В результате удельный вес производства средств производства достиг 43 процентов всей промышленной продукции; 63 процента оборудования, необходимого в промышленности, производилось внутри страны и только немногим более трети ввозилось из-за границы?.
Упор на развитие лучших качеств русского работника, развитие самодеятельности и инициативы вкупе с высокой технической оснащенностью предприятий крупной промышленности обусловили коренные качественные сдвиги в эффективности хозяйства и, прежде всего, в бурном росте производительности труда. Еще за 1804—1863 годы при переходе от мануфактуры к фабрике (даже при наличии тормозящего влияния крепостного права) производительность труда в промышленности возросла почти в 5 раз. После 1863 года темпы производительности труда понизились, но продолжали расти неуклонно вплоть до 1913 года, составляя в среднем около 2 процентов в год10. Всего за 1804—1913 годы производительность труда в промышленности увеличилась более чем в десять раз. Не в середине, как принято думать, а в начале века начали мы бороться с США за лидерство в экономике, причем тогда мы имели реальные шансы выиграть это единоборство, ибо по темпам роста промышленной продукции и по темпам роста производительности труда Россия вышла на первое место в мире, опередив по ним стремительно развивающиеся США. За 1880—1910-е годы темпы роста российской промышленности превышали 9 процентов в год. С момента отмены крепостного права до 1913 года объем промышленного производства вырос в 10—12 раз. По отдельным показателям темпы роста продукции были просто гигантскими — выплавка стали увеличилась в 2234 раза, добыча нефти — в 1469, добыча угля — в 694, продукция машиностроения и металлообработки — в 44, производство химической продукции — в 48 раз.
Быстрое развитие промышленного производства при неуклонном росте производительности труда обусловили снижение розничных цен на промышленные товары с 1867 по 1912 годы. Явление это было просто поразительное, ибо в большинстве стран развитие капитализма сопровождалось сильной инфляцией. У нас же общий рост цен (включая продовольственные товары) осуществлялся незначительно, отставая от роста производительности труда. Именно это вкупе с положительным торговым балансом позволило стране иметь в течение нескольких десятилетий устойчивую золотую валюту, о которой мы сегодня вожделенно мечтаем, глядя на золотые царские десятирублевки.
Уровень безработицы в России 1900—1910 годов был значительно ниже, чем в других странах, не превышая 1—2 процента силы даже в Москве и Петербурге.
Стремительный рывок в промышленном производстве России в конце XIX — начале XX века по своим масштабам мог быть сравним с так называемым «японским экономическим чудом» после второй мировой войны. И ничего удивительного в этой аналогии нет — как Россия, так и Япония обеспечили себе небывалый промышленный успех соединением традиционной национальной культуры хозяйствования и труда с внедрением западноевропейской техники и технологии.
К началу первой мировой войны Россия перестала быть преимущественно сельскохозяйственной страной: в 1912 году сельское хозяйство дало продукции на 6,1 млрд. рублей, а промышленность — на 5,6 млрд. рублей. Промышленная продукция России широко выходит на мировые рынки.
Вместе с тем по объему промышленного производства Россия еще значительно отставала от США, Франции, Великобритании и Германии, занимая пятое место в мире. Хотя специалисты, основываясь на анализе промышленных мощностей и экономических ресурсов России, а также среднегодовых темпов роста продукции, предсказывали выход России к 1930-м годам на передовые мировые рубежи хозяйственного развития.
Председатель Совета министров России П. А. Столыпин сказал в своей программной беседе с сотрудниками газеты «Волга» в 1909 году: «Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России». «Наша главная задача,— отмечал Столыпин,— укрепить низы, в них вся сила страны, их более 100 миллионов».
НА ПЕРЕЛОМЕ
РАЗРУШЕНИЕ ИМЕНЕМ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
В XIV—XV веках в Европе произошла духовная кристаллизация двух по сути дела противоположных жизненных идеологий. Одна из них воцарилась в Западной Европе под названием гуманизма, другая — в Восточной Европе, прежде всего на Руси, под названием исихазма (умного, духовного делания). Разным было и экономическое ядро этих идеологий. Исихазм (духовное делание) делал упор на развитие духовно-нравственных начал жизни, гармоничное развитие человека и природы, нестяжательство материальных благ.
Гуманизм, будучи великой жизнеутверждающей идеей, вместе с тем фактически провозглашал примат материального над духовным, стяжание материальных благ и чувственных удовольствий как жизненный принцип, которому должна служить вся Вселенная. Возвеличивание человека в гуманизме было, прежде всего, возвеличиванием сильных и богатых, для которых все остальное человечество и природа становились средством достижения материального благополучия и получения удовольствий.
Конечно, в чистом виде обе эти идеологии никогда не существовали, но своими определяющими идеями оказали огромное влияние на формирование общественного сознания на Западе и Востоке. Развитие исихазма ограничивалось рядом объективных исторических условий. Идеи гуманизма на практике реализовывались в представлениях буржуазного прагматизма, а позднее марксизма. В конечном счете, эти представления встречались в одном темном тоннеле технократического отношения к миру. Огромные богатства жизни в этих представлениях суживаются до примитивных технико-организационных основ материального благополучия, комфорта, вещизма.
Русская философская мысль во многих случаях отвергает идею западноевропейского прогресса как преимущественно научно-технического, материального прогресса. Этой идее русская философия противопоставляет идею преображения жизни через преодоление греховной природы человека. Н. Бердяев и С. Булгаков, Н. Гоголь и Ф. Достоевский, В. Соловьев и Е. Трубецкой, Н. Федоров и П. Флоренский так или иначе проводят эту мысль. Русский богослов архимандрит Илларион (Троицкий) в статье «Прогресс и преображение» писал: «Идеал православия есть не прогресс, но преображение... Новый завет не знает прогресса в европейском смысле этого слова, в смысле движения вперед в одной и той же плоскости. Новый завет говорит о преображении естества и о движении вследствие этого не вперед, а вверх, к небу, к Богу». Единственный путь преображения — в искоренении греха в самом себе: «Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, подними себя в себе, овладей собой и узришь правду. Не в вещах правда эта, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою».
Трудно сказать, в какой степени исихазм повлиял на складывание духа нестяжательства в сознании многих русских людей, проще отметить, что идеология исихазма упала на подготовленную почву, усилив духовно-нравственные начала общественного сознания, и вместе с тем сама заново родилась как новый плод из старого семечка.
Одновременно с кристаллизацией общественных идеологий происходило и утверждение разных хозяйственных систем, моделей хозяйственного развития.
В странах Западной Европы складывается модель хозяйственного развития, которую можно условно назвать «индивидуалистической». Она была основана на жесткой конкуренции, индивидуализме в проявлении жизненных интересов («Каждый сам за себя»), отлаженной иерархо-бюрократической организации, необходимой в условиях острой конкурентной борьбы. Система эта складывалась в условиях крайнего дефицита экономических ресурсов и значительного перенаселения. Эффективный и качественный труд в этой системе стимулировался преимущественно материальным интересом.
Хозяйственная система, сложившаяся на Руси, резко отличалась от западноевропейской. Огромные земельные просторы и неисчислимые природные богатства Руси были важными предпосылками, определившими процесс развития народного хозяйственного механизма и экономического поведения населения.
Разбросанность его по огромной территории (требующей к тому же постоянной защиты от внешних посягательств), необходимость принятия самостоятельных решений и вместе с тем постоянная нужда в объединении выработали самостоятельного, самоотверженного, инициативного и трудолюбивого хозяина, действующего в рамках самоуправляющихся объединений (общин, артелей, дружин, сотен). Особенностью этих объединений было то, что их коллективные начала, основанные на обычае и традиции, не подавляли самостоятельность хозяина.
Повторяемый многими столетиями стереотип хозяйственного поведения закрепился в национальном характере, проявляясь, как мы видели выше, в склонности к экономической самостоятельности, трудовой демократии, гражданскому самоуправлению на местах.
Таким образом, сложившаяся на Руси модель хозяйствования основывалась на традиционных ценностях крестьянской общины, артели, взаимопомощи, нестяжательства, трудовой демократии, местном самоуправлении и поэтому может быть названа общинной. Эффективный и качественный труд в этой системе обусловливался, прежде всего, духовно-нравственными представлениями человека, моральным авторитетом коллектива, в котором он трудился.
Каждая из названных выше хозяйственных моделей имела свои корни, свои перспективы развития и свою шкалу координат, тесно связанную с жизненной идеологией Руси и западноевропейских стран. Ни одна из этих систем не была ни лучше, ни хуже другой; каждая имела свои преимущества и недостатки, присущие любой, естественно возникшей хозяйственной системе.
Приоритет главных жизненных ценностей и радостей человека Древней Руси был не на экономической стороне жизни, не в стяжании материальных благ, а в духовно-нравственной сфере, воплощаясь в высокой своеобразной культуре того времени. «Чем ближе мы возвращаемся к Древней Руси и чем пристальнее мы начинаем смотреть на нее... тем яснее для нас,— отмечает академик Д. С. Лихачев,— что в Древней Руси существовала своеобразная духовная культура — культура невидимого града Китежа, как бы «незримая», плохо понятая и плохо изученная, не поддающаяся измерению нашими «европейскими» мерками высоты культуры и не подчиняющаяся нашим шаблонным представлениям о том, какой должна быть «настоящая культура». И вопрос здесь не в противопоставлении этих двух великих культур, взаимодополняющих и взаимообогащающих друг друга, а в правильном понимании шкалы координат и критериев их оценки, которые нельзя сводить ни к чисто экономическим, ни к чисто духовно-нравственным критериям.
В отличие от России, западноевропейские страны значительно раньше исчерпали возможности экстенсивного развития: сильно сказывалось аграрное перенаселение, шла жесткая конкурентная борьба за экономические ресурсы, сотни тысяч европейцев покидали свои страны в поисках лучшей жизни за рубежом, новых земель и колоний. Жесткая конкурентная борьба в условиях ограниченных экономических ресурсов вырабатывала индивидуализм, культ бережливости и накопительства, способствовала созданию бюрократическо-иерархических систем, упорядочивавших стихию конкурентной борьбы.
Именно эти обстоятельства определили модель экономического развития западноевропейских стран на ближайшие столетия. В результате уже в XV—XVI веках основные западноевропейские страны начинают переходить на интенсивный путь экономического развития, создания интенсивных технологий и качественно новых технических средств и вооружений. Московские государи также осознавали необходимость перехода страны на новый этап экономического развития, но наталкивались на противодействие западных правительств, запрещавших ввоз в Россию наиболее передовой техники и вооружения, а также приезд специалистов. Как писал В. Ключевский, «если в Москве сознавали важность торговых связей с Западом и для упрочения их добивались приморской гавани, то так же ясно понимали выгоды от этого для Москвы и ее соседи, стараясь всеми мерами помешать ей в достижении ее целей. Московский государь,— писал Сигизмунд Август польский Елизавете Английской,— ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву; ибо сюда привозят не только товары, но и оружие, до сих пор ему не известное, привозятся не только произведения художеств, но приезжают и самые художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех; Вашему Величеству небезызвестны силы этого врага и власть, которой он пользуется над своими подданными; до сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности и не знал искусств; но если нарвская навигация будет продолжаться, то что будет — неизвестно».
Итак, на Руси и в Западной Европе сложились две принципиально разные системы общественного сознания и хозяйственного развития, каждая из которых имела самоценное значение. Любые попытки оценивать каждую из этих систем, прибегая к шкале координат, сложившихся в другой системе, были в корне неправильны и просто порочны, равнозначные оценке, скажем, веса тела при помощи мер жидкости.
Тем не менее, в отношении Руси это явление начинает распространяться довольно широко. С позиции западноевропейских понятий и представлений она оценивается как страна отсталая, невежественная, а ее самобытность трактуется как недоразвитость и темнота.
Эпизодически с XIV—XVII веков, нарастая в XVIII и приобретая угрожающий характер в XIX веке, рядом с традиционной народной культурой, народными основами жизни и хозяйствования возникает идущее сверху движение за их отрицание. Сначала незначительная, а затем преобладающая часть высшего правящего слоя и дворянства России начинает предпочитать народным основам жизни заимствованные преимущественно из Западной Европы формы и представления.
Первые известные случаи связаны с попытками проникновения в Россию западной католической церкви. С легкой руки католических иерархов, потерпевших в России XV века крушение надежд на господство, создаются мифы о безнадежной темноте и невежестве русских, сыгравшие свою роль в становлении правящего класса западнорусских земель. Отрицание народной культуры широко проявилось со второй половины XVII века как явление, неверно и несправедливо связываемое с именем Петра (ибо дело Петра носило народный характер). Но деяния Петра стали своего рода отправным моментом, с которого интенсифицировались все народные и антинародные процессы русского общества.
«С Петра I,— пишет видный русский социолог П. Лавров,— московское служилое сословие преобразовалось в чиновничество по внешнему европейскому образцу, но без европейского содержания... Для русского крестьянства этот служилый класс московского царства и петербургского императорства все решительнее закрывался с дальнейшим ходом истории. Крестьянство было все более закрепощено и при отсутствии возможности политического развития принуждено было все тщательнее сохранять в себе традиции сельского мира и сельской громады, традиции артельной солидарности как единственное средство отстоять, хотя бы в некоторой мере, свое экономическое благосостояние... (Крестьянство.— О. П.) все более отделялось от господствующего класса не только экономическими интересами, не только легальным бесправием, но самыми формами культуры (выделено мною.— О. П.)... Оно было и осталось единственным сословием в государстве, сохранившим традицию элементарной местной организации общины, громады, мира, артели, но эта организация обращалась все более в фискальное средство, в орудие деморализации масс; она все суживалась и атрофировалась».
Высший правящий слой и дворянство все более стремились опереться на внешний авторитет западноевропейского политического, экономического и социального опыта, порой просто механически копируя некоторые западные представления и формы.
«У нас... более чем где-нибудь,— пишет Даль,— просвещение сделалось гонителем всего родного и народного, ревнители готового чужого, не считая нужным изучить сперва свое, насильственно переносили к нам все в том виде, в каком оно попадалось им на чужой почве, где оно было выстрадано и выработано, тогда как тут могло приняться только заплатами и лоском...» 1
Крепостное право пришло в Россию сравнительно поздно, когда у крестьян уже сложились черты национального характера, выражаемого, прежде всего, самостоятельностью и инициативой в рамках традиций и обычаев самоуправляющейся общины. Чтобы удержать в узде крестьян, правящие слои должны были вступить в настоящую войну с народом. А на войне как на войне — культура противника отвергается. Правящий слой шаг за шагом отказывается от многих ценностей народной культуры, отечественных обычаев и идеалов, заменяя их представлениями и понятиями, заимствованными из-за рубежа. Причем речь шла не о стремлении к творческому освоению и взаимному обогащению равноценных культур России и западноевропейских стран, а о прямом вытеснении народной культуры как якобы отсталой и отжившей. Процесс этот был тяжелым и болезненным, утраты просто катастрофическими. На несколько столетий для многих поколений были «закрыты» допетровская литература и музыка, древнерусская архитектура, иконопись, живопись. Шедевры мирового значения считались бледными примитивами, заимствованиями, жалкой мазней и только во второй половине XIX века начали снова «открываться» как произведения великого искусства. Самобытная русская культура на несколько веков становится Золушкой в родном доме, ей отказывалось в праве на общечеловеческое значение, которое признавалось только за западноевропейской культурой. Такое явление не могло не вызвать протеста. «Русский народ,— писал К. Аксаков,— имеет прямое право, как народ, на общечеловеческое, а не через посредство и не с позволения Западной Европы. К Европе относится он критически и свободно, принимая от нее лишь то, что может быть общим достоянием, а национальность европейскую откидывая... Европеизм, имея человеческое значение, имеет свою и очень сильную национальность... Итак... с одной стороны, так называемые славянофилы стоят за общечеловеческое и за прямое на него право русского народа. С другой стороны, поборники Западной Европы стоят исключительно за европейскую национальность, которой придают всемирное значение и ради которой они отнимают у русского народа его прямое право на общечеловеческое».
Привычка видеть в русской жизни только отсталость сказалась в не меньшей степени и в отношении народной культуры труда и хозяйствования. Правящие круги, особенно с конца XVIII века, относились ко многим народным формам труда и хозяйствования, в частности к общине и артели, как к чему-то варварскому, архаичному и скорее терпели их, чем признавали.
Так сложились в российской действительности два параллельных течения, которые сосуществовали и даже взаимодействовали друг с другом, редко пересекаясь, но если уж пересекались, то почти всегда трагически. В хозяйственной практике шло противостояние народной традиции работать самостоятельно и инициативно в условиях самоуправляющегося объединения тружеников и навязываемых извне принципов индивидуализма, материальной жадности, бюрократическо-иерархического управления. Вместе с тем местное самоуправление и трудовая демократия подвергаются все большему давлению со стороны централизованной бюрократической системы.
Однако нельзя сказать, что у народных основ хозяйствования не было защитников среди передовой отечественной и зарубежной интеллигенции.
В общинном, артельном духе русского народа большинство отечественных мыслителей и общественных деятелей видело ключ к решению многих экономических и социальных вопросов. Хотя, к стыду нашего образованного общества, к серьезному рассмотрению русской общины оно обратилось только в середине XIX века после сенсационного «открытия» этого удивительного древнейшего явления немецким исследователем России бароном Гакстгаузеном. Этот немецкий барон стал первым сознательным исследователем и пропагандистом сохранения русской общины. Он не отрицал некоторых невыгодных ее последствий для развития сельского хозяйства, но считал возможным устранить их, не касаясь самого принципа общины.
Наиболее последовательными защитниками народных основ жизни были славянофилы. Общинность и артельность, по их мнению, являются основой государственного и общественного строя России. Община гарантирует равенство жизненных условий в массе народа, земледелец является и землевладельцем. В то время как Запад обманывает низшие классы призраком формальной свободы, Россия обеспечивает их лучше, а именно — фактической свободой и самостоятельностью в рамках традиций и обычаев самоуправляемой общины. Так как русский народ, благодаря общине, навеки обеспечил для себя землю, то в противоположность разъедаемым социальной болезнью западноевропейским народам он является юным носителем будущего. Община — самое ценное наследие, удержанное русским народом от истории. С ним народ вступил на мировую сцену, чтобы выполнить свою историческую миссию: установить общественную организацию на место общественной анархии, которую оставит сходящая со сцены Европа2.
Отстаивая право России на собственный самобытный путь, обусловленный особенностями предыдущего развития, славянофилы нередко подвергали критике западноевропейские установления и порядки. Здесь у некоторых из них терялась последовательность суждений, ибо западноевропейской нигилистической критике русских порядков с односторонних позиций Запада они порой противопоставляли нигилистическую критику западных порядков со своих односторонних позиций. Забывалось главное — право каждого народа на свой, может быть, единственно правильный путь культурного, экономического и социального развития, а не противопоставление одного пути другому, объявление одного из них отжившим, а другого прогрессивным.
Главная заслуга славянофилов в том, что они с полной определенностью поставили вопрос об использовании национальных особенностей и самобытности народа, выражаемой в его традициях, обычаях и идеалах, как обязательном условии успешного социально-экономического развития страны. К сожалению, в то время в правительстве и в значительной части образованного общества преобладающей была точка зрения «западников» на развитие форм жизни и хозяйствования.
«Как ни близко знал я своих земляков-крепостных рязанских крестьян,— писал П. П. Семенов-Тян-Шанский,— как ни доверчиво относились они к своему... барину, но все-таки в беседах об их быте и мировоззрениях, в заявлениях об их нуждах было что-то недоговоренное и несвободное, и всегда ощущался предел их искренности...»3 Правда, Семенов считал, что в этом сказывалось влияние крепостного права. Конечно, было и это, однако причина была глубже. Русские крестьяне смотрели на своих господ как на иностранцев, что зачастую было именно так по культуре, воспитанию, языку. В XVII веке разница между крестьянами, дворянами, боярами и даже князьями определялась размером их богатства и количеством челяди. Культура, язык, воспитание (у всех слоев преимущественно церковное) были общими для всех. То же самое мы наблюдаем и в других странах. Границы русской общины становятся тем естественным бастионом, за которым русский крестьянин пытался сохранить свою национальную культуру. Естественно, в таких условиях противостояния, защиты своего национального уклада крестьянин, по словам Герцена, видел в полицейском и в судье — врага, в помещике — грубую силу, с которой ничего нельзя поделать и только в самом крайнем случае — убить.
Итак, отношение к народной культуре со стороны правящих кругов было отрицательным. Но это еще полбеды. Самое же трагичное — в том, что подобное отношение к народной культуре испытывала значительная часть российской интеллигенции.
В смысле культуры и образования она была ближе к правящим слоям, чем к народу. Понятие «европейски образованный человек» воспринималось ими как похвала, как критерий личного достоинства. Воспитанная на понятиях западноевропейской культуры, она в значительной степени не понимает многие ценности национальной русской культуры, остается глуха к национальным нуждам народа. Точнее и справедливее сказать, что российская интеллигенция эти народные нужды воспринимает слишком обще, через абстрактные и общечеловеческие представления (скроенные по западноевропейской мерке). Характерной чертой значительной части русской интеллигенции, писал Н. Бердяев4, было то, что она лишена всякого национального чувства и национального сознания. Трудно назвать другую страну, где разрыв между великой народной культурой и культурой значительной части интеллигенции был так резок и глубок, как в России. Кстати говоря, великие представители русской интеллигенции — Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский и другие — этот разрыв остро ощущали. Хотя, конечно, их самих нельзя обвинить в отрыве от народа. Великие русские писатели всегда протестовали против бессмысленных разрушений национальной культуры именем европейской цивилизации. «Вы говорите, что спасение России в европейской цивилизации,— писал Гоголь Белинскому.— Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы Вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все готовы друг друга съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация?»
Но отрицание национальной русской культуры именем европейской цивилизации продолжалось весь XIX век. И именно поэтому в глазах народа многие представители российской интеллигенции были вроде иностранцев, «немцев». Народ продолжал жить своей жизнью, следовать своим традициям, обычаям и идеалам, а интеллигенция существовала в своем узком, оторванном от жизни и, можно еще сказать «сектантском» мире. Недаром понятия «нигилизм» и «нигилисты» родились именно в России. Идеи бессмысленного мракобесного разрушения национальных основ развивались в среде интеллигенции, жившей под знаменем европейской цивилизации.
«Жизненные интересы народа,— замечал русский историк академик В. П. Безобразов,— не прикасаются к «движению идей», которое происходит в живущем над их головами оторванном от них мире «интеллигенции»; народ оставался чуждым этому миру, узнавая только изредка из газет «о злобах дня» в этом мире. Иначе было, например, в Германии, где реальный рабочий вопрос, действительные условия быта рабочих масс служат жизненной почвой для социально-демократической агитации». Безобразов замечает, как чуждость народа интеллигенции после убийства 1 марта 1881 года царя Александра II переросла в настоящую враждебность. С тех пор народ, отмечал Безобразов, даже неграмотный, стал обращать на «нигилистов» серьезное внимание, которым прежде их не удостаивал. После этого убийства крестьяне в деревнях стали озираться по сторонам, подозревая каждого неизвестного приезжего, чтобы как-нибудь не пропустить «злодеев». «Но все-таки вся эта мрачная сфера революционной агитации и политических преступлений остается для нашего народа совсем посторонним, как бы чужеземным миром; из него происходят как бы только насильственные вторжения в народную жизнь и посягательства на ее святыню, совершенно непонятные народу иначе, как какие-то иноземные набеги»5.
«Длительным будничным трудом,— писал Бунин,— мы (интеллигенция.— О. П.) брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А вот отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
— Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем,— карету мне, карету!
...Какая это старая русская болезнь (интеллигентов.— О. П.), это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!»
Жажда все совершить одним махом, критиканский зуд, жажда разрушить все — «до основания, а затем...» определяли многие черты образованного общества.
С болью в сердце пишет Бунин об оторванности значительной части интеллигенции от народа, об ее безразличии, невнимании к народным нуждам. Ибо ей, «в сущности, было совершенно наплевать на народ,— если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств,— которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-экономическое общество. Мне Скабичевский признался однажды:
— Я никогда в жизни не видел, как растет рожь. То есть, может, и видел, да не обратил внимания.