Вадим Дементьев. Свет малой родины: отчина и дедина(3)

      Детство мое прошло в «терпко-провинциальной», как определил Михаил Пришвин, Вологде, в одноэтажном деревянном доме деда Вячеслава Анатольевича Кирьянова и бабушки Александры Михайловны Ивановой на улице Клары Цеткин. До переименования она носила имя Обуховской. Рядом находилась улица Кобылкина — в честь пригородного вологодского села или слободы Кобылино, в котором располагалось в лучшие времена более двухсот домохозяйств. В исторических документах это село упоминается с XVI в. Приходской церковью являлся деревянный храм Сретения образа преподобного Димитрия, «что в Кобылкине улице». Так как Кобылино было большим поселением, то здесь еще имелась церковь Павла Обнорского (Старая Вологда. С. 55), следов от которой не осталось.
      Димитрий Прилуцкий, как известно, был одним из учеников и собеседников Сергия Радонежского, основателем знаменитого монастыря недалеко от Вологды, на излучине Вологды-реки. Чудотворная икона преподобного Димитрия Прилуцкого кисти великого Дионисия сопровождала войско великого князя московского Ивана III в походе на Казань. После возвращения икона, как писал священник Сергий Непеин в книге «Вологда прежде и теперь» (1906), «была богато украшена и с большой милостыней возвращена монастырю». В Вологду она прибыла 3 июня 1503 г. и с крестным ходом проследовала в Спасо-Прилуцкую обитель. На месте, где и поныне на проспекте Победы (бывшая Константиновская улица) стоит красивый каменный храм с шатровой колокольней, происходило сретенье (встреча) вологжан с иконой. Отныне преподобный Димитрий Прилуцкий считался небесным покровителем не только Вологды, но и всего русского воинства.
      В конце XVII в. деревянный храм был заменен на каменный и переименован в церковь царя Константина и царицы Елены (Царе-Константиновскую), а во имя преподобного Димитрия Прилуцкого устроен придел. Этот храм, помимо других своих достоинств, замечателен своей входной аркой, по словам известного искусствоведа начала XX в. Г.К. Лукомского, «выдающейся красоты». Один из старинных путешественников настойчиво советовал: «Еще раз напоминаю всем, едущим в Вологду: не забудьте зайти в Царе-Константиновскую церковь и полюбоваться ее аркой!»
      Благодарные вологжане при громадном стечении народа ежегодно в июне от церкви устраивали крестный ход в Спасо-Прилуцкий монастырь. Теперь традиция эта возобновлена, праздник Сретенья с чудотворной иконой становится общевологодским, а Царе-Константиновская церковь вновь открыта для верующих*[* Об этой церкви первым написал академик Петербургской академии наук С.П. Шевырев в книге «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь» (1850). Не удержусь, чтобы не процитировать: «Спутник мой и руководитель с особенной любовью говорил об этой церкви, с которой соединены все его детские воспоминания, как с приходской церковью его дома. Взошед в нее и рассмотрев ея иконы, я понял, каким образом могла она воспитать в человеке образованном чувство любви и благоговения к древней нашей святыне. Сюда не проник дух подновления. Бедность храма и причета оградила неприкосновенностью ее заветные иконы... Здесь всё веет духом нетронутой древности». К сожалению, тронули эту древность, Степан Петрович, и еще как!.. Но сам храм сохранился, потому что в нем располагалась в мои детские годы швейная фабрика. Путешествие к родному мне Кубенскому озеру из Вологды и сегодня начинается с Царе-Константиновской церкви, отсюда уходит дорога на северо-запад, к Кириллову. В этом я вижу определенную символику своей судьбы. Сакральный смысл заключен и в том, что самый большой храм в Кубеноозерье, куда ведет путь от Царе-Константиновской церкви, носит имя Воздвиженья Креста Господня, а царица Елена, как известно, обрела Крест в 326 г. и вместе со своим сыном Константином Великим немало способствовала торжеству христианства. В этом, восстанавливаемом ныне храме располагался в середине прошлого века детский дом, где учился композитор Валерий Гаврилин. В июле 2005 года мы с Капитолиной Кокшенёвой поднимали колокол на вновь отстроенную Воздвиженскую колокольню. Колокол за восемьдесят лет стал первым, зазвучавшим над нашей округой. Его голос слышится мне в знаменитых «Перезвонах» Валерия Александровича Гаврилина]. Этюд с храмом и соседним деревянным домом, который за ветхостью уже снесли, мне подарил замечательный вологодский художник Валерий Страхов. Этот вид — единственное, что осталось от воспоминаний моего детства, ибо на месте улицы, где я родился, построен новый городской микрорайон, который стер с лица земли все памятные мне подробности.
      В июле 1991 года, когда хоронил бабушку Александру Михайловну, я сходил на свою улицу, где прошло мое детство. Большая стройка там еще только начиналась. Наш деревянный одноэтажный дом уже разобрали, и его сруб куда-то вывезли. Походил я по фундаменту, заваленному мусором, повспоминал...
      Еще в начале 50-х гг. XX в. наша улица считалась окраиной Вологды, многие ее жители работали на соседнем паровозо-ремонтном заводе (ВПРЗ), который образовался из Главных мастерских Петербургско-Вятской железной дороги, построенных здесь на месте Коровинских мельниц в 1903 г. Жили мы в этом небольшой заводском поселке в добром соседстве и здравии, как в деревне, помогая по возможности друг другу. Летом в хорошую погоду соседские старушки выносили к дверям своих домов валики с наколками и бренчали коклюшками, плетя кружева. Мы, мальчишки, резались в любимую вологодскую игру — городки (сейчас осталась на весь 300-тысячный город лишь одна городошная площадка), а зимой строили ледяные горки. В святки по домам ходили ряженые. По праздникам хозяйки в каждом доме пекли пироги.
      Что за чудо эти вологодские пироги!.. Ягодники с малиной или голубикой, рыбники с соленой архангельской треской или белозерским судаком, капустники, рогульки (вид защипанных со всех сторон открытых лепешек на бездрожжевом тесте, их еще в Карелии называют калитками) с мятым картофелем или творогом, пшеничные лепешки со сметаной и яйцом, рулеты с маком, пирожки с солеными рыжиками и зеленым луком, разнообразные плюшки с сахаром и вареньем...
      Моя бабушка, мастерица печь пироги, также была известной на нашей улице огородницей. Огороды в Вологде являлись образцовыми, особенно на окраинах города, где имелась еще незастроенная земля. Кроме овощей, ягод, яблок бабушка выращивала цветы, и утром первого сентября все школьники с нашей улицы шли на занятия с букетами, которые она им дарила.
      Мне запомнились длинные зимние вечера, мохнатые морозные узоры на окнах, уютное тепло русской печки. Мы сидим с бабушкой, греясь на лежанке, и слушаем по радио новости Вологодской области. В сводке погоды звучат волшебные для меня названия: Кичменгский городок, Чаронда, Тотьма, Великий Устюг, Тарнога... И наш «полюс холода» — далекое Верховажье.
      Яркий свет сквозь белые окна, серебристый иней на фоне розового закатного неба — вот первые мои земные ощущения. «Еще бы церковь над рекой — и было б всё по-вологодски», — добавлял Рубцов. Правильно: и сквозь белые березы был привычен вид Царе-Константиновской церкви.
      «Белой Вологдой» называл город поэт Леонид Мартынов, отбывавший здесь ссылку в 1930-х гг. Есть версия, что в переводе с финно-угорских языков название города так и звучит — белая. Одна из поэтических местных легенд повествует о белоризцах — двух неизвестных юношах в светлых одеждах, спасших ценой своей жизни посад и горожан от захватчиков. Самое знаменитое наше озеро — тоже Белое. У нас даже фамилия народного писателя и та — Белов. А некая сказочная страна, которая манила к себе поколения крестьян, называлась Беловодье. Может, тешу себя надеждой, здесь она и находится?!
      Северный небесный свет удивительно чистый. Он так и льется на землю подобно талой воде. Летом, когда солнце в зените, буквально темнеет в глазах — такая кругом световая насыщенность. Закатная и рассветная зори в эти дни, как говорят, целуются — стоят таинственные белые ночи. Зимой слепит от искрящихся снегов, даже тени от сугробов насыщенно яркие. Туманная северная осень прибавляет свои оттенки и краски, в это время «небеса жемчужные», как замечательно сказал художник Константин Коровин. Когда я вдруг вижу над Москвой такое чудное свечение (очень редко вижу!), не нахожу себе места от душевного волнения.
      Не случайно, что одним из самых любимых и сокровенных христианских праздников вологжан является Преображение Христово, когда Небесный Посланник впервые явил своим ученикам на горе Фавор свою Божественную сущность в нетварном горнем свете, в ослепительно белом сиянии одежд.
      Древние новгородцы, плывя по северным рекам и озерам, на носу своих кораблей ставили образ Спаса Ярое Око. Спаситель преображал природу и жизнь местных языческих поселенцев. В Третьяковской галерее в первом же зале экспозиции находится одна из таких новгородских икон — трудно оторвать взгляд от Его лика, отнюдь не сурового, а всезнающего и всечувствующего.
      Во мне до сих пор живет родная вологодская речь. Если произнести стихи Александра Романова: «Как услышу я знакомый говорок: «Наша Вологда хороший городок», нажимая на букву «о», то всё равно не ощутить всей мелодической прелести напевного вологодского слога. Василий Иванович Белов в годы студенчества в Москве после общежитских посиделок ездил на Ярославский вокзал к отходу вологодского поезда, чтобы послушать, вернее, чтобы подслушать, как говорят между собой земляки.
      Фонетический строй нашей речи для иноземцев почти непередаваем. Когда в 70-х годах я был на премьере пьесы «Деревянные кони» Федора Абрамова в Театре на Таганке, то мне неудобно было сказать после спектакля Федору Александровичу, что меня страшно раздражали как искусственное оканье московских актрис, так и их крикливая истошность. Еле досидел до конца спектакля. Но, с другой стороны, в играемой ныне театральным объединением «Провинция» инсценировке «Бабилей» по рассказам того же Федора Абрамова наша речь передается удивительно бережно. Прекрасные актрисы этой постановки выезжали в северные края, жили в деревнях, с любовью и радостью впитывали в себя, в свою память наш музыкальный язык.
      Как и в других российских краях, наш общий вологодский диалект распадается на многие местные говоры. Ученые-этнографы давно уже определили этнические общности-группы вологодского населения — к примеру, устюжан на востоке, кокшаров в центре, черепан (нынешних череповчан) на западе и так далее. Одни цокают, как в знаменитой присказке: «Мы цереповцане, словно англицане, только нарецие другое»; другие окают; третьи глотают, не произнося, отдельные звуки: «Я, грит, гостил-то у баушки»; четвертые заменяют по-древненовгородски звук «ф» на «х». К примеру, наша кубенская река Уфтюга еще недавно звалась Ухтюгой, а в духовных грамотах-завещаниях великих московских князей ласково — Ухтюшка.
      На вологодской земле и доныне существуют десятки местных диалектов с тысячами слов, не известных в других краях, с чудесными выражениями, пословицами, загадками. Наш язык — это ларец со словарными сокровищами. И не просто кованый ларец, а с «морозом по жести». Благодаря этому старинному промыслу в Великом Устюге сундуки выделывались с морозными узорами по бокам и на крышке. Была у них и еще одна особенность — тайные замки. Никогда сразу не откроешь, нужно было поломать голову, чтобы найти хитроумно упрятанные запоры, и только тогда щелкнет крышка. Опять-таки прямая аналогия с народным языком: в разговорной речи жителей отдаленных вологодских деревень еще немало осталось таких «замочков-запоров» для современного понимания — консервативность, присущая народной речи, донесла до нас остатки говора, которому многие века.
      Знаменитый вологодский диалект в культурном и духовном плане — такой же отличительный «знак» области, как в материальном — вологодское масло, в природном — национальный заповедник «Русский Север», в этнографическом — Музей деревянного зодчества в деревне Семёнково, что под Вологдой, в духовном — остатки Северной Фиваиды. Это не преувеличение. В книге «Душа и слово» выдающегося диалектолога и палеографа Лидии Петровны Жуковской вычитал: «Великий русский лингвист Николай Николаевич Дурново, трагический погибший на Соловках, говорил, что вся история русского языка держится на двух китах: изучении памятников письменности и русских диалектов». Пора депутатам областного Законодательного собрания принять закон о защите вологодского диалекта как уникального памятника русской культуры и духовности. Чтобы по вологодскому радио и телевидению не болтали на дурной смеси масковско-англицкого (этот жаргон ученые весьма метко назвали холуизмом), а говорили естественно, по-нашему, по-северному. Чтобы «продвинутые» не в ту сторону вологжане не портили свою чистую речь медийным сленгом, а гордились, что могут на чистом вологодском диалекте сказать своим ненатурально акающим чадам: «Счас возьму и напазгаю вас, варзунов, вицей».
      Но оборотимся на вспятный, как говорили в старину. Вологжане раньше гордились, что по количеству храмов на душу населения (их до революции насчитывалось более пятидесяти) губернский центр превосходил древнюю Москву. Звон 400 городских колоколов поразил путешествовавшего по Русскому Северу в середине XIX в. Степана Петровича Шевырева. Он же сочинил наказ потомкам, который я воспринимаю и на свой счет. Выделю эти замечательные слова:
      «История Вологды и всего окружающего ее края составляет постоянный предмет изучения для питомцев вологодских... Кто полюбит историю Вологды и будет уважать свой родной город, тот полюбит непременно и историю России и будет благоговеть перед своим Отечеством».
      Другие литераторы, бывавшие в Вологде, видели ее «зеленым, березовым городом». И сейчас березы заполняют все скверы и дворы, бросая кружевные тени на темные от времени деревянные дома. Поэт Иннокентий Аннинский рассказывал в одном из писем: «Вологда — поэтический город, но знаете, когда только поэтический? Когда идет дождь, летний, теплый, парно-туманный, от которого становится так сочна, так нависло-темна зелень берез, глядящих из-за старого забора...» Алексей Ремизов «за неповторимость и единственность красок времен года» называл Вологду Северными Афинами.
      Только никому из гостивших здесь в голову не приходило, как Михаилу Матусовскому, срифмовать старинное название города с воронье-крикливым: «Вологда-гда-гда-гда...» Это всё равно что распевать: «Москва — ква-ква-ква...»*[* Не замедлил с такой глупостью, намеренно снижающей смысл имени столицы России, выступить Василий Аксенов, «шутовски» назвавший так свой роман] Вологда никогда не была и «родиной Деда Мороза». Авторы солидного научного исследования «Круг игры. Праздник и игра в жизни северно-русского крестьянина (XIX—XX вв.)» И.А. Морозов и И.С. Слепцова, описавшие почти 800 (!) старинных вологодских игр, замечают, что обычай ряжения Дедом Морозом на Вологодчине «встречался довольно редко», он пришел сюда из южных и западных областей России.
      Но не буду слишком привередлив. В конце концов, древний Великий Устюг, сохранивший свою архитектуру и красиво расположенный на высоком берегу реки Сухоны, действительно стал удачной резиденцией сказочного персонажа. На радость всем детишкам России.
      Успех «дедморозовского проекта» так вскружил кое-кому в Вологде голову, что на святой горе Мауре, откуда преподобные Кирилл и Ферапонт Белозерские узрели место будущего монастыря и где находится деревянная часовня, предлагалось устроить «капище Бабы-яги», а в вологодском Парке мира городские законодатели собирались «основать» родину Снеговика.
      Наши вологодские края известны тем, что отсюда вышли десятки святых, многие века почитаемые Русской Православной Церковью, и, следуя благодарной памяти, установить бы на границе дороги между Ярославской и Вологодской областями не ту растяжку, как сегодня, когда вы въезжаете на родину Деда Мороза, а напоминание, что вы оказались в святых пределах, где творили свои духовные подвиги преподобные Димитрий Прилуцкий, Стефан Пермский, Галактион и Антоний Вологодские, Прокопий Устюжский, Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские, Павел Обнорский, Корнилий Комельский, Дионисий Глушицкий, Александр Куштский, Иоасаф Каменский, Нил Сорский, Феодосий Тотемский и многие другие чудотворные подвижники и молитвенники земли Русской. Этими бы именами вологжанам перед всем миром гордиться, а уж потом Снеговиками и Дедами Морозами!..
      Среди московских вологжан я числюсь с восьмилетнего возраста, когда вместе с родителями стал жить в Москве, где окончил школу и университет. Поступал я на факультет журналистики МГУ с первыми публикациями на страницах двух областных газет — «Красный Север» и «Вологодский комсомолец». «Вологодский комсомолец» был в те годы ударной литературной газетой, печатным органом вологодской писательской организации, в которой я сегодня состою на учете, чем очень горжусь.
      Тогда, в начале 70-х годов, я с рюкзаком за плечами исходил и изъездил всю Вологодчину. Бывал ежегодно в Кириллове и в Ферапонтово, жил в вепских деревнях Пондала и Куйя (за белозерской Шолой), гостил в Устюжне и в Бабаево, рыбачил на Андозере, путешествовал по реке Сухоне (ударение в этом названии на «у»), приезжал в белые ночи в Каргополь. На кожаных ремнях рюкзака я записывал свои маршруты, и все ремни через пять лет были истерты и исписаны.
      Поездку по Сухоне и Северной Двине к Вычегде устроил мой отец. Шестьсот с лишним километров мы проплыли на теплоходах и катерах от Вологды через Тотьму, Нюксеницу до Великого Устюга, затем по Северной Двине к Сольвычегодску. Для меня эта поездка сыграла большую, родинообразующую роль в моей судьбе.
      Не столько сохранившиеся памятники древности удивляли нас, сколько приветливость земляков. Мы могли постучаться в незнакомый дом, и нас пускали на ночлег, обогревали, кормили. О таком гостеприимстве писали путешественники и век, и два назад: «Простой народ в Вологде и вообще в Вологодской губернии отличается каким-то особенным радушием, добротой и почтительностью...» Или: «Вологжане исстари отличались редким гостеприимством и хлебосольством».
      «Скрытое тепло патриотизма», как сформулировал Лев Толстой, овевало меня с тех пор всю жизнь. Это чувство вмещает в себя такие настроения, что всех не перечислишь. Попадая в архангельский Каргополь или на ярославскую речку Соть, то есть в окрестные области, я чувствовал себя так, будто ушел из родного дома и заблудился. Понимал, что это смешно, странно, но совладать с этими мыслями никак не мог... И только в своих вологодских пределах, что в лесах, что в деревнях, мне было по-домашнему тепло и светло.
      Постепенно, естественно, круги моих странствий начали сужаться вокруг одного из вологодских регионов — Кубеноозерья или Кубенского края. Когда речь идет о главных жизненных ценностях, то всё закономерно. Мои предки вышли из деревень вокруг озера — красивейшего водоема, который в житиях святых именовался как «великое езеро». Родня моя не только крестьянствовала. Кто-то занимался торговлей, кто-то садоводством, а кто-то считался рыбаком. Со второй половины XIV в. здешние крестьяне числились великокняжескими, относились к московской метрополии. Столь далекие, за шестьсот с лишним верст, земельные приобретения московские владельцы очень ценили, их оберегали, вручали в пользование своим самым верным соратникам и ближайшим сродникам.
      Когда-то эти места являлись житницей Древней Руси. В лучшем на сегодняшний день исследовании историка М.С. Черкасовой «Кубено-Заозерский край в XIV—XVI веках» утверждается, что здешние волости считались в XVI в. «вторыми по значению (после Нижегородско-Муромских) житницами царского хозяйства». А если прибавить еще сюда такой ценнейший в старину продукт, как соль, получаемая на тотемских варницах, обилие рыбы и пушных зверей, то можно представить, как зажиточно жило местное крестьянство.
      Речные торговые пути связывали нынешние медвежьи углы со всей страной и даже с дальним зарубежьем. Отсюда начался исход русского населения в начале XVII в. в Сибирь. И пока первые поселенцы там обустраивались, распахивали землю, с Сухоны и Кокшеньги шли к уехавшим в тобольские и омские дали караваны судов с хлебом, чтобы на первых порах их прокормить.
      Дальние странствия были в крови у потомков ладожских и ильменских крестьян. Замах местного населения был еще более дальним. Десятки землепроходческих, купеческих по своему характеру экспедиций снарядила Тотьма и окрестные земли на освоение Восточной Сибири, Дальнего Востока, вплоть до знаменитого Форта Росс, что в американской Калифорнии. Сухонские мужики проплыли и прошли гигантские расстояния будущего Российского государства, сформировали его территорию, как одну шестую часть земного шара, но действовали не огнем и мечом, подобно европейским конквистадорам, а трудом, смелостью и... добротой. Характерен окрик царя Иоанна Грозного Ермаку: «Тимошка! Не насильствуй в веру православную местные народы! Беда на Руси может быть...»
      Широк был местный крестьянин, славясь своей независимостью, удалью, отвагой, но оставаясь одновременно верным слугой царского престола, горячим молитвенником, крепким хозяином. Не одни тотемские соборы, как высокие парусники, он воздвиг, но и осветил духовным светом все окрестные поля и пожни, леса и малые реки.
      Через наши села и деревни пролегал старинный российский дорожный тракт на Белоозеро и дальше, в Каргополь, а там по реке Онеге близок был и выход к Белому морю. Сюда доходила знаменитая северная дорога от Москвы через Ярославль, которая именовалась еще и Святой. Торилась она от Никольской башни Кремля и шла через Троице-Сергиеву лавру. Кроме богомольного значения (по дороге отправлялись молиться к северным чудотворцам и великие князья, и цари, и простолюдины), тракт считался до постройки новой столицы в Санкт-Петербурге «окном в Европу» — торговым и купеческим путем.
      Выходцы из двух древнейших городов, прозванных народной молвой великими, Новгорода и Ростова, из окрестностей их населяли наши земли. За лесным и озерным краем утвердилось красивое, гордое имя — Русский Север. В этом я вижу также символическое значение. Никто же не говорит — Русский Юг или Русский Восток. У нас и сегодня по последней переписи почти сто процентов населения — коренные русские.
      «Бесконечно лесная, болотно-равнинная, с долгими светлыми зимами, матово-золотыми летами, дымчато-воющей осенью и синей весной, — писал выдающийся искусствовед, прозаик, мой земляк из соседнего селения Сяма (нынешнее село Березники) Иван Евдокимов, — северная Русь родилась загадочной, мистической, проникновенной, опечаленной, хмурой, задумчивой и замкнутой в самой себе. От Новгорода до Ледовитого океана протянулось как бы особое государство. Только сильный и здоровый оставался жить в этом государстве. Всё слабое, хилое умирало, побеждаемое природой, — и только отбор побеждал природу. Отсюда малолюдность населения северной Руси, но отсюда же и великое северное искусство».
      Русский Север для меня не просто родная земля. Он слишком обширен, чтобы кто-то считал его «своим». Но и на его малой части, той, которая для меня родственно близка, можно проникнуться особым северным духом. Север сохранил, сберег в тишине и покое и сегодня продолжает развивать лучшие этнические качества русского народа. Здесь идет постоянная реставрация (обновление) русского характера и его национальных качеств. Каких?
      Ну, к примеру, северяне особо чтили старину. Само слово «старина», кстати, в Древней Руси было юридическим термином. «Как потягло из старины» — читаешь в княжеских грамотах. Отнюдь не случайно и то, что Русский Север стал центром старообрядчества.
      По истории известно, что в Вологде и в Белозерске хранилась государственная казна России. И сейчас на дальнем Севере находится подземный архив важнейших государственных документов (туда, кстати, переданы из Вологды фотокопии литературного архива Василия Белова). Но гораздо важнее и значимее, что здесь сохранилась в разнообразных проявлениях душа русского народа, столь проникновенно выраженная Яшиным и Валерием Дементьевым, Рубцовым и Беловым, Фокиной и Викуловым, Сергеем Орловым и Чухиным, Груздевой и Валерием Гаврилиным.
      Александр Яшин писал о себе: «Я — тутошный, я блудновский, и в этом моя судьба». Перефразирую эти строки: «Я тутошный, я — кубенский...» В этом тоже моя судьба, здесь моя малая родина, здесь жили мои предки.