ГЛАВА 8
      БРАК И СЕМЬЯ У СЕВЕРНОРУССКОГО СЕЛЬСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
     
      Брак и семья в ранние исторические периоды
      Известий о браке и семье населения Русского Севера ранних исторических периодов сохранилось немного. Лишь с началом писцового дела (переписей) фиксировались отдельные моменты, по которым, хотя и не в полной мере, можно выявить существовавшие семейно-брачные отношения. В таких материалах гораздо больше данных имеется о семейном строе, формах семьи, ее поколенного и численного состава и меньше – о браках, предшествующих созданию и жизни семей.
      Брак и брачные отношения предполагают рассмотрение проблем правового, морально-нравственного, экономического, бытового, этнического характера и раскрываются при выявлении условий, мотивации, форм заключения браков, брачных ориентации и ценностных установок, характера добрачных отношений и добрачного времяпрепровождения (досуга), брачного возраста и связанных с ним ранних или поздних браках, повторных браках и, наконец, браках неравных (по возрасту и положению), браках смешанных в сословном, этническом или конфессиональном отношениях, взглядов разных слоев населения на брак и на развод.
      Сведения о браках жителей Вологодской земли встречаются в источниках с XVII в. Но при ретроспективном рассмотрении более поздних материалов (конца XVIII-XIX в.) можно сделать вывод о становлении семейно-брачных отношений людей еще на самых ранних этапах, о стойкости различных традиций.
      В браке сельского населения, по традиции, всегда наблюдался расчет, ибо условия существования деревенской семьи, ее хозяйство и повседневные заботы и труд неизбежно заставляли думать о ненарушении налаженной жизни, о продлении рода человеческого. Поэтому столь велика была роль родителей и общедеревенского мнения в браке молодых, которым фактически отказывалось в праве брачного выбора. Родители выбирали жениха или невесту, а общество высказывало свое суждение о каждой брачной паре («подходят ли друг другу»). Отсюда вытекают те брачные институты-обычаи (сватовство, сговор, рукобитье, пропой), которые имели правовое значение при брачных договорах, и те формы заключения самих браков, о которых находим свидетельства в источниках.
      Обычными для вологжан, как и жителей других русских районов, был выбор брачной пары родителями, их договоренность о браке во время народных брачных обычаев, обязательное венчание после таких мероприятий и устройство свадьбы (пира)[1]. Такой брак зарегистрирован, например, в обысковой книге 1778 г. Спас-Преображенской Кокшеньгской церкви, когда женился дворцовый крестьянин Семен Кичигин из д. Борисовская Спасской вол. Кокшенгской чети Важского у. на дочери дворцового же крестьянина Евдокии Кондратьевой – «оба православной веры, первым браком, родства, свойства, кумовства, крестного братства не имевшие»[2].
      Встречались, конечно, и отклонения от нормы, к примеру, тайные (убегом, уводом) или насильные (против воли молодых) браки. Так, в 1658 г. в селении Шуйский Ям бобыля Сеньку Иванова венчали против его воли и отдали за него «девку слепую и беремену», о чем он подал жалобу-челобитную архиепископу Маркелу на сельских церковных причетников и пономаря[3]. Но более всего не соответствовали нормам браки северных старообрядцев-беспоповцев, не признававших венчания. О таких браках у раскольников Каргопольского у. в 1730 г. сообщалось в Синод: «жили с беглыми девками, не венчались, детей не крестили»[4]. Это был их вероисповедальный принцип в вопросе о браке.
      Своеобразными являлись и браки крепостных крестьян в XVIII в. В них последнее слово оставалось не столько за родителями или самими молодыми, сколько за барином. Помещики не были заинтересованы в браках своих крестьян на стороне, чтобы не лишаться рабочих рук. Поэтому они зачастую сами подбирали брачные пары и очень редко «отпускали на свободу» своих крепостных при женитьбе. «Девок крестьянских на сторону не отдавать, а кому отпускная подписана будет, выводу брать наперед по 5 руб., а в своей вотчине, у кого с кем по согласию сойдетца, отдавать без выводу,» – такой вердикт подписал в 1730 г. граф П.П. Бестужев-Рюмин в инструкции приказчику в принадлежавшем ему с. Городище Череповецкого у.[5] Согласно таким правилам выдавали замуж и женили своих крестьян и другие владельцы. Так, в 1777 г. помещик Г. Калинников-(Вологодский у.) отдал дворовую девку Ульяну Петрову за дворового человека помещицы П.Я. Мятлевой. По приказу помещика А.И. Скорятина в том же уезде была насильно повенчана его беглая крепостная Анна Иванова с крестьянином из с. Березовка Михаилом Парфеновым[6].
      Но действия помещиков могли быть и наказуемы, если они не исполняли предписанных церковью правил, как, например, за повенчанный в 1783 г. брак дворового человека Петра Данилова, принадлежавшего помещику Кирилловского у. А. Ушакову. Жених уводом взял невесту из отцовского дома, «посадил в сани к своей матери в колени и привез к помещику, а тот их отправил в церковь» в Череповецкий у. За брак в чужом приходе суд наказал П. Данилова плетьми, священника и дьячка послал в «монастырские труды», помещика оштрафовал и расторгнул брак крепостных[7].
      Вообще браки не расторгались по чьему-либо желанию (для этого были необходимы исключительные причины и решение Синода), а поэтому в крестьянской среде не наблюдалось разводов и заключения повторных браков. Последние разрешались вдовым людям, ибо ведение крестьянского хозяйства требовало наличия в доме и мужских, и женских рабочих рук. Повторные браки, зафиксированные в документах XVII-XVIII вв., являлись браками вдовцов или вдов. Такой брак отмечен в «Писцовой книге вотчин Вологодского архиерейского дома для переписи крепостных крестьян» (XVII в.): «Двор пуст Андрея Агеева (умер. – И.В.), а жена его вышла замуж в д. Паново за Якимку Микифорова»[8]. Подобных браков в книге на год, на который она составлена, более не записано, что говорит о редкости повторных браков.
      Несколько вторичных браков можно выявить по «Ревизским сказкам о числе душ помещичьих крестьян Вологодского уезда» 1782 г.[9] В д. Ромашина, принадлежавшей генерал-поручику П.С. Свиньину в Кубенской трети уезда, крестьянка после смерти мужа вышла замуж снова в с. Огарково Комельской вол. Грязовецкого у. (принадлежавшее тому же владельцу). Аналогичный случай произошел в д. Лебзина Сямской вол. (губернского секретаря С.Я. Юрьева), когда вдовая крестьянка вышла замуж; в вотчине майора П.А. Хоненова в Кубенской трети вдову выдали замуж вторично за крестьянина той же волости. В д. Тупицина Бохтюжской вол. (вотчина прапорщика князя М.Л. Львова) в повторные браки вступили крестьяне – вдовец и вдова. В вотчине помещицы Е.В. Григорьевой в Толшенской трети Пурка-ловской вол. вдовых крестьян выдавали замуж и женили снова, а в Здвиженской вол. той же вотчины отмечено еще несколько повторных браков вдовцов.
      Такие же браки вдовых людей записаны в «V ревизию. О купцах и мещанах г. Вологды» (1795 г.). Мещане города часто вступали в браки с крестьянами подгородных дворцовых сел Фрязино и Турунтаево или бывших монастырских сел Прилуцкого и Спас-Каменного монастырей. В этой среде в 1795 г. отмечено несколько случаев повторных браков вдовых людей. О некоторых из них так записано в книге: «Приписные из дворцового с. Фрязинова Василий Петрович Рыбников 28 лет и его третья жена из посацких 23 годов. От его второй жены у него дочь 2-х годов». «Бывшие вотчины Лопотова монастыря д. Коржи Макар Ильич Пупышев 34 лет, его первая жена вологодского архиерейского служителя дочь умерла в 1790 г., у него вторая жена 21 года из посацких. От первой жены сыновья 11 и 7 лет, от второй – сын 30 недель»[10]. Повторные браки в XVIII в., в основном в случаях вдовства, в се-вернодвинских деревнях констатировал и историк Севера В.В. Крестинин[11].
      Кроме запретов на вторичные браки, за исключением вдовства, в русской среде существовали и другие брачные ограничения. Правда, для ранних периодов свидетельств о них немного. Одним из них было непредпочтительное вступление в смешанные браки разного характера – сословные, этнические, конфессиональные. Об этносмешанных браках известия появлялись со времени расселения славян на Севере и их контактов с финно-уграми. По местным северным преданиям и легендам, еще «новгородцы в XII в. женились на чудинках». Об этом говорил один из бытописателей Никольского у. Вологодской губ. в своем историко-этнографическом очерке о жителях уезда[12]. Предания о браках славян с финскими девицами долго жили и в местах русско-карельского расселения. Первые славяне, пришедшие на Север, были, как правило, холостыми и брали в жены местных женщин; позднее, когда в новых местах сложилось свое постоянное население, благодаря переселению не одиночек, а целых семей, такие смешения прекращались[13].
      Гораздо больше сведений содержится о сословных смешениях в упомянутой книге по V ревизии г. Вологда. Речь идет в основном о браках посадских (мещан) с крестьянами. Так, в одной записи говорится: «Вдова Катерина Иванова дочь Ивановская жена Шахова из вологодского дворцового с. Турунтаева по отпускной (из крестьян. – И.В.), 45 лет, у нее дети Самсон 23 лет, Ксенофонт 22 лет и Дмитрий 18 лет. У Самсона жена Парасковья Семенова дочь г. Вологды посацкая 22 лет, у них дочь 8 месяцев». Или другие примеры: «Отпущен на волю от девицы (помещицы. – И.В.) Т. Свечиной крестьянин Василий Иванов 30 лет, у него жена из московской слободы ямщицкая дочь 25 лет. У них дети сыновья 8 и 5 лет и дочь одного года». Мещанин Ив. Дм. Рожин 60 лет женился «на крестьянке из дворцового с. Фрязинова, у них дочь 45 лет». «Из Прилуцкого монастыря с. Богородицкого крестьянин Андрей Митрофанов 55 лет взял в жены вологодского архиерейского служителя дочь 44 лет, у них сын 22 лет и дочь 15 лет» и т.д.[14] Случаи смешений как сословных, так и этнических, были не часты. По традиции, предпочитали жениться в однородной среде.
      Одним из брачных запретов, действовавших во все периоды, был запрет вступать в брак близким родственникам. Официальное законодательство регулировало этот процесс, разрешая жениться на родственниках не ближе 4-6 колена. Для того чтобы заключить такой брак, требовалось специальное разрешение. Так, в 1695 г. ямщик из Шуйского Яма (Тотемский у.) Лазарь Абросимов подал челобитную архиепископу Гаврилу с просьбой разрешить его сыну взять в жены крестьянку, с которой они находились в дальнем родстве. При этом прилагалась «Роспись родству», по которой устанавливалась степень родства вступавших в брак[15].
      Материалы XVII-XVIII вв. содержат гораздо больше, нежели о браках, сведений о самих семьях и их составе (численном, поколенном). По переписной книге вотчин Спасо-Прилуцкого монастыря XVII в. выявляются формы крестьянских семей[16]. В то время в писцовых книгах не учитывалось женское население. Лишь вдовы попадали в описание, так как на них записывались дворы. Не указывались и те дети, которые женились или вышли замуж и ушли из дома. В рассматриваемых по этой книге 115 дворах «монастырского с. Коровничье, а Выпрягово тож на р. Вологде» проживали семьи монастырских служек и бобылей, выполнявших различные работы и занимавшиеся ремеслами. В 85 дворах записаны главы дворов мужчины; женщины и дети не указаны. Среди них могли быть как одинокие люди, так и супруги без детей, и родители с детьми мужского пола. Если одинокой оказывалась вдова, то это оговаривалось специально – «двор, а в нем вдова...» Таких дворов из рассмотренных 115 имелось четыре. У монастырских служек были и семьи, состоящие из родителей и их малолетних детей (13 семей), в трех из них имелись пасынки, т.е. практиковалось усыновление детей. К семьям небольшого численного и поколенного состава, так называемым малым семьям, принадлежали и неполные семьи, в которых был один из родителей с детьми. В данном описании – это семьи вдов и их детей (4 семьи).
      Из семей более сложного состава встречаются братские семьи, состоящие из двух или более братьев, один из которых являлся главой хозяйства. Здесь не отмечено семей женатых братьев (так как нет женщин), а таковые могли быть и проживать вместе в одном дворе. Братских семей насчитывается шесть. И наконец, существовали в этом селе и семьи подворников (жили в крестьянских дворах). Таких подворнических семей из 115 было три, причем в одной из них проживал подворник, в свою очередь имевший братскую семью.
      Таким образом, семьи монастырских крестьян по своей форме оказывались преимущественно малыми, несложными по составу. Размер семей не удается определить точно, поскольку не указан весь состав дворов. Эти данные подтверждаются и материалами о монастырских крестьянах Вологодского у. конца XVII в., приводимыми в исследовании Е.Н. Баклановой: малые семьи составляли у них 80% от общего числа, на долю трехпоколенных братских семей приходилось 20%[17]. Такая структура семей аналогична той, которую имели черносошные крестьяне, зависимые от государства. У них в северных уездах в XVII в. в одном дворе в среднем имелось от 3,2 до 4,1 мужчин. Это преимущественно семьи родителей и их детей, реже – состоящие «из братьев, братьев с их детьми и племянниками, изредка из двоюродников, из лиц трех поколений, деда, сыновей и внуков»[18].
      Несколько иными были семьи крепостных крестьян. Представление о них дает «Писцовая книга вотчин Вологодского архиерейского дома» (XVII в.)[19]. По этой книге рассмотрено 222 двора крестьян. Так же, как у монастырских и черносошных крестьян, у крепостных преобладали малые семьи, состоящие из родителей с детьми или вдов с их детьми (49,64% от общего числа), а вместе с одинокими людьми, среди которых могли быть супруги без детей (женщины не указаны), они составили 60,01%. Семей сложного состава насчитывалось 36,03%, чего не наблюдалось у крестьян других категорий. Владельцы крепостных людей не были заинтересованы в разделах их семей, поскольку стремились сохранить их большие трудовые возможности.
      Среди сложных семей преобладали братские семьи: братья без детей, братья-дети, братья-дети-внуки (16,66%), немного меньше имелось отцовских семей: родители-дети-внуки, родители-дети-внуки-правнуки (14,42%). Кроме семей с прямым родством членов в этой среде сохранялся тип семьи с боковым родством (семьи дядьев и племянников – 4,94%; одна из них – дядья-племянники (дети)-внуки. Редкими оказывались семьи, в которых проживали свойственники (не кровные родственники). В данном случае в трех семьях, состоящих из родителей с детьми, были еще шурины (братья жен).
      Крестьяне усыновляли детей: в семи из рассмотренных семей имелись пасынки. Из неродственников жили в крестьянских дворах еще подворники, бобыли, одинокие вдовы или вдовы с детьми (шесть семей). Они не входили в семью, а лишь в состав двора-хозяйства.
      Аналогичные семьи помещичьих крестьян отмечены в писцовой книге 1628-1630 гг. Устьянской вол. Кадниковского у. Немалую долю среди них составляли братские и другие сложные семьи. У крепостных крестьян в Вологодском у., по описаниям 1623-1628 гг., имелись братские семьи, семьи с боковым родством (дядья-племянники) и семьи со свойственниками (зятьями, шуринами). Были в крестьянских дворах и бобыли, и подсуседники[20]. Непростой состав сохраняли семьи крепостных и в XVIII в. Им по-прежнему не разрешались семейные разделы. «Ревизские сказки о числе душ помещичьих крестьян Вологодского уезда» 1782 г. (12 имений) оставили данные о формах семьи крепостных[21]. Сложные семьи по числу преобладали над малыми: соответственно 52,22 и 33,76% из 157 рассмотренных семей. По этим данным можно выявить и варианты каждой формы семьи, так как описания второй половины XVIII в. более полные, чем описания XVII в. (указано и мужское, и женское население дворов). Среди малых семей выделяются следующие:
      1) супруги без детей (среди них могли быть и те, у которых дети ушли из дома),
      2) родители-дети, составившие наибольшее число среди малых семей, 3) неполные семьи из одного родителя с детьми (холостыми или женатыми).
      Отцовская семья представлена вариантами: 1) родители-дети-внуки, 2) один из родителей-дети-внуки (вдова, или вдовец с семьей), 3) четырехпоколенная семья из родителей-детей-внуков-правнуков (их всего две). Братские семьи по своему числу немного уступали отцовским, но тоже были в нескольких вариантах: 1) неженатые братья без детей, 2) братья с детьми 3) братья-дети-внуки. В данном описании не отмечены семьи с боковым родством (дядья-племянники), но они встречались редко. Из прочих типов семьи здесь была одна со свойственниками, в которой вместе с супружеской парой и ее детьми жили мать и сестра жены. Проживание тещи с семьей зятя встречалось гораздо реже, чем свекрови с семьей сына. Тем не менее наличие зятьев в домах тестей и тещ указано в этом описании в трех случаях. Есть здесь пять семей, из которых один из членов находился в армии (рекрутские семьи).
      Довольно много семей, в которых люди находились в повторном браке (вдовых людей), поэтому в них есть дети – сводные братья и сестры (неродные между собой).
      О наличии сложных семей у крестьян любых категорий есть и другие свидетельства, в частности В.В. Крестинин отметил братские семьи у севернодвинских жителей. Братья, по-старинному – братеники, как он указывал, жили «в вотчине своей едино-домно без всякого раздела», и их деревенские земли долго не разделяли и дети[22].
      Крестьянские семьи XVIII в. можно сравнить по типу с мещанскими семьями г. Вологда, тем более что в городе, как сообщалось выше, заключалось много браков мещан и крестьян. Из рассмотренных по V ревизии 1795 г. 93 городских семей[23] 77 составили малые семьи в разных вариантах (или 82,78%). Из сложных семей в городе были и отцовские (семь семей), и братские семьи (пять), и одна семья дядьев с племянниками. Таким образом, формы семьи и в городе, и в деревне оказывались одни и те же, но соотношение их разное. Городские жители имели преимущественно семью, состоявшую из родителей и детей.
      Сходство по составу семей можно еще найти, если сравнить крестьянскую семью с семьей церковных служителей и бобылей, что позволяет сделать, например, «Летописец Верховажского Успенского собора 1783 г.» В нем описаны дворы в Верховажском погосте на р. Ваге, и среди семей, населявших эти дворы, есть семьи малые, простые по составу (родители-дети) и братские (братья-дети)[24].
      Размеры крестьянских семей (число членов) в XVII-XVIII вв. выявлены в различных исследованиях. Для всего Севера средний размер сельской семьи был невелик: в 1710 г. – 6,8 чел. на семью. Даже в крайних восточных районах Севера, где русское постоянное население сложилось только в XVIII в., крестьянские семьи были такими же по типу, как и в остальных районах Поморья[25]. Это еще раз говорит о том, что преобладали малые семьи с небольшим числом людей в них. Детность таких семей в среднем также оставалась невелика – около 4 детей на семью. Конечно, имелось немало и более многочисленных семей, с большим числом детей. В основном это были семьи сложного состава. Средняя населенность крестьянского двора на Севере оказывалась ниже, чем в других русских регионах; она была высокой лишь в местах с помещичьим землевладением, где владельцы запрещали семейные разделы крестьян: в черноземном Центре и на Западе России в 1710 г. населенность двора являлась соответственно 7,8 и 10,6[26]. Владельцы следили за состоянием крестьянских семей, допуская их разделы по своему особому разрешению. Обычно в таком случае помещик давал наказ-инструкцию приказчику. Например, граф П.П. Бестужев-Рюмин указывал относительно крестьян своего имения в Череповецком у.: «Крестьяном сыну от отца и брату родному от брата без указу делитца не велеть, а которые и по-хотят, о том бить челом и показать резон, для чего они хотят делитца»[27].
      По рассмотренному выше переписному материалу XVII-XVIII вв. видно, что во главе крестьянских семей (дворов) стояли старшие по возрасту мужчины (деды, отцы, взрослые сыновья). Если главный умирал и в семье не оставалось больше взрослых мужчин, функции главы выполняла старшая по возрасту женщина-вдова (свекровь в отцовской семье, жена умершего главы в малой, жена старшего брата в братской). Нигде не встречалось указаний, чтобы такую семью возглавляла, например, сноха (невестка); младшее поколение женщин, по обычному народному праву, к этому не допускалось. Другое дело – зять, который жил в семье тестя и тещи. В русской деревне существовал обычай приема в дом зятя-мужа дочери, если не имелось своих сыновей. Зять-примак был обязан исполнять тягло за тестя, ходить на «мирские службы», обрабатывать его землю[28], т.е. фактически становился работником в принявшей его семье. По договору, составлявшемуся при приеме зятя в дом, он наследовал за тестем все имущество, дом и землю в случае смерти последнего, или пай-долю при жизни тестя для его содержания, когда тот становился немощным.
      Для обозначения явления примачества в русской деревне существовали свои понятия. Так, в Кадниковском у. Вологодской губ. зятьев-примаков называли подживотниками, в других местах – домовиками, влазенями и др. На Кокшеньге примаками в семьях считались мужчины, принятые в дом вдовами; их называли домовиками, животниками. Такое примачество – «идти в животы» – дожило до XX в. Но встречались там и зятья-примаки в домах тестьев и тещ, если у последних не имелось сыновей. Этих зятьев называли приемышами. Случаи примачества в вологодских деревнях в XVII-XVIII вв., судя по рассматриваемому выше переписному материалу, были редкими. Нечасто встречались в семьях и другие приемыши – усыновленные дети при отсутствии своих детей или в тех случаях, когда сиротами становились родственники. Были в семьях и сводные дети при повторных браках супругов, и дети незаконнорожденные, т.е. рожденные вне брака или до брака. И то, и другое в сельской среде случалось редко, ибо общественное мнение осуждало эти явления. Участь матерей, имевших незаконнорожденных детей, оказывалась тяжелой, а такие дети не имели в семье равных прав с детьми, рожденными в браке, и всю жизнь подвергались насмешкам, а иногда и оскорблениям.
      Крестьяне выработали твердое убеждение в необходимости продления своего рода, в воспитании детей и передаче им веками накопленных хозяйственных навыков и нравственного опыта. «Воспитывать должно, – писал В.В. Крестинин в 1785 г., – и приучать к основательным и приличествующим состоянию их (крестьян. – И.В.) правилам, охоту к трудолюбию, страху к праздности, учтивости, благопристойности, соболезнованию бедным, обучать всякому домостроительству во всех полезностях, в отвращении от мотовства», чтобы вырастали «полезные граждане общества»[29]. Таковы были принципы народной педагогики – с измальства приучали детей к труду, который становился для крестьян необходимостью. В труде воспитывались будущие родители новых поколений, готовились к семейной жизни с малых лет. Для крестьянской семьи иметь детей представлялось важным, поэтому каждая семья была нацелена вырастить себе смену, т.е. демографическое поведение семьи, ее детность определялись необходимостью постоянного крестьянского труда. Становится понятным, почему детей приучали овладевать трудовыми навыками и думать о своем будущем, как, например, для каждой девушки было обязательным приготовить приданое, с которым она шла жить в новую семью и с чего начиналось создание ее семейного имущества, а иногда и земельного надела. В XVIII в. известны случаи, когда девицы получали в приданое, кроме обычных предметов, изготовленных ими самими, и землю или выкуп за нее. Правда, чаще это случалось в семьях землевладельцев, а у крестьян лишь тогда, когда имелись участки в лесу, не подлежащие перераспределениям. В 1647 г. в роде севернодвинских землевладельцев Вахониных жена одного из них, выходя за него замуж, получила «по дельной крепости от дядьев своих за деревенский участок в приданое вено», кроме одежды, белья, домашних тканей, украшений, денег[30].
      Из приведенных материалов XVII-XVIII вв. о браке и крестьянской семье вырисовывается система родства, характерная для русского народа. В тот период довольно широким был круг людей, признаваемых родственниками, так как он включал не только кровных родных по прямой и боковой линиям, но и родных по браку. Близким родством признавалось и духовное родство (крестные и крестники, иногда и кумовство, и побратимство). Брачные же связи – круг, где осуществлялись браки, не были широки, ибо простирались в пределах волости, близлежащих деревень и редко выходили в другую волость или уезд. Этим, возможно, и определялся многочисленный круг родства проживавших на ограниченном пространстве. Брачные связи могли расширяться при браках крепостных, отдаваемых владельцами в дальние или чужие имения. Так, в 1782 г. крестьянин из д. Андронова Перебашкинской вол. Кубенской трети Вологодского у., принадлежавший генерал-поручику П.С. Свиньину, взял в жены крестьянку «со стороны» из вотчины князя С.А. Голицына из д. Пырка[31]. Аналогичные примеры можно встретить в переписях крепостного населения различных имений.
     
      Брачные отношения в XIX-начале XX в.
      Наиболее полно характеризовать крестьянскую семью и семейно-брачные отношения позволяют источники XIX-начала XX в. Они разнообразны – от официальных документов переписи и статистики до различного актового и фольклорного материала, а также бытописаний. Рассмотрение всех этих материалов по Вологодчине дает широкое представление о браке и семье крестьян, о локальных особенностях семьи и брака и позволяет выявить ареалы по этим элементам народной культуры, аналогичные тем, которые определяются по другим народно-культурным формам. Хронологический период ХIХ-начала XX в. достаточно большой, поэтому в нем могут быть выделены отдельные периоды (первая и вторая половина века, конец XIX в. и начало XX), в течение которых брак и семья как формы народной культуры развивались с какими-либо особенностями, обусловленными разнопорядковыми факторами. По мере изложения материала эти особенности и причинные связи в их становлении оговариваются.
      Знакомства и встречи молодежи, предшествующие бракам, как известно, происходили в деревнях на досуге, гуляниях и праздниках, время которых было четко определено в годовом аграрном цикле крестьянской жизни. Осенью после окончания полевых работ и зимой вечерами устраивались деревенские посиделки (беседы, или повады, по-местному). Для этого молодежь сообща нанимала «просторную избу, где и собиралась ежедневно – девушки прясть, парни для увеселения». Так сообщалось в ответе на анкету РГО для собирания этнографических сведений в 1848 г. из Устюженского у.[32] Беседы и молодежные увеселения в «наемных квартирах» бывали и в деревнях Вытегорского, Вологодского и Каргопольского уездов, во время которых происходили супрядки (пряли). Ежегодно с Ильина дня и всю зиму, кроме Великого поста, шли беседы в Белозерском у. Летом же досуг проходил на гуляньях-хороводах. В тотемских деревнях (Маныловский приход) девичьи посиделки устраивались поочередно в избах, зимой – с прядением кудели, с игрищами на Рождество и Крещение[33].
      Девушки ходили на беседы с 14 лет и до замужества – «каждый возраст на свою беседу». Большая беседа происходила на Филипповский пост, после чего девиц просватывали. На эту беседу в тотемских деревнях съезжалось до 50 девиц. Перед Филиппками в Вологодском у. отправлялись в разные деревни к родственникам и знакомым и собирали невест на посиделки в одну деревню, «гостили» невесты недели по две до конца поста; и все это время длилось веселье, показывались и обсуждались наряды невест, и парни приходили щеголями в нарядных костюмах[34]. По всей Вологодской губ. молодежь «особенно гуляла» во время праздников-молебнов: происходили и знакомства, и выбор суженых. На Святой неделе совершался своеобразный обычай: любимым развлечением парней было звонить в колокола. «Колокольни были наполнены разряженным народом, и звон не умолкал с утра и до вечера. Здесь выказывают удаль свою сельские женихи и по-своему кокетничают красные девушки, так как отыскать суженого или суженую на колокольне и при звоне считается самым благоприятным предвестием будущего супружеского счастья»[35].
      Дозволялось ухаживание парней за девушками и встречи полюбивших друг друга и вне бесед[36].
      Встречи молодых людей не считались предосудительными «в глазах» общественного мнения и ухаживать – «заниматься» с той девушкой, на которой парень хотел жениться, было допустимо в течение трех лет. В это время с ведома родителей молодые могли делать друг другу подарки: девушки дарили пояса, вышитые полотенца, парни – платки или кольца. На летних гуляньях и зимних вечеринках такая пара могла танцевать только друг с другом, иначе, по обычаю, мог произойти «разрыв занятия»; прекращалось ухаживание и в том случае, если выявлялось «несходство» молодых людей (Тотемский у.)[37].
      Отношения полов в добрачное время при встречах и гуляньях, как отмечали многие наблюдатели, были «упрощенные, но сдержанные» и «без разврата, как в фабричных местах»[38].
      Во второй половине XIX в. характер деревенских посиделок несколько изменился: на них присутствовал более широкий круг посетителей, разнообразнее становились забавы и игрища, привносились элементы городского досуга. Вот описания некоторых бесед в Кадниковском у.[39] На Святках проходят игрища, а в обычные дни – посиделки с работой. Когда девицы заняты работой, парни играют в карты в носки или в дурака. Перед праздниками ребята собирают деньги, берут большую избу в аренду, привозят дрова, девицы ежедневно ее топят. Покупают свечи, хотя избы освещаются лучиной. С чужих посетителей берут за вход плату по 2-4 коп. (только с парней). Привозят девиц из других деревень, где игрищ «по малочисленности» жителей и невест не бывает.
      Городские элементы в посиделках отмечались в барских имениях у дворовых людей. В одном из поместий в Вологодском у. (1860-е годы) на беседы ходили дочери дворовых и горничные в кисейных и ситцевых платьях с фартучками, в коленкоровых юбках, в шелковых мантильях. Играли те же игры, что и крестьяне, но чаще одну – солдатский набор. У дворовых отличался от крестьянского песенный и игровой репертуар, у них были свои песни, городские романсы, стихи, игры[40]. Менялся досуг молодежи из подгородных деревень. В 1870-е годы вместо сельских посиделок молодые люди из окрестных деревень г. Лальск ходили в гостиницу «Америка» и играли на бильярде[41]. В крупных селах деревенская жизнь становилась похожей на городскую. «На городской манер» жили в с. Устье Кадниковского у. Молодежный досуг начал проходить с 1890-х годов не на посиделках, а в общественном саду, в Народном доме, где устраивались даже музыкальные концерты, и за них брали плату на благотворительные цели[42]. Да и не в крупных селениях в святки вместо посиделок с игрищами парни шли в шинки, где пили и играли в карты. Летом же еще ходили на гулянья с гармонью, с песнями, играли в городки и устраивали борьбу (состязания) (Лапшинская вол. Никольского у.)[43].
      Одаривание молодых во время ухаживания стало в этот период другим. Не парень дарил девушке подарки, а она ему, причем характер подарков оказывался совершенно иным. Если раньше девушка дарила вышитые ею изделия или вытканные пояса, то, по наблюдениям бытописателей, в 1880-е годы в Бережнослободской вол. Тотемского у., эти подарки состояли из кисетов, водки, украшений на шапки44. В местном фольклоре отразилось, как менялся внешний вид людей, приходивших на деревенские гулянья и беседы:
      Вы молодчики молоденькие,
      Сюртучки на вас коротенькие,
      На гуляньеце идут,
      В руках тросточки несут,
      Во устах сигарочки.
      За им девица идет,
      Вроде как дворянка:
      Платье длинно с кринолином,
      Рукава косые;
      Перелинка на плечах
      И брезлетки на руках.
      (Песня из подгородных деревень).
      Или: «Здесь девицы форсистые, / Молодицы щёглеватые», – отмечалось в причете запоручной невесты из Кокшеньги (Тотемски у.)[45].
      И все же молодежный досуг в основном оставался прежним и в более позднее время – в конце XIX-начале XX в.: – вечерины, игрища, беседы, супрядки, качели, хороводы были везде. «Без них и замуж не выйти», – говорили в деревнях. Несмотря на различные ограничения со стороны родителей и деревенского мнения, молодые люди влюблялись и ухаживали за девушками. Любовь – чувство, «с которым шутить нельзя», считали они.
      То ли милую не тешил,
      То ли я не уважал.
      Каждый вечер со беседушки
      До дому провожал.
      Так пелось в частушках (Устюженский у.). Манеры ухаживания оказывались разными, даже прибегали к привораживанию[46].
      Досуг в предбрачное время не всегда ограничивался играми, забавами и мог привести к близости молодежи, к добрачным половым связям. Отношение к такому явлению в деревенской среде наблюдалось разное, поскольку с ним было связано будущее девиц и рожденных ими до брака детей. Об этом свидетельствуют описания добрачного поведения молодежи вологодских деревень[47]. «Невоздержаны в женской слабости, и каждая до свадьбы с будущим мужем приживает детей, – сообщалось в ответе на анкету РГО в 1848 г. из Череповецкого у. – Это причина того, что жена (если ей после этого удастся выйти замуж. – И.В.) старше мужа 5-10-ю годами, и после между ними не бывает мира и тишины». В деревнях Кадниковского у. (1870-е годы) считали, что «девице нельзя рожать» – это большой грех, поэтому на вечерках и беседах «нет распутства». В местности «Митрополье» в Тотемском у. (бывшая вотчина митрополита, в 1880-е годы экономические крестьяне), где жизнь не была замкнутой, близкие отношения молодежи в предбрачный период допускались, и «девицы без застенчивости именовали себя «подругами» избранных ребят». В Рабанге Вологодского у. в тот же период случаев появления детей до брака родителей почти не встречалось; девиц, «приживших детей», общественное мнение клеймило позорным прозвищем «потаскушек», и им редко удавалось после этого выйти замуж, если только «за солдатов или старых вдовцов».
      Во второй половине ХIХ-начале XX в. поведение молодежи стало более свободным, и случаи добрачных связей встречались чаще. Это было связано с ломкой всей крестьянской жизни и крестьянского отношения к семье, когда деревня встала на капиталистический путь развития после реформы 1861 г., участился отход в города, что приводило к нарушению заведенного порядка. Но поведение молодежи, традиционное по существовавшим искони нормам обычного права, все еще оставалось. Вот некоторые примеры описаний того, как сочеталось привычное добрачное поведение и различные новшества[48]. В Кадниковском у. к концу XIX в. случаи добрачных связей участились, особенно когда ездили на ярмарку и в дороге «ночевали вместе парни и девки, вступая в близкие отношения», да и после посиделок «редкая девица сохраняла невинность», так что рождение детей до брака было обыкновенным явлением. «Интимные сближения», как сообщалось из того же уезда, происходили и при «домовничанье», которое бывало часто: в отсутствие старших собиралось несколько молодых пар, сначала просто сидели, а потом – «по полатям и на печь».
      За тебя, миленочек,
      Меня стала маменька бранить,
      Но мне, девчонке, нипочем,
      Буду воровски любить.
      Так пели девушки частушки, а, чтобы посторонние не заметили, обращались к парням:
      На вечеринке посиди,
      Провожать-то не ходи,
      Меня, молоденьку девчонку,
      Во славу не вводи.
      Общественное мнение по-прежнему еще что-то значило для молодежи и, боясь его, деревенские девушки говорили:
      У меня, молодешеньки,
      Походочку выхулят,
      Поговорочку выдразнят
      В деревнях Белозерского у. потеря девственности не считалась преступлением, а «только позором для потерявшей». Молодые парни «держались с такой девушкой вольно», но если она выходила замуж, то это забывалось, «лишь бы была работящей и доброй». Вообще же «девица, прижившая ребенка, не могла рассчитывать на равный брак». Снисходительным было отношение к потерявшей невинность девушке в деревнях Грязовецкого у. В отличие от таких связей, внебрачные отношения (вне семьи) и рождение детей на стороне происходило в грязовецких деревнях очень редко, т.е. взгляд на подобные явления у семейных людей был строже. Молодежные отношения, по старинке, старались не афишировать. Хотя добрачные связи и существовали, «незаконных» детей рождалось мало, так как стали пользоваться известными к тому времени «секретами» (недопущением беременности) или «грех покрывали браком», обычно выдавая девицу за вдовца (Кадниковский, Тотемский, Грязовецкий уезды). Девственность новобрачной, тем не менее, ценили, хотя доказательств таковой не требовали. «...Блюди себя. Честь, говорю, девичья превыше всего, – вспоминала о далеких временах героиня повести Ф. Абрамова «Деревянные кони». – .. .чего хошь теряй на чужой стороне, доченька, только честь девичью домой приноси. Так, бывало, в хороших-то семьях наказывали». В некоторых деревнях Вологодского у., хотя и осуждали добрачную жизнь молодежи, искали выход из положения, иногда склоняясь к браку «гулявших», к их повенчанию. Вообще «на гулянья молодежи родители все чаще стали смотреть легко». Но «бедствием» для девушек был их отход на артельные лесосплавные работы (1880-е годы), после чего девицы приносили домой «плотовщиков» (детей). В белозерских, кирилловских и череповецких деревнях по-прежнему считали, что если у девицы есть ребенок, то «ее жизнь загублена»: оставалось ждать либо бедного жениха, либо вдовца; ранние добрачные связи там осуждались. Обратное отношение к этому наблюдалось в устюгских деревнях. «Парни теряют целомудрие до брака в 20 лет, – сообщалось в Этнографическое бюро князя В.П. Тенишева из Шемогодской вол. уезда. – Обращение молодежи свободное, даже циничное. Добрачные связи случаются даже на посиделках, бывают и ночные свидания». Такие же случаи отмечены и в соседних устьсысольских деревнях (у коми), где «открыто при родителях молодежь живет до брака». Но у коми эти явления были другого порядка, и обусловливались своеобразными установками и взглядами на брак (см. ниже).
      «Добрачные гуляния» молодых людей происходили и тогда, когда парней брали в солдаты:
      Девки – беда
      И ребята беда;
      Ребят-то во солдаты,
      Девок-то куда
      (Из песни подгородных деревень).
      В основном же вели себя скромно, «на посиделках лишь целовались, а играя, парни к девкам садились на колени (если наоборот, то это считалось неприличным» в Трочине Кадниковокого у.); в Никольском у., в Корбанской и Никольской волостях Кадниковского у. мог быть «на посиделках и разврат». На Кокшеньге вецерины молодежи проходили по-старинке – в домах, где есть девушки. На беседы парни приходили с гармошкой, все вместе пели и танцевали. Иногда допускалась вольность в обращении – парни обнимали девиц, клали головы или садились к ним на колени. По сравнению с кокшеньгскими, нравы деревень по Сухоне в этом же уезде были менее строги. Там проходили вечерины малые и большие (различные по возрастному составу участников); на больших были самые взрослые девицы, на малых – с 15-16 лет. С малых бесед на большие «переводили по общему совету». Парням разрешалось провожать девушек с вечерин.
      Поведение молодежи становилось более свободным, пренебрегавшим общественным мнением, как например, говорится в одной частушке:
      Не судите, бабоньки,
      Мы вас не боимся:
      Мы за ваших сыновей
      Замуж норовимся.
      Тем не менее подчеркивалась и скромность молодежи:
      Говорила я Ивану,
      Не садись со мной при маме,
      Сядь с крестовой
      (крестовой сестрой. – И.В.), не ко мне –
      Крестова скажет после мне.
      Несмотря на перемены в добрачном поведении молодежи, рождение детей до и вне брака в деревне не было частым (см. табл. 1).
      Как и в прежние времена, в браке молодых продолжали играть существенную роль родители[49]. Они все также составляли брачные договоры, подбирая пары детям.
      Меня тятенька просватал,
      Засевавши в поле рожь:
      Постройка нова, хлеба много,
      Только парень не хорош
      (Частушки невест Устюженского уезда)
      Родительское благословение на брак, по православному обычаю, было обязательным, иначе могла не состояться жизнь новой семьи. «Родительское благослов-
     
      Таблица 1
      Соотношение числа рожденных в браке и незаконнорожденных в Вологодской губ. в 1891 г.*
     

      * Вологодский иллюстрированный календарь. Вологда, 1893. С. 72.
     
      ление или проклятие имело большую силу, – отмечалось в 1899 г. в корреспонденции в бюро Тенишева из Вологодского у., – особенно сильна молитва матери». Если не было родителей, благословляли на брак крестные мать и отец (Кадниковский у.):
      Мне не нужно, мой батюшка,
      Ни злата, ни серебра,
      Ни приданого великого.
      Только дай мне, баюшка,
      Благословенье...
      Так пелось в свадебной песне Устюгского у. С этой родительской ролью связывались брачные ориентации и мотивации, в какой-то степени брачный возраст молодых, правовые договоры и обычаи в предбрачное время, наконец, формы заключения браков и размеры девичьего приданого.
      Многочисленные этнографические описания свидетельствуют обо всех этих традициях. В 1840-е годы из многих вологодских районов сообщалось в РГО[50] о том, что молодежь, например в Верховажье, «без воли родителей не женится». В Череповецком у. свадьбы совершались «с согласия родителей». Родители смотрели на невесту сына как на товар – «покупали» работницу в дом. Таков был хозяйственный расчет, поэтому необходимым условием считалось, чтобы невеста была работящей. Подобное отношение иногда приводило к тому, что «не обращали внимания ни на лета, ни на какие ее достоинства (кроме работоспособности. – И.В.), даже «покупали» невесту в другой деревне», отчего случалось, что жена бывала старше мужа, а «узы супружества от этого не прочны» (Череповецкий у.). На Кокшеньге родительский выбор в браке детей также был главным, дети подчинялись их решению «без ропота».
      В соответствии с православной верой, родительскую брачную договоренность завершало венчание в церкви. Это было общепринятой нормой. Отклонениями же от нее являлись другие формы заключения браков: уводом невесты из дома, самоходки, тайные венчания и др. В череповецких деревнях, по сообщениям 1840-х годов, невеста иногда самостоятельно решала свою судьбу и уходила в дом жениха, «забрав свои пожитки, если родители медлили с браком». В Вологодском у. девицы уходили тайком – «самоходкой», если родители не соглашались на их брак.
      Место родителей в браке крепостных крестьян занимал помещик, который следил за достижением брачного возраста молодежи (ее совершеннолетия, иначе молодые не были готовы к физическому труду) и своевременным созданием семей, принятием тягла (способности и обязанности работать на барина). С этой целью велись реестры женихам и невестам. За девок старше 17 лет, не вышедших замуж, бралась в пользу владельца плата – окупные. Точно так же в специальных рекрутских книгах учитывались парни брачного возраста, которым грозила солдатчина[51].
      Известия о разрешении родителей на брак молодых поступали с мест и во второй половине XIX в. Значит, эта традиция еще держалась[52]. В Рабанге Вологодского у. детей женили в 18-19 лет. Родители выбирали сыновьям «крепких, выносливых, высокорослых невест», чтобы могли «косить, жать, молотить, наряду с мужчинами». В Устьянщине (Кадниковский у.), где жили зажиточно и «на городской манер», «приискивали красивых женщин, на которых женили сыновей, чтобы не измельчало потомство». В Янгосоре (Вологодский у.) родители также устраивали браки детей. В Тотемском у. после рукобитья родителей (просватанья и договора о свадьбе) невесту «пропивали» (обычай пропоя), чем закрепляли брачный договор. В Устюгском у. (Городецко-Никольский приход) если родительский договор нарушался, то жених оплачивал все брачные расходы. В Кадниковском у. после брачной договоренности, по старине, соблюдали еще один обычай – совершали как бы кражу невесты – «ловлю ее в поле» женихом. О родительском разрешении брака и благословении много говорилось в народных причетах:
      На лесенку подымается...
      Мой родимый батюшка...
      Мне несет, мне-ко, батюшко, да
      На левой-то рученьке, да
      Платьице поднечное, ой,
      У него на правой-то рученьке у
      Ёво крест да евангельне... да...
      Благословление великое
      (с. Нюксеница Тотемского у.)[53]
      Конечно, случалось и в этот период, что дети не слушали родителей и совершали браки уходом – «кражу невест», что иногда делалось для вида, а в действительности для того, чтобы сократить расходы на свадьбу, не устраивая пир. В таких случаях священники становились посредниками между родителями и молодыми, и родители прощали новобрачных за уход, благословляя их (Кадниковский у.)[54].
      Роль родителей, проявление их воли в браке детей по-прежнему было обусловлено хозяйственными соображениями и расчетом, а также сообразовывалось с религиозными требованиями. Все свои пожелания родители с обеих сторон оговаривали в предбрачное время. Для этого и существовали своеобразные обычаи – смотрины невест, сватовство, рукобитье и сговор о свадьбе и приданом невест. О таком сватовстве и рукобитье говорилось в причитаниях невест Кадниковского у.:
      ...Що не клюцики брякнули,
      Не замоцики щовкнули,
      По рукам ударили,
      Тут меня запросватали,
      Запоруцив жо батюшко за поруки
      за крепкие...[55]
      Во время сговоров подробно оговаривались все «выкупы и платы сторон». Так, в одной из деревень, выкупая приданое невесты, жених поставлял два ведра вина и полведра водки. Кроме того, к свадебному пиру он должен был доставить «для кушанья печень коровью, ноги поросячьи на студень» (1840-е годы)[56]. Договаривались обо всех расходах на свадьбу, на подарки молодым. После сговора не выполнить решение о браке было невозможно, иначе девушке грозил позор и невыход замуж, и тогда семье жениха предстояло возместить моральный урон и материальные издержки. О брачных обычаях и роли родителей в них образно говорится в повести Ф. Абрамова «Деревянные кони», где героиня вспоминает, когда ее просватали в 16 лет: «Я плачу. Братья плачут, в ногах у отца валяются: татя, пощади Авдотью. Мама плачет, тоже по мне. А отец – заладил, слова не скажи. А почему заладил? А потому, что богатым считался, а богатства-то никакого не было у меня, у невесты ни шубы, ни шали не было. А раньше какая невеста, коли у нее шубы и шали нету. А Васька-то Грива сам богатый: так, говорит, без шали и шубы беру». Были и другие женихи у этой невесты. «И опять ни тот, ни другой со мной не говорили. Раньше было так. Девка поглянулась – иди к отцу. А то, глянешься ты или не глянешься ей, – второе дело».
      Кроме смотрин, сватовства и сговоров в доме невесты устраивали и общественные смотрины и выбор невест[57]. В Вологодском у. в Филиппов пост на посиделках начинали сватать невест, собиравшихся из окрестных деревень и привозивших свое приданое для показа. Такие же смотрины устраивались в Кадниковском у. на Крещение. Этот обычай назывался там «показ подолов» и состоял в следующем. После обедни в церкви, водосвятия и обеда на селе устраивали гулянье и смотрины невест. Парни подходили к девицам вместе с пожилой женщиной, которая «задирала» у них сарафаны и показывала подолы рубах, на которых была вышивка. Тут же объяснялись «фигуры» вышивки и орнамент. Девицы при этом стояли, как «статуи». По их подолам женихи судили о невестах – умеют ли ткать, прясть, шить, плести кружева. Всем нравился этот обычай. Девицам нравилось стоять «на публике во всей красоте, щеголять нарядами, женихам доставляло развлечение».
      Такие же общественные смотрины невест проходили на Прокопьевскую ярмарку в Сольвычегодском у. Крестьянских девиц привозили в город, чтобы их выбирали женихи. Девиц «везли по Вычегде в лодках, квартируют (они. – И.В.) под городом у родных, знакомых, к ним приходят женихи, спрашивают о желании невест и о приданом, когда согласие получат, венчаются в церкви». Если выбор не состоится, то уезжают обратно в деревни. «Невест распутных здесь мало случается, а большей частью к домашней и крестьянской экономии бывают оне радетельны и трудолюбивы», – писал о брачных обычаях историк Сольвычегодска А.И. Соскин[58]. Работоспособность девиц продолжали ценить везде. В кадниковских деревнях очень редко женили сыновей «ради соблюдения их нравственности», главным было привести в дом работницу, чтобы «не только работать могла, но и в дом принесла больше ло-поти (одежды. – И.В.) и рукоделия». В устюгских и тотемских деревнях на невесту смотрели как на приобретенную рабочую силу. Главным в ней считали «дородство, работоспособность, рукодельничанье и хорошая ее семья. На качества жениха обращали меньше внимания». Зная, что невесту не трудно и «ославить», женихи в ки-рилловско-белозерских деревнях обращались к обществу, чтобы похвалили невест:
      Уж я поду,
      Про тя спрошу.
      Соседушки, собранушки,
      Похвалите вы ее:
      Ёна славна, ёна проста,
      Не дурна ёна...[59]
      В целом по губернии во второй половине XIX в. была достаточно высокая брачность людей в сельской местности: ежегодно заключалось в среднем 8880,8 браков (в городах лишь 338); наиболее частыми оказывались браки в Никольском и Устюгском уездах, редкими – в Верховажье, Яренском, Устьсысольском, Вологодском, Кадниковском уездах. Брачный возраст равнялся преимущественно 21-25 годам (в 1880 г. в этом возрасте – 46,9% браков), в 20 лет было заключено 26% браков[60]. В сравнительно раннем возрасте заключались браки в конце ХIХ-начале XX в. в Устюгском у.: в 21-23 года мужчины, в 17-23 года женщины. Ранние браки предпочтительными были в тотемских деревнях; чтобы как можно раньше включать детей в работы, здесь женили с 18 лет[61]. В Череповецком же уезде преимущественное число браков в 1880-е годы относилось к возрасту от 25 до 30 лет. Третья часть всех браков заключалась в более раннем возрасте. Считалось, что при «малом земледелии» (у тех, кто более занимался промыслами) нет необходимости в жене-работнице, поэтому там были немолодые браки, к тому же «при скудном пропитании» позднее происходило физическое развитие людей. Вообще к концу XIX в. брачный возраст в череповецких деревнях уже не нормировался обычаем, он все более зависел от семейного положения. Если в дом требовалась работница, то сына женили рано (даже и до 18 лет). Считали подходящим возраст в 20-23 года для уходящих на службу в армию. Для девиц нормой считался 18-21 год. Если же в семье имелась одна дочь, ее выдавали позже, чтобы не потерять как работницу[62].
      В Вологодском у. в 1878 г., по метрической книге Иоано-Богословской церкви на Тошне, зафиксировано 34 брака, почти в половине их брачный возраст людей был равен 21-25 годам (13 браков у мужчин и 16 у женщин). Достаточно много браков до 20 лет (13 у женщин и 8 у мужчин). Остальные отмеченные браки – у людей более старшего возраста. В 40 лет и старше браки оказались повторными (у вдовых людей). Позднее, в 1900-е годы, в этом уезде, судя по обысковой книге Святолуцко-го прихода, брачный возраст не изменился[63].
      Аналогичен брачный возраст и у крестьян одного из приходов Кадниковско-го у.: в 1884-1886 гг. в 21-25 лет заключили браки 19 мужчин и 29 женщин (из 52 браков). Много и ранних браков (11 мужчин и 19 женщин), а браки в 26-30 лет были у 13 мужчин. В кадниковских деревнях сохранялся обычный брачный возраст, но в начале XX в. случались ранние браки, судя по данным обысковой книги Азлецкой вол. в 1911 г. Тогда 19 мужчин женились в 18 лет и 17 женщин – в 16 лет[64]. На Кокшеньге, где жизнь проходила довольно замкнуто, девиц редко выдавали замуж до 20 лет (только, если она жила с мачехой), обычно их брачный возраст наступал в 20-23 года. Их старались удержать дома, так как они выполняли все домашние работы и даже некоторые полевые – боронили, иногда и пахали[65].
      Повторные браки в конце XIX-начале XX в. по-прежнему были в основном браками вдовых людей[66]. Такие браки совершались, как сообщалось из Череповецкого и Грязовецкого уездов, «не по любви, а по необходимости» из-за недостатка рабочих рук и проходили они без сватовства и свадебных обрядов. Вступить в такой брак разрешалось, по обычаю, не ранее 40 дней после смерти супругов. Если умирал муж невестки, то она оставалась жить в семье свекра до шести недель после его смерти. Жизнь в повторном браке у вдовых людей, как правило, «была согласной», так как они «соединялись по своему выбору». Еще лучше, когда они подходили друг другу и по возрасту. Но иногда случалась большая разница в годах, и тогда жизнь супруга налаживалась несколько труднее. Еще сложнее было, когда заключались неравные браки не в возрастном, а в имущественном отношении, хотя такое происходило нечасто (Череповецкий, Тотемский, Кадниковский уезды)[67]. По наблюдениям бытописателей конца XIX в., бедняки в кадниковских деревнях все же женились на бедных или таких, «чья репутация пошатнулась, или на имеющих какой-либо физический недостаток. Богатые скорее находили себе ровню». Неравные браки могли совершаться и по взаимному влечению. Такой брак, когда холостой парень женился на вдове с детьми, отмечен в метрической книге 1904 г. по Вологодскому у. Родители вынуждены были дать согласие на этот брак, но не наблюдалось «на свадьбе ни обеда, ни гостей», лишь отец благословил молодых перед венчанием. В крестьянской среде по-прежнему бытовал обычай «однородных» браков. Так, в народной частушке пелось[68]:
      Милой, сватайся, не сватайся
      За тебя родитель не отдаст:
      Сиротиночка ты бедный,
      Богач тятенька-то наш.
      Различные брачные запреты продолжали существовать в конце ХIХ-начале XX в. Например, всегда старались соблюдать очередность в браках детей: старших женить раньше младших, дочерей выдавать замуж до женитьбы сыновей[69]. В Кадниковском у., как сообщалось в бюро Тенишева, когда в семьях имелось много дочерей, парней долго не женили, пока не выдадут сестер, а младшие братья ждали, пока не женятся старшие. В Устюгском у. соблюдалась очередность при выдаче замуж дочерей, «так что, если их много, последняя может выйти замуж, когда ей за 25 лет». То же наблюдалось при браках детей у крестьян Тотемского у. Из Череповецкого у. сообщалось: «младших дочерей не выдают раньше старших».
      Продолжали существовать и запреты на браки с близкими родственниками и свойственниками, с людьми, находившимися в духовном родстве. Об этом говорилось в корреспонденциях из различных уездов[70]. Так, в Вологодском уезде в Нефедовской вол. в 1904 г. были повенчаны крестьянская вдова и воспреемник ее сына, т.е. находившиеся в духовном родстве, поэтому их брак долго не утверждался консисторией, и на них наложили на несколько лет епитимью. В 1912 г. крестьянин Грязовецкого у. Степуринской вол. Александр Новожилов просил разрешения у епископа на брак с двоюродной сестрой – крестьянкой этой же деревни Анной Новожиловой, в чем ему было отказано из-за их близкого родства и проживания этого крестьянина в Петербурге в отходе, где он «имел сношения с людьми другого вероисповедания». В 1912 г. просьбу крестьянина Вологодского у. Вотлановской вол. Александра Майкова – вдовца с девятью детьми – о вступлении в брак со вдовой – фельдшерицей Натальей Селюниной отклонили в высших инстанциях, так как они находились в духовном родстве (она «принимала из купели» его младшую дочь). Губернская консистория руководствовалась при разрешении вопроса о родственных браках указом, по которому дозволялось вступление в брак в четвертой степени родства, кроме брака с сестрой невестки и с сестрой зятя. Поэтому в Череповецком у. за разрешением близкородственных браков обращались к архиерею. Кумовство, побратимство и у жителей этого уезда мешало брачным отношениям. В конце XIX в. браков ближе шестой степени родства (троюродных) там не наблюдалось. Даже однофамильные браки не практиковались, поскольку обычно носители одной фамилии находились в родстве.
      Долго держались у крестьян конфессиональные запреты на брак[71]. Люди разной веры не стремились к созданию семьи. Единственное, что иногда случалось, это вступление в брак близких по вере людей. В Череповецком у. «бывали браки православных с раскольниками, при этом последние присоединялись к православию». Если в расколе находился жених, то его «присоединение» часто было формальным, но случалось, что и девица «не соглашалась обвенчаться по-раскольничьи», поскольку этот брак не признавался ни церковью, ни законом. Их детей не крестили.
      Формальный переход из раскола в православие мог служить препятствием к венчанию. Так, в 1903 г. крестьянин Грязовецкого у. д. Шумейкино Петр Лыжанов не был повенчан с православной крестьянкой, так как священник знал, что он «прикидывается, будто перешел в православную церковь», ибо уже дважды женился и дважды давал подписку «быть православным», не переставая верить по-раскольничьи. У него умерли жена и дочь и обеих он хоронил по старому обряду, хотя «жена была из православной семьи», а дочь хоронил даже «в лесу постранству» (старообрядцы-странники). Аналогичных случаев отмечалось много и в Кадниковском, и в Сольвычегодском уездах. А вот брак крестьянина Вологодского у. Карачевского прихода Федора Локалова 37 лет с православной девицей в 1906 г. был разрешен консисторией, поскольку жених «отпал от раскола уже 15 лет». В епархиальных отчетах по Вологодской губ. за 1902 г. отмечалось, что «там, где в браки вступали с православными, раскол вымирает», т.е. перекрещивались в православие. Тем не менее, такие смешанные браки происходили на Севере повсеместно и во многих местах женитьба старовера на «мирской» девице не была предосудительной. При этом соблюдали следующие обычаи. На шесть недель «отлучались» от старой веры («ходили в православных»), а после женитьбы обручивший молодых начетник налагал на них шестинедельный пост, затем молодые опять «обращались в раскол и делались настоящими по вере». Случалось и такое, когда, вступив в брак с православной, старовер «возимел супружеское сожитие», а потом снова переходил в свою веру.
      Бывали затруднения при браках, когда они оказывались смешанными и в этническом, и в вероисповедальном отношениях[72]. «Иноверцев» требовалось крестить, прежде чем обвенчать. Подобный брак был совершен в 1906 г. в Устюгском у. в Усть-Алексеевской вол. в д. Липовец, когда венчали крестьянина католической веры Франциска Рженко, предварительно крестив его под именем Александра. При единой вере этносмешанные браки совершались, хотя и редко, особенно в местах близкого проживания разных народов. Так, русские и карелы в Олонецкой губ. (в том числе в Вытегорском у., ставшем вологодским), жившие в одних селениях, «роднились посредством браков». О редкости смешанных по конфессии браков свидетельствует и официальная статистика по Устюженскому, Кирилловскому и Череповецкому уездам: в 1865 г. там было по одному такому браку в каждом из них.
      Чаще наблюдались смешения в сословном отношении, когда заключались браки крестьян разных категорий или крестьян с городскими жителями[73]. Выше уже говорилось о браках мещан г. Вологда и крестьян из подгородных сел. В 1830 г. в «Списке г. Вологды обывателей» отмечено несколько таких браков: мещанин Иванов Федор Иванович 38 лет женат на крестьянской дочери 27 лет; его однофамилец Иванов Всеволод Иванович 20 лет был приписан в мещанство из отпущенных на волю, так как женился на мещанке Елизавете Михайловой 19 лет. В метрической книге Вологодской консистории по Вологодскому у. Иоанно-Богословской церкви на р. Тошна зафиксировано несколько смешанных браков в 1878 г. В Благовещенской вол. того же уезда в брак вступал крестьянин д. Еремеева Анфиноген Иванов 23 лет и брал в жены «временно обязанную помещику Засецкому д. Смольева крестьянскую дочь Наталью Алферову 20 лет». Такой же брак был в д. Межек у крестьянина Ивана Александрова 22 лет и временно обязанной помещику Г. Дашкову крестьянки д. Исправина Елизаветы Завариной 19 лет. Крестьянин д. Водогино той же волости Прохор Ильин 21 года женился на крестьянке из экономической вотчины Марии Петровой 21 года. И таких браков между казенными и бывшими помещичьими крестьянами здесь происходило не мало. Отмечен также брак крестьянина-собственника (выкупил свой надел) из д. Маренной на крестьянке той же волости из семьи, временно обязанной государству.
      Сведений о разводах в вологодских деревнях в конце XIX-начале XX в. было немного, так как они по-прежнему случались редко и были, кроме исключительных случаев, запрещены[74]. Так, в 1899 г. состоялся развод в одной семье в Кадниковском у. «из-за измены жены мужу», но при этом не совершали старинных обычаев «обстрига-ния кос неверной и обмазывания дегтем», приданое же вернули ей. Женщина могла прекратить совместное проживание с мужем «при его дурном обращении» и уйти к родителям. Вообще же, как утверждали наблюдатели, в Грязовецком у. неверность супругов друг другу была редкой и вызывалась отсутствием одного из них, отлучкой или «чувством ненависти». Вместе с тем «прелюбодействия» считались тут позором. В Белозерском у., по данным анкеты Тенишевского бюро, «муж покидал дом из-за пьянства и разврата», жена же могла уйти «из-за его жестокости и полного разлада в семье». Формальный развод, как здесь говорили, в крестьянском быту не бывает.
      В целом в Вологодской губ., по статистике, в конце XIX в. в браке состояли 62,4% мужчин и 56,38% женщин. Холостых было соответственно 32,02 и 28,90%. В возрастных группах соотношение женатых и холостых выглядело следующим образом. В 15-39 лет в браке было 49,28% мужчин и 55,23% женщин, в 40-59 лет – 89,03% мужчин и 69,76% женщин, в 60 и более лет – 64,75% мужчин и 32,37% женщин. Таким образом, чем старше возраст людей, тем больше среди них семейных. В группе 15-39 лет довольно много было холостых – 50,18% мужчин и 42,35% женщин, в 40-50 лет – только 5,05% мужчин и 9,08% женщин. Вдовых людей более всего отмечалось в старших возрастах: в младшей возрастной группе – 0,48% мужчин и 2,36% женщин; в более старшей – 5,82% мужчин и 21,03% женщин и т.д. Разведенные во всех группах составили сотые доли процента[75].
      Брачные отношения местного населения имели некоторые особенности. Так, если сравнивать браки русских и соседних с ними финно-угорских народов или браки раскольников и приверженцев официального православия, то можно увидеть как общие моменты, так и специфические черты.
      Добрачное время у молодежи коми-зырян в Яренском у. проходило на посиделках зимой, на которых девушки пряли или шили. Бытовало мнение, что зырянские девушки не отличаются целомудрием, но, по официальным данным, в 1879 г. в Устьсысольском и Яренском уездах на 20 детей, рожденных в браке, приходился лишь один, рожденный вне брака. И это при том, что у финно-угров, как отмечали многие исследователи XIX в., в брачных отношениях оставалось много архаичного, связанного с языческими верованиями. Равнодушный взгляд на женское и девичье целомудрие был якобы остатком этих старых воззрений, а так как здесь происходили поздние браки женщин, то последние могли иметь детей до брака. Иногда такая невеста ценилась дороже бездетной, ибо у первой раньше вырастали дети – новые «рабочие руки». Несмотря на обращение зырян в христианство еще в XVI в., церковные браки случались не всегда и в XIX в., особенно у раскольников, живших в глухих местах, отдаленных от других селений, без дорог и церквей. У них отмечалось много «свободных сожитии», а следовательно, и рождение детей вне брака. Зыряне очень «ценили» невест и при брачном выборе смотрели на достаток их семей, а поэтому у них долгое время бытовал старый обычай выкупа невест (калым). Особенно ценились невесты с приданым в виде охотничьего участка (по местному выражению, «им цены нет»). Выкуп невесты состоял не в плате за нее в прямом смысле, а в дарах-издержках на свадебный пир и за приданое, т.е. он был восполнением со стороны жениха издержек семьи невесты за то имущество (приданое), которое она приносила в его дом. Такими же дарами стало и древнее вено у русских в XIX в., бывшее в старину платой в пользу рода, который воспитал невесту и лишался ее как работницы.
      Модификации древних брачных обычаев происходили не только у русских. Бедняк-зырянин, не способный дать выкуп за невесту, совершал свой выбор по-другому. На игрище он отнимал платок у своей невесты, и если она не просила его вернуть, то значит соглашалась выйти за этого парня. Уводы невест (кража) происходили у зырян так же, как и у русских, особенно у бедных крестьян. Оба брачных обычая – увод и изменившийся выкуп невесты – теперь вытекали из хозяйственных соображений, денежных расчетов семей женихов и невест[76].
      Брачные отношения других соседей – русских и карелов – в 1880-е годы также имели общие черты. В брак карелы вступали по совершеннолетии. Выбирали невест самостоятельно, но от родителей обязательно следовало получить согласие на брак. Сватовство, сговор, благословление детей – эти обычаи наблюдались повсеместно[77].
      Специфичными были брачные отношения у северных старообрядцев, особенно у беспоповцев и странников (бегунов), не признававших официальных форм заключения браков. Они «сходились по любви», поэтому связи женщин с мужчинами не осуждались и даже оправдывались, правда, иногда их называли «свальным грехом». Только во второй половине XIX в. у них появилась необходимость в браке и семейной жизни, так как с этим было связано воспитание детей, наследование имущества. Сначала они стали заключать браки по-прежнему – без венчания, но жить без «внебрачного сожительства» («явного прелюбодеяния» в глазах церкви), т.е. осуществляли фактическое супружество. Бывший обычным брак самоходкой теперь заменили уходом девиц с согласия родителей, последующим приходом с повинной в свой дом и получением родительского благословения, а еще позднее – к концу XIX в. – только согласием родителей и записью в актах, а некоторые – и венчанием, переходя в единоверие с православной церковью. Это наблюдалось в Каргополье даже у крайнего старообрядческого направления – бегунского толка[78].
      Таким образом, брачные отношения различных народов, населявших северные территории, к концу XIX в. имели более сходства, нежели различий, сохраняя при этом свою специфику.
     
      Крестьянская семья в ХIХ – начале XX в.
      Разнообразные источники позволяют характеризовать и крестьянскую семью в различные периоды XIX-начала XX в. В первую половину XIX столетия семьи у разных категорий крестьян были разными по своей форме – простые и сложные, с разным численным и поколенным составом. Такой разнообразный семейный строй являлся общим для крестьян всего Русского Севера. В Пермской земле, например, малая семья преобладала у всех категорий крестьян, но у владельческих при многочисленности малых семей чаще встречались сложные семьи[79].

К титульной странице
Вперед
Назад