Письма Варлама Шаламова

     В наших судьбах — Шаламова и моей, при всем различии есть много общего. Мы оба, будучи студентами, были арестованы почти в одном возрасте в разное время: Шаламову шел двадцать второй год, мне — двадцать первый. Оба попали в одну и ту же тюрьму — Бутырскую. Между датами наших арестов пролегло восемь напряженных лет.
      Второй арест Шаламова по времени совпал с моим. Варлам Шаламов был арестован 12 января 1937 года, я — 1 ноября. Оба в 1937 году. Первые шесть месяцев этого мрачного года резко отличались от последующих и по стилю ведения следствия, и, главное, по нормам юридическим и нравственным, если о таковых можно вообще говорить. Судьбы арестованных, по сути, были предрешены еще до ареста. Но до июля 1937 года не было пыток. По крайней мере, в том садистском, изуверском исполнении, которое господствовало далее в следственных изоляторах страны до XX съезда, а позже, в эпоху «застоя» несколько «модифицировалось».
      На следствии 1937 года Шаламова не били, не истязали. Его осудили за то, что единожды был уже «бит», и дали скромный по тем временам срок — 5 лет. Я попал в тюрьму после того, как было дано «высочайшее» разрешение в средствах для получения «нужных» показаний не стесняться. Со мной уже не стеснялись — меня били. Мне было предъявлено обвинение по статье 58 пункты 8 и 11 — участие в контрреволюционной террористической организации.
      Во время следствия, испытывая свою волю, я бросил курить, хотя курил уже десять лет. Я не признал себя виновным, не опорочил других... Снова закурил лишь тогда, когда, зачитав постановление Особого совещания, меня перевели в тюремную церковь, превращенную в пересыльный корпус.
      Из Бутырской тюрьмы мы оба, Варлам и я, попали на Колыму, на соседние прииски — «Партизан» и «Верхний Ат-Урях», в забои с открытой добычей золота. Оба в два первые года работы в забое, приставленные к тачке, кайлу и лопате с 12—14-часовым рабочим днем в зной короткого лета и в долгую зимнюю стужу от голода, холода, непосильного труда и отчаяния успели дойти до предельного физического истощения (отсюда, кстати, и слово «доходяга»). Я был на десять лет моложе Варлама, физически подготовленнее и потому продержался в забое дольше. Мы оба стояли уже одной ногой на дне ледяной колымской могилы, когда лагерная медицина пришла нам на помощь, оживила и оставила в своих рядах. Меня — раньше, Варлама — несколько позже. Именно это сохранило нам жизнь.
      Мы познакомились с Шаламовым в больнице Севлага на Беличьей, где я работал фельдшером и операционным братом двух хирургических отделений. А Варлама после длительного и упорного лечения, уже окрепшего, готовили к выписке. Он пребывал в тоске и тревоге, предвидя приисковые «будни». Он искал какой-нибудь зацепки, чтобы отодвинуть эту встречу с полигонами уничтожения. Я без труда понял его заботы, еще недавно бывшие и моими. Я поговорил о нем с главврачом Ниной Владимировной Савоевой, которая была еще и хирургом, относилась ко мне с доверием и симпатией. У нас обоих уже сложилось представление о Шаламове. Мы относили его к тому тонкому, хрупкому, трудновосстановимому социальному слою, именуемому интеллигенцией, который формирует культуру и нравственное лицо народа. Сделано было все возможное, чтобы оставить Шаламова в больнице. Варлам оставался на Беличьей до конца 1945-го — начала 1946 года, когда на Беличьей уже не было ни Нины Владимировны, ни меня.
      В 1946 году мой друг по В. Ат-Уряху и Беличьей, врач Андрей Пантюхов, в пересыльной зоне Сусумана снял Шаламова с этапа на Индигирку, а несколько позже помог ему попасть на курсы фельдшеров, что и определило его лагерную судьбу до конца срока.
      Более подробно о Шаламове, о наших взаимоотношениях я рассказываю в книге воспоминаний «Неоконченные споры», в главе, ему посвященной. Отдельные главы этой книги печатаются в журналах. Надеюсь, что в скором и недалеком будущем книга увидит свет.
      1-го ноября 1945 года, когда я уходил из больницы в Ягодное получать справку об освобождении, окончив восьмилетний срок, до полпути меня провожал Варлам. Он был грустен. Мы оба понимали, что на Беличьей ему долго не продержаться, — там у него не оставалось друзей. Мы пожелали друг другу удачи.
      Шаламов освободился в 1951 году. В 1953-м он приезжал в Магадан хлопотать о выезде с Колымы. В Магадане остановился у нас. Я уже был женат, росла дочь, жили мы в общежитии медработников. Тогда Шаламову в выезде отказали.
      Следующая встреча произошла в Москве в 1957 году. С этого времени начались регулярная переписка и встречи, когда случалось нам наезжать в Москву.
      До 1962 года писем я не сохранял вообще. Жили мы в крайне стесненных условиях. Комната являлась и спальней, и детской, и кухней, и столовой. Семья, работа, учеба в заочном техническом вузе, определенный провинциализм мой не располагали к хранению писем.
      Из писем Шаламова сохранилась примерно половина — более сорока. И сейчас, считая своевременным опубликовать какую-то часть их, я должен заметить, что письма эти не столько о литературе, писательстве, сколько о характере наших взаимоотношений и о самих наших характерах. И, конечно, о времени.
      Склонен думать, в письмах этих четко прорисовывается характер и темперамент Шаламова, а также его оценки ряду людей, книг и социальных явлений.
      Склонен думать, для будущих исследователей творчества и жизни Варлама Шаламова, а также историков и читателей письма эти, как и любой другой свидетельский документ, представят определенный интерес.
      Я не включил в эту подборку писем, связанных с хлопотами о справке, подтверждающей внутрилагерные перемещения Шаламова и перечень работ, на которых он использовался. Справка такого рода была необходима Шаламову для получения пенсии. Головное учреждение лагерей Колымы, куда я вынужден был обращаться многократно, не торопилось с ответом, и моя тяжба затягивалась по времени. Начальника учетно-распределительного отдела «Почтового ящика № ...» Ноэля Владимировича Журавлева помню до сих пор, словно расстались вчера.
      Не вошли письма по вопросу лекарств и рецептов, которые мы посылали Варламу из Магадана в Москву. И письма интимного содержания, срок которым еще не пришел.
      В 1949 году, выезжая с Колымы на «материк» в свой первый после освобождения из лагеря отпуск, я был потрясен, услышав на улицах не только сибирских городов и весей, но и стольного града «родной» тюремный жаргон, перешагнувший через колючую проволоку «Архипелага» и обсеменивший все зазонное пространство. Тем не менее, почти уверенный во всезнании молодого читателя этих дней, в примечаниях я даю все же некоторые пояснения.

* * *

      Москва, 18 января 1962 г.

      Дорогие Нина Владимировна и Борис!
      У меня — просьба к вам обоим — помочь мне вспомнить одну смерть. На «Беличьей» в 1943 году умер (в отделении Каламбета) Роман Криницкий, бывший ответственный секретарь «Известий», доходяга, опухший такой. Койка его стояла рядом с моей, но я выписался, а он — оставался, и судьбы его я не знаю. Слышал, что умер тогда же. Не вспомните ли точнее, подробнее все о нем.
      О. С. шлет вам обоим привет.
      Как дела с переездом в Москву?

      Ваш В. Шаламов.

      ***

      Москва, 22 февраля 1962 г.

      Дорогой Борис!
      О Романе Кривицком никого запрашивать не надо — об этом позаботится его брат.
      В письме твоем очень много вопросов. Попытаюсь ответить, как могу и понимаю. Писать нужно все время, не стремясь обязательно к печатанию. Это вещи (нрзб) разные — печататься и писать. Конечно, рассказ психологического плана есть самый постоянный род прозы. И уж кому, как не тебе, заставить поработать подробности, мелочи для это цели. Надо иметь только волю отвлечься от текущего дня, вернуться к «утраченному времени», перечувствовать тот, прежний мир, — обязательно с болью душевной, а без боли ничего не получится. Словом, надо пережить, перечувствовать больное, как бы разбередить раны. Ни о каких «позициях» и «реализмах» думать во время работы не надо, да и не писателя это дело, а дело критиков, литературоведов и т. д.
      Присылай рассказ, прочту охотно. Убежден в его цельности, новизне, остроте зрения.
      Сейчас Солженицын показывает нашим «писателям», что такое писательский долг, писательская честь. Все три рассказа его — чуть ли не лучшее, что писалось за 40 лет.
      «Сюжеты», как ты выражаешься, вернутся, если поработать прилежно. Ты не разучился наблюдать жизнь, а не приобрел еще писательских навыков, как мне кажется.
      О лагере надо писать обязательно. Скорее. Память — инструмент несовершенный, ненадежный. Потому у тебя и затруднения с «сюжетом». Надо вернуться не столько мыслями, сколько чувствами в лагерный мир.
      За почерк меня прости. Это не по торопливости, не по небрежности — это вследствие моей болезни — дрожит рука и равновесие не могу сохранить.
      Что касается Нефедовых, Лившицев и Николаевых, то недавно ко мне приезжал журналист Виленский (он был недолгое время на Колыме в Берлаге — уже после войны, так что ничего «настоящего» лично не видел) и просил у меня дать стихи для альманаха «На Севере дальнем». Виленский знает тебя. Когда-то 4 года назад я с господином Нефедовым И господином Николаевым обменялся письмом по такому же точно доводу.
      В последнем номере альманаха (2—1962) напечатана повесть Козлова о Берзине*. Первые главы крайне поверхностны, слабы. Вишера (на Северном Урале) занимает в берзинской жизни важное место — он проводил там правительственный эксперимент особого рода — (отнюдь не секретный), что и было содержанием его работы на Вишере — а в повести об этом даже не упомянуто. Козлов даже не догадывается о сути вещей.
      Там были люди, его сотрудники, не мельче самого Берзина. Но, конечно, это — не Эпштейн и не Алмазов (бухгалтер и плановик!), и не Эпштейна и Алмазова имеют в виду, когда говорят о «вишерцах» на Колыме. Я ведь Берзина знаю, был с ним на Вишере, знаю все его окружение. В Москве живет немало людей тогдашней Вишеры, и можно только удивляться, что Козлов за 10 лет собрал такой удивительно несерьезный и беспечный материал. Не знаю, что будет дальше. Ну, Бог с ним.
      Нине Владимировне — мой сердечный привет. Это письмо вам обоим: и Нине Владимировне и тебе.
      Здоровье мое плохое. Впрочем, я продолжаю верить, что начатое на 22 съезде партии не остановится и поборет все препятствия, которые очень велики.
      Вот тебе сюжет для рассказа. «История болезни» — по форме, по бланку, каких были тысячи, десятки тысяч. С лабораторным анализом, следами переломов от побоев, пеллагры. Анамнез морби и анамнез вита. И смерть. И секционный акт, где диагноз не сходится, но подгоняется под какой-нибудь «нейтральный».
      Никогда еще, кажется, такого длинного письма я тебе не писал.
      О. С. шлет вам обоим привет. Желает счастья, бодрости. Пиши.

      В.

 

      Москва, 23 марта 1963 г.

      Дорогой Борис. Прости меня, что отвечаю поздно — здоровье так плохо, что проходят недели, пока напишешь два слова (в этом и ответ на твои настоятельные просьбы сообщить о моих планах). Рассказ «Три Д» неудачен — за текстом не чувствуется трагедии. Райский же хвостик в виде дочери, играющей на пианино, — это дешевый газетный штамп. Даже не беллетристический, а газетный — прием, который может угробить любой материал.
      Помнить нужно вот что: успех художественного произведения решает его новизна. Эта Новизна многосторонняя: новизна материала или сюжета, идеи, характеров, психологических наблюдений, которые должны быть новы, тонки и точны, новизна описаний в пейзаже, в портрете; свежесть и своеобразие языка. Второе, что тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда — вещи разные. Истинно художественное произведение — всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, «заострение сюжета». К основной схеме должны быть присоединены наблюдения, разновременные, ибо рассказ — не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более «соответствует» нашим знаниям о предмете.
      У произведения, имеющего вид документа, — сила особая. Конечно, есть художники, добивающиеся успеха в преодолении действительности, не потерявшие силу мемуара, преодолевая мемуар (Достоевский с «Записками из мертвого дома», Солженицын с «Одним днем Ивана Денисовича»). Но уже Толстой в «Воскресении» с его тюремными сценами слабоват, второсортен.
      Я думаю, что тебе нужно беспрерывно писать, (нрзб), не предлагая пока Козлову* того, что выйдет из-под пера. Не сердись на меня за такой «отзыв».
      Я бы мог найти в «3-х Д» и плюсы и достоинства, но по рассказу вижу, что кое-что важное в литературном деле ушло из поля твоего зрения.
      Пиши. Ты же рассказчик гоголевского склада, обличитель: и вдруг... пианино.
      Нине Владимировне мой сердечный привет.

      Твой В.

      О. С. шлет тебе и Н. В. свои лучшие пожелания.

      * * *

      Москва, 8 января 1964 г.

      Дорогой Борис!
      Жестокий грипп не дает мне возможности поблагодарить тебя достойным образом за твой отличный подарок*. Самое удивительное, что стланик оказался невиданным зверем для москвичей, саратовцев, вологжан. Нюхали, главное, говорили: «пахнет елкой». А пахнет стланик не елкой, а хвоей в ее родовом значении, где есть и сосна, я ель, и можжевельник. Словом — жму руку.
      Привет Н. В.
      Мама твоя звонила перед Новым годом.

      Твой В. Шаламов.

* * *

      Москва, 26 апреля 1964 г.

      Дорогой Борис!
      В № 4 «Нового мира» за этот год, только что вышедшем, помещены воспоминания о Колыме одного из колымских доходяг — генерала армии Горбатова («Годы и войны»). Речь идет о 1939 годе, о Мальдяке и о больнице 23-го километра. Обязательно найди и прочти. Это — первая вещь о Колыме, в которой есть дыхание лагеря (и истина), хотя в уменьшенном «масштабе». Я думаю, что ты вспомнишь и то, что забыл Горбатов — фамилию того фельдшера, который работал на Мальдяке в 1939 году. Прошу ответить мне незамедлительно.
      Привет Н. В.

      В. Шаламов.

* * *

      Москва, 4 июня 1964 г.

      Дорогой Борис!
      Сердечно тебя благодарю за великолепные фотографии, которые ты прислал. Я давно должен был написать это, да все прибаливаю и не нашел сил для письма. Я не думал, что ты так чудесно делаешь эти вещи. О справках. Я написал письмо (уже давно) начальнику аркагалинской шахты (он на пенсии и живет в Москве), но никакого ответа не получил пока. Напишет и Андрей Максимович (он в Москве сейчас).
      Нине Владимировне мой привет самый лучший.

      В. Шаламов.

* * *

      Москва, 5 июня 1964 г.

      Дорогой Борис. Пишу карандашом потому, что котята изгрызли авторучку, а новую пока не купил. Посылаю тебе текст свидетельства, заверенного в нотариальной конторе б. начальником аркагалинской шахты И. Ф. Цепковым. Это не б. з/к, а договорник. За первые годы (с 11 авг. 1937 г. по 1 апр. 1939 г.) дает свидетельство доктор Лоскутов (я уже написал ему). Время войны (1942—1945) удостоверит, надо надеяться, А. М. Пантюхов, который сейчас в Москве. Достаточен ли текст нотариального свидетельства Цепкова? Сообщи и я вышлю тебе подлинник (он выдается в одном экземпляре). И Лоскутов, и Пантюхов были в тех же
      горных управлениях в годы 1937 —1939 и 1942 —1945, что н я. И Лоскутов, и Пантюхов дают свидетельства по форме, которую я посылаю. Привет Н. В.

      В. Ш.

* * *

      26 июня 1964 г., Москва.

      Дорогой Борис!
      Почему ты не пишешь? Разве «деловая» сторона — единственная в наших отношениях? Ты не ответил о времени вашего возвращения в Москву, не рассказал о своих издательских делах, магаданских и столичных.
      Жду писем. Привет Н. В.
      О. С. и Сережа приветствуют вас обоих (они оба на даче сейчас).

      В. Ш.

* * *

      Москва, 2 июля 1964 г.

      Дорогой Борис!
      Я сердечно тебя благодарю за рецензию, где ты выступаешь по всем критическим канонам, заслуживая отличной отметки. Но это — пустяки, я хочу написать (в связи с рецензией твоей) письмо как можно толковей, но чувствую себя очень плохо и не в силах сейчас изложить то, что хочу. Это короткое письмо как бы извинение за задержку ответа.
      Фотография с лошадью и университетом — должна что-то озарить? ошеломить? — и вертится уже в голове что-то.
      Н. В. привет мой сердечный.

      В.

      - Письмо твое подробное, предваряющее телеграмму, получил, разумеется, и очень благодарен.

      В.

* * *

      Москва, 5 июля 1964 г.

      Дорогой Борис!
      Необходимые мне документы я уже получил в Москве — сердечно тебя благодарю за все хлопоты и беспокойство.
      Резенция твоя вышла чуть не в один день с рецензией В. М. Инбер (ЛГ) о той же самой книжке.
      Разумеется, «трудный» и «сложный» разные понятия. Это ясно и магаданскому редактору.
      Тон статьи твоей считаю во многом очень удачным, полезным и обещающим — и для тебя, и для меня. Нехорош заголовок.
      Нельзя ли несколько (два-три) экземпляра «Магаданской правды» за 24 июня получить?
      В общем рецензия принадлежит перу квалифицированного литератора, знающего, на какие именно вопросы должна отвечать такая статья. «Рубежи» произвели отличное впечатление.
      А если по-серьезному — я очень доволен и грамотностью статьи, и чувством, и умом.
      Стихи — это ведь такая тонкая материя, где пейзаж без человеческой речи — нем, мертв. Суть «Шоссе» — в последней строке — в море, которое затаскивает бурлацкой веревкой к ангелам.
      Хорошо, что примеры взяты из обеих книжек («Огниво» и «Шелест»),
      Когда вы вернетесь в Москву? Осенью? Или будущей весной? Напиши.
      Фотографии я все роздал. Ту, что в шапке, презентовал Солженицыну. А у кошки какие-то двойные глаза? Отчего бы это? Я не предполагал столь высокого качества фотографий.
      О. С. и Сережа на даче. Ремонт, начатый в марте, еще не закончен. Сердечный привет Нине Владимировне.

      В. III.

* * *

      Дорогой Борис!
      Получил твою посылку и за все благодарю. Магаданский значок изящен, символичен, но был бы еще лучше, если вместо елки в левой половине щита стоял стланиковый куст или лиственница — никакие другие деревья не могут быть символом Магадана, знаком Дальнего Севера, в том числе и ель. В комиссии, утверждающей проекты, должны быть люди, понимающие разницу между елью и лиственницей — именно в нашем, Колымском, лагерном плане. Для нас не всякая хвоя была символом жестокости, недружелюбия, угнетения, и не всякая хвоя была знаком надежды. Очень хорош учебник географии Петрова. Благодарю за подарок. В нем, конечно, нет очень многого — и в частности, исторического содержания и в подробностях колымской природы (стланик, поднимающий свои ветви среди зимы от костра и опускающий их, когда костер погаснет; грибы-великаны, будто выращенные модным гидропонным способом, цветы без запаха, птицы без весеннего пения, весна без дождей и многое, многое другое), и все же работа Петрова — лучшее в своем роде издание, наиболее ответственное (поскольку это — учебник). Я вспоминаю, что в школьные географические учебники в течение сорока лет не включали одну восьмую часть Советского Союза — ту самую, о которой написана работа Иванова * [* Иванова — полагаю, что это описка. В. Ш. имеет в виду В. М. Петрова, автора учебника географии].
      Теперь о вопросах принципиальных. Ты пишешь, что не понял моего замечания о стихотворении «Шоссе». Постараюсь объяснить подробнее. Стихи пишутся не для того, чтобы по ним изучали природу, топографию местности, улицы и площади. Стихи — не путеводитель по городу. Ни при возникновении замысла, ни при записи, ни при окончательном контроле и шлифовке — нигде и никогда в творчестве не ставится изучения природы, описания природы. В стихотворении есть, идет о душе и только о душе. Более того: пока пейзаж не заговорит по-человечески — его нельзя и называть пейзажем. Это будет лишь мертвое описание, лишенное поэзии, не способное тронуть человеческое сердце. Стихотворение «Шоссе» (которое выбрано тобой, как пример изображения «труженицы-дороги») написано только для того и только потому, чтобы показать, что все бурлацкое, все каторжное, что я знаю об этом море, — заслуживает ангельской, небесной жизни. Вот суть этого стихотворения, его мотив и смысл.
      О рецензиях. Твоя рецензия, повторяю, мне понравилась, хотя она и написана по тем канонам, которые преподаются в школе и литературных кружках. Я должен всегда помнить, что ничего другого редакция и не напечатала бы, вероятно. По всей вероятности, — это максимум возможного.
      Рецензию В. М. Инбер ты оценил очень невнимательно. Дело не только в доброжелательности. В рецензии начат очень важный разговор о том, что делать с бесчисленными «самородками», вроде Шелестовекого и творениями Алдан-Семенова, заполнившими поэтический рынок. Можно ли простить выступления целой тучи бездарностей — только потому, что они «сидели» в свое время. Может ли простить их выступления поэзия — "пресволочнейшая штуковина». В. М. Инбер считает, что нельзя. Ибо искусству (к сожалению или к счастью, как на чей вкус) нет дела до того, страдал бездарный автор или нет. И я считаю, что нельзя. Возможно, эту мысль надо было, можно было выразить яснее. Возможно, редакции «Литературной газеты» кое-что в этом отношении следовало прояснить. Но В. М. Инбер принадлежит уже не один десяток лет к числу писателей, которых в редакциях не правят. В. М. Инбер не понравилось в «Огниве» стихотворение «Камея» (неполный текст), пока я не познакомил ее с полным текстом этого маленького стихотворения. Свое изменившееся мнение В. М. сочла нужным подтвердить публично, официально (в рецензии). В рецензии В. М. Инбер есть одна ошибка. Речь идет о стихотворении «Виктору Гюго». В. М. показалось, что это стихотворение относится к лагерю, тогда как «непотопляемый театр» — это Вологда моего детства, двадцатые годы, самый первый увиденный мной театральный спектакль — «Эрнани» с Н. П. Россовым (был такой в России знаменитый бродячий актер-трагик), игравший глубоким стариком молодого короля Карла в этой пьесе. Все это — восхищение, ошеломление детских лет, вызванное первым театральным спектаклем, восхищение гением Виктора Гюго я и старался выразить. (Человек, сказавший, что Виктор Гюго жил и умер мальчиком с церковного клироса, — Анатоль Франс — фигура ничтожная по сравнению с Виктором Гюго.) Вот о чем шла речь в стихотворении «Виктору Гюго». А Вере Михайловне Инбер показалось, что тут речь идет о лагере, о нетопленом театре в снежной Вологде, которая кажется В. М. чуть ли не краем света.
      Я хотел написать ей об этом в письме (у меня есть ее письма), но потом передумал и оставляю ее отклик, как некий общественный и литературный факт, как своеобразную абберацию. Лагерь был и остается Книгой за семью печатями — В. М. Инбер считает худшим наказанием смотреть «Эрнани» в снежной Вологде — дальше этого представить человеческие страдания автор «Пулковского меридиана» не решается. В этой ошибке есть нечто общее с впечатлением читателей повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Большое количество читателей принимают повесть как изображение картины «ужасов» — а до подлинного ужаса там очень, очень далеко, и надо было десятилетие по крайней мере смертей, произвола (который только сейчас называется произволом), чтобы получить этот «каторжный лагерь». Все это — такой интересный и психологически значительный оборот дела, что я решил не нарушать иллюзию. Наконец — третий вопрос — о значении Крайнего Севера в моей работе (или творчестве, как теперь говорят). В пушкинские и даже в некрасовские времена слово «автор» обозначало «сочинитель», писатель. Теперь же пишут: «автор гола в ворота «Спартака» и так далее. Я пишу стихи о детстве, а в юности собирался стать Шекспиром или по крайней мере Лермонтовым, и был уверен, что имею для этого силы. Дальний Север — точнее, лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне — уничтожил эти мои намерения. Север изуродовал, обеднил, сузил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил. В этом и только в этом значение Дальнего Севера в моем творчестве. Колымский лагерь (как и всякий лагерь) — школа отрицательная с первого до последнего часа. Человеку, чтобы быть человеком, не надо вовсе знать и даже просто видеть лагерную Колыму. Никаких тайн искусства Север мне не открыл.
      Есть одно важное наблюдение, заслуживающее особого разговора, но связаннее и со сказанным только что. Писатель не должен слишком хорошо, чересчур хорошо знать свой материал. Если писатель знает материал «слишком» — он переходит на сторону материала и теряет способность выступать от имени читателей, для которых он пишет (в смысле настоящего писательства, а не заказа). Читатели перестают понимать его. Связь нарушается. То, что казалось раньше важным (ему и его читателю), — сейчас кажется чушью, пустяками — и это не новое открытие, мир, в который он Может ввести читателя (это бывает всегдашней писательской задачей), а страна, где говорят на другом языке и думают по-другому. Драка из-за куска селедки важнее мировых событий — это простой пример «сдвига», «смещения масштабов». То, о чем сказано скороговоркой, походя, и автору понятно и близко (иное решение нарушает художественность словесной ткани, как примечания-сноски разрушают стихи) — для читателей требует подробного, постепенного, а главное — талантливого предварительного объяснения. Писателю же в это время такая подготовка кажется не нужной. Да и не всегда возможно объяснить. Таких примеров ты можешь сам представить бесчисленное количество.
      Вот кое-что из того, что я тебе хотел сказать по поводу и твоего письма, и твоей рецензии.
      Нине Владимировне — сердечный мой привет. О. С. — на даче, а Сережа — в Прибалтике.
      Жму руку.

      В. Шаламов. Москва, 5 августа 1964 г.

      Прошу прощения за машинку. Переписывать такое большое письмо нет сил, а черновики небрежны.

      В.

* * *

      Москва, 3 декабря 1964 г.

      Дорогой Борис!
      По встретившейся срочной надобности сообщи мне, как можно скорее, имя и отчество Уманского (Яков Михайлович или Яков Моисеевич?), а также месяц и год его смерти. Буду очень, очень благодарен. О деньгах (долге) тебе думать не надо. Пусть это будет уплата в самую последнюю очередь.
      Нине Владимировне сердечный привет.

      Твой В. Шаламов.

      И вот еще что. Нельзя ли купить в Магадане все, подобное «Географии Магаданской области», которую ты послал мне. Книжка эта — документ удивительный, очень мне нужный. Вот сочинения такого рода, а также все и всяческие мемуарные работы, вплоть до книжки Вяткина — тоже. Есть ли там что-нибудь путное? Хотелось бы приобрести. Не затруднит ли тебя просьба? Отвечай об Уманском быстрее.

      В. Ш.

* * *

      Москва, 15 декабря 1964 г.

      Дорогой Борис. Спасибо тебе за письмо и сведения об Уманском*. Как часто бывает в рассказах, я угадал дочерей героя, угадал отношение их к отцу, хотя и не знал об этом ровным счетом ничего — все выдумал. Я написал рассказ «Вейсманист» — где — суть — в крепости духа, в надеждах, разбивающихся о жизнь, и т. д. Если бы я получил твое письмо раньше — кое-что, вроде грузинского языка и немытого стакана я бы мог вставить. Но рассказ уже написан. Исправлять его, переписывать — нет сил. Я никогда этого не делаю. Для сути рассказа герой должен умереть 4 марта 1953 года. Но и смерть в 51-м году тоже годится.
      Желаю тебе здоровья. Пиши обо всем, что есть интересного в Магадане (или было).
      Н. В. сердечный мой привет.

      В. Шаламов.

      Знал ли Уманский, что изобретен электронный микроскоп и хромосомная теория Моргана и Вейсмана была подтверждена экспериментально? Вот нто было бы важно для рассказа. Напиши, пожалуйста.

      В.

      Конверт заклеен моей собственной рукой, чтоб «не пропадало доброе», как говорили в старину.

      В.

* * *

      Москва, 26 декабря 1964 г.

      Дорогие Нина Владимировна и Борис, поздравляю вас с Новым годом, желаю, чтобы позитивные начала нашей текущей жизни укрепились окончательно и бесповоротно. Желаю здоровья, сил. Желаю оставить Дальний Север и переехать в Москву в 1965 году — весной, конечно.
      Борис. Твоя мама звонила недавно и говорила с О. С. Ты не получил ответа на свое письмо об Усманском. Я послал ответ за несколько дней до звонка твоей мамы. Сейчас план того рассказа несколько изменился (рассказ сейчас на научной консультации) и если потребуют переделки — я внесу все изменения, которые можно и должно внести по тем материалам, которые есть в твоем письме. Сердечно благодарю. Нельзя ли мне прислать (заказным письмом?) несколько фотографий писем *. Сейчас настал момент, когда придется эти письма отсылать в журналы.

      Твой В. Шаламов. 

          О. С. и Сережа поздравляют вас с Н. г. и шлют вам обоим привет.

      В. Ш.

* * *

      Москва, 14 января 1965 г. 

      Дорогой Борис!
      Спасибо за книжную посылку. Не скрою, что подбор меня удивил. Мне ведь хотелось: описания географические, исторические работы, документы, дневники, записки, мемуары, исследования, все, что угодно, но не бессовестную болтовню господина Вяткина.
      Из уважения к затраченному тобой труду по пересылке почтовой я просмотрел роман. Эту «книгу» написал подлец*. Ведь печатались и Вронский, Галченко — неужели все исчезло? Учебник географии был превосходным подарком, и я думал, что в издательстве есть и еще кое-что дельное.
      Рассказ «Вейсманист» я тебе покажу в Москве.
      Разумеется, упоминая Вяткина в предыдущем письме, я думал, что это дневник, документ... Прошу прощения. Отрицательная оценка «романа» (о котором мои корреспонденты писали как о книге, в которой есть все, кроме правды) не желание получить из Магадана что-либо. Но построже, построже... Без новостей и рассказов.
      Н. В. сердечный мой привет.
      О. С. и Сережа шлют вам обоим свои добрые пожелания.

      В. Ш.

* * *

      Москва, 1 марта 1965 г.

      Борис, некоторое время назад звонила твоя мама — почему я тебе ничего не пишу... Но я тебе ответил на твое письмо и посылку. Мой скептицизм тебе не следует принимать всерьез — в конце концов — то, что тебе покажется интересным и полезным для меня — то и посылай. У меня вот такая к тебе просьба необычная. Небезызвестная Женя Гинзбург* выдает здесь себя не за то, кем она была, и мне хотелось бы получить от тебя разъяснение по этому поводу, справку хотя бы в виде впечатления Я ее и сам немножко помню и знаю, но очень мало. Привет Нине Владимировне. Жду вас обоих в Москву.

      Ваш, твой В. Шаламов.

      Удивительная вещь. Никто из тех, кому я показывал присланную тобой ветку стланика — не представляют, не воображают себе это растение. Им легче химеры с собора Парижской богоматери вообразить, чем стланик. Большое спасибо тебе за подарок.

      В. Ш.

* * *

      Дорогие Нина Владимировна и Борис!
      Прошу принять с добрым сердцем мою новую книжку «Дорога и судьба».
      Борис, пошли несколько лучших своих фотографий Магадана (бухты, моря, гор), какие ты считаешь лучшими. Все, что у меня было, я давно раздарил. Это надо сделать срочно. Фотография для книжки, как ты видишь, твоя.

      С глубокой симпатий В. Шаламов.
      Москва, 10 июля 1967 г.

      Еще просьба. Купить в Магадане все экземпляры книжки О. Мандельштама «Разговор о Данте». Эту работу только что выпустило изд-во «Искусство». Но в Москве она продавалась час. И еще: если возможно, купи с десяток экземпляров моей книги — пригодится. В Москве ее в продаже нет.

      В.

* * *

      Борис!
      Вот тебе подарок от Надежды Яковлевны. Книжка Мандельштама вряд ли до Магадана дойдет. Здесь она продавалась час. Издание этой книги — первой работы Мандельштама за сорок лет — большое событие истории русской культуры.
      Спасибо тебе за фотографии. Кажется, раньше были более выразительные: море, бухта, город, уходящая вверх дорога. Если ты остаешься на зиму в Магадане и на осень, — то купи учебник Карпова по Колымской географии для восьмого класса. И поищи старых газет и журналов 1935, 1936, 37, 38 года, журнал «Колыма» и другие. И еще просьба, выясни год и род смерти Александра Александровича Тамарина, б. заведующего Колымской опытной с/х станцией и вообще растениевода известного, награжденного вместе с Берзиным в 1935 году орденом Ленина. В 1937 году летом Александр Александрович был еще жив и работал не то на Дукче, не то в Магадане. Я знал его по Вишере.
      Привет Н. В.

      Пиши. В. Ш.

      Письмо не датировано. Ориентировочно — вторая половина июля 1967 г. (Б. Л.).

* * *

      Дорогой Борис!
      Раз ты остаешься в Магадане, не мог ли бы ты собрать любые материалы о колонистах, о Колонбюро. Когда все это началось и кончилось.
      В Магадане, наверно, есть бывшие старые колонисты. Колонбюро имело поселок на Оле, в Веселой и пр.
      Не вышли ли в Магадане любые справочные издания вроде сборника к десятилетию, который ты посылал.
      И вообще всю Колымскую географо-историческую прозу, включая ведомственные доклады что ли.
      Магадан выпустил когда-то книгу Н. А. Жихарева — «Очерки Северо-Востока РСФСР». Нельзя ли эту книгу приобрести. Пиши.
      Привет Н. В.
      Нельзя ли еще экземпляр получить учебника географии для средней школы (Карпова) и все новое, непредусмотренное.

      В. Ш.

      Дата не проставлена. Примерно — 12.VII.67 г. (Б. Л.).

* * *

      Москва, 17 апреля 1969 г. 

      Дорогой Борис!
      Спасибо за книжку Яновского*. Эту книжку написал подлец. Учебник географии Кузьмина выглядит много порядочнее. Автор видит решение колымского вопроса в извечном прикреплении людей к Северу — ясно, что для «комплекса» не имеет значения, чем прикрепляют — длинным рублем или колючей проволокой — до концлагерей тут один шаг.
      Как ни безразлична мне современная Колыма, я с жадностью ловлю каждую кроху сведений о любом дне из тех двадцати лет нашей колымской жизни. Тот исторический период (с 1932 по 1956 год) бесконечно важнее всей Колымы исторической и всей Колымы современной для русской истории.
      Поистине мы с тобой наблюдали «мир в его минуты роковые». Автор брошюры «Человек и Север» хотел бы отменить мороз и ветер, отменить климат. Увы — автор не в силах отменить географию. Он не в силах отменить и историю, как бы ни хотел замолчать, исказить, отрицать все, что было, оболгать мертвецов и прославить убийц.
      Привет Н. В.

      С уважением и симпатией В. Шаламов.

      Москва, 7 мая 1972 г. 

      Дорогая Нина Владимировна!
      Сердечное Вам спасибо за рецепты. Помощь оказалась экстренной, хотя и удалена от Москвы за девять (или двенадцать) тысяч километров.
      Даже рецепты с датой магаданской удалось использовать — не прошел еще десятидневный срок.
      Борису передайте тысячу приветов в больницу, если он уже (или еще) не вышел оттуда. А что с ним? Опасное что-нибудь, Вы не написали.
      Шлю вам обоим привет. Пишите.

      Ваш В. Шаламов.

Примечания и комментарии

      «О. С.» в письмах Шаламова — Ольга Сергеевна Неклюдова, его вторая жена. Сережа — ее сын.
      Сокращение (нрзб) — неразборчиво. 

      В письмах от:
      18 янв. 1962 г. - Беличья — поселок геологов, на базе которого была развернута Центральная больница Севлага.
      22 февр. 1962 г. - Берзин Э. П. — бывший офицер русской армии — помог ВЧК раскрыть «заговор послов» Рейли—Локкарта и в подавлении оппозиции левых эсеров. В 1929 году Берзин возглавил строительство Березниковского химкомбината на Северном Урале. В. Шаламов, отбывавший на Вишере первый срок 1929 года, был кем-то вроде старшего подрядчика и находился в свите Берзина. Поэтому хорошо знал все его окружение. С 1932 по 1937 год Берзин был начальником Дальстроя НКВД СССР, направленным на освоение Колымы и ее недр. Шаламова, освободившегося из заключения на год раньше, Берзин приглашал поехать с ним на Колыму. Шаламов отказался от приглашения.
      23 мар. 1963 г. - Козлов Н. В. — был некоторое время главным редактором Магаданского книжного издательства и писал роман о «солдате революции» Э. П. Берзине «Хранить вечно».
      8 янв. 1964 г. - Стланик кедровый — единственное на Колыме хвойное вечнозеленое растение. К Новому 1964 году ценной бандеролью я послал Шаламову из Магадана в Москву несколько веток стланика, вырытых из-под снега на Марчеканской сопке. Этот подарок послужил Шаламову толчком для написания двух произведений: рассказа «Воскрешение лиственницы» и стихотворения «Я не лекарственные травы в столе храню...», опубликованного в книжке стихов «Дорога и судьба».
      5 июля 1964 г. - Рецензия. Первая книжка стихов Шаламова «Огниво» вышла в 1961 году, вторая — «Шелест листьев» в 1964 году. Обе книжки Шаламов прислал нам с трогательными надписями. По выходе «Шелеста листьев», я написал для «Магаданской правды» отзыв на обе книжки, дав ему название «Дорога», как символ пути, пройденного автором. Но редактор, не согласовав со мной, изменила название на «Север, Север...» И я, и Варлам были огорчены этим нелепым заголовком.
      5 авг. 1964 г. - Иванов... В. Шаламов в письмах часто вспоминает учебник географии Магаданской области В. М. Петрова, но постоянно путает фамилию автора, называя его то Ивановым, то Карповым, то Кузьминым.
      15 дек. 1964 г. - Уманский Яков Михайлович, 1877 года рождения — врач широкого профиля, приехал в Дальстрой по договору, работал врачом в лагере. По поносу вольнонаемной медсестры, члена ВКП(б), Уманский был арестован и осужден «тройкой» НКВД к 10 годам лагерей за помощь моральную и материальную (хлеб, масло, сахар) бывшему православному священнику, заключенному, конечно. Срок свой отбыл полностью. В шестидесятые годы Шаламов написал рассказы «Вейсманист» и «Курсы». Персонажем и героем их является Уманский.
      По просьбе Варлама, я в письмах подробно рассказал ему об Уманском — о внешности, характере, круге интересов, поведении в быту и т. д. В 1950—1951 годах в Магадане я жил с Уманским в одной комнате общежития медработников. У нас были теплые, дружеские отношения.
      Уманский умер в 1951 году по дороге на работу. Он работал патологоанатомом Магаданской областной больницы.
      Я очень переживал эту смерть. И впервые в жизни участвовал в похоронах.
      26 дек. 1964 г. - В этом письме немного приоткрывается творческая лаборатория Шаламова.
      Кроме того, в письме идет речь о «фотографиях писем», фотокопиях. Это письма Бориса Пастернака, писавшиеся в 1952-1953 годах Шаламову на Колыму. По тем временам для Пастернака это было смелым гражданским поступком. Шаламов понимал это и ценил.
      Под большим давлением Варлама я переснял те письма в Москве в самых неподходящих условиях. Я предлагал сделать фотокопии в Магадане на самом высоком уровне. Варламу не хотелось расставаться с письмами. Проявлял и печатал я уже в Магадане. Негативы этих писем сохранились.
      14 янв. 1965 г. -  В. Вяткин — договорник, член ВКП(б), много лет руководил ремонтными мастерскими промышленного района. Единственной рабочей силой на Колыме были заключенные. На склоне лет Вяткиным написана книга «Человек рождается дважды». В ней кое-что рассказано и о заключенных. Книга не раскрывает всей правды о Колыме, ее трагедийном облике, о цене, заплаченной за освоение этого края. Книгу я прислал Варламу по его просьбе.
      Резкие оценки и безапелляционность суждений — присущие Шаламову черты, к середине шестидесятых годов резко усилились. Б. Вронский — геолог, приехавший на Колыму в 1931 году. Им написана серьезная документальная книга о колымском золоте с массой фотографий, описаний природных и климатических особенностей промышленного района. Книга называется «На золотой Колыме». (М., изд. «Мысль»). Книги Галченко я не помню.
      1 марта 1965 г. - Женя Гинзбург — Евгения Семеновна Гинзбург — автор автобиографической повести «Крутой маршрут», мать писателя Василия Аксенова.
      В 1944 и 1945 годах я, Шаламов и Гинзбург одновременно находились в больнице Севлага на Беличьей. Я — в качестве фельдшера и операционного брата хирургических отделений, Шаламов — после выздоровления был оставлен в больнице культоргом, Гинзбург - в качестве сестры-хозяйки дома отдыха (оздоровительного пункта) для заключенных забойщиков прииска «Бурхала», в те годы передового прииска. ОП находился на территории больницы и в административном ей подчинении. Положение Жени Гинзбург было привилегированным: она жила при ОП одна в изолированной комнате с отдельным входом, питалась из «котла» отдыхающих, а не из общего больничного, как весь медперсонал. Продукты для отдыхающих отпускались по приисковым нормам первой категории! Ни один врач этой больницы не имел таких условий. Шаламов и я считали Гинзбург партийным фанатиком из элитарного слоя и сторонились ее.
      Лагерную судьбу Жени мы знали. Она была более чем благополучной на фоне вопиющей трагедии ее соузниц по женскому лагерю.
      В Москве, по словам Шаламова, Женя выдавала себя за лагерную страдалицу и страстотерпицу, каковой не была. Сохранившиеся групповые снимки медперсонала больницы красноречиво об этом свидетельствуют.
      17 апр. 1969 г. -  В. В. Яновский — научный сотрудник СВКНИИ-1 — написал книжку «Человек и Север» (Маг. кн. изд., 1969). В. Шаламов в этом письме дает ей свою оценку.


К титульной странице
Назад