"Похвальное
слово сну"
Если "Отрывок из писем
русского офицера о Финляндии" и "Предслава и
Добрыня" продолжали карамзинскую традицию, то
в ряде своих ранних произведений Батюшков
гораздо ближе подходил к точной и ясной прозе,
отражавшей реальную жизнь. Это было далеко не
случайным. И в поэзии Батюшкова внутри
предромантического мира вызревали элементы
реализма. Художественное мышление Батюшкова
являлось чрезвычайно конкретным даже в условных
описаниях. Обладавший верным глазом живописца,
Батюшков нарисовал ряд бытовых картин, точно
воспроизводящих жизненную обстановку,
окружавшую поэта. Сквозь образы достаточно
условного предромантического мира у Батюшкова
просвечивает живая действительность - реальный
быт небогатого дворянина (см., хотя бы знаменитое
послание Батюшкова "Мои пенаты", где поэт
изображает обстановку своего жилища -
"выписные" книги, "жесткую постель",
"стол ветхий и треногий с изорванным сукном"
и т. п.). Реалистические Элементы особенно ярки в
литературно-полемических произведениях
Батюшкова, например в "Видении на берегах
Леты", где в бытовых тонах нарисованы портреты
русских писателей.
Реалистические тенденции
ранней прозы Батюшкова были связаны с его
тяготением к сатире. В 1809 г. Батюшков написал
сатирический очерк "Похвальное слово сну,
говоренное в Обществе Ленивых". Впоследствии,
в 1816 г. он значительно дополнил и переделал этот
очерк. Нужно отметить, что, когда создавалась
первая редакция очерка, Батюшков испытывал
особенно острый интерес к творчеству Крылова,
первое отдельное издание басен которого вышло
именно в 1809 г. В сочиненном в это время "Видении
на берегах Леты" Батюшков из всех современных
ему поэтов, изображенных в произведении, спас от
вод "реки забвения" и признал заслуживающим
право на литературное бессмертие только одного
Крылова. "Видение" обнаруживает, что
Батюшков хорошо знал наряду с баснями Крылова и
его сатирическую журналистику. Обращаясь в
"Видении" к "собранью шумному духов",
Крылов, издававший в 1789 г. журнал "Почта
духов", восклицал: "Я - вам знакомый, я -
Крылов!". К этому месту своей
литературно-полемической сатиры Батюшков сделал
примечание: "Крылов познакомился с духами
через "Почту". Не удивительно, что очерк
Батюшкова отразил сильное влияние журналистики
Крылова, хотя сатира в нем была гораздо менее
резкой и бичующей. Самый жанр пародийного
похвального слова сближал очерк Батюшкова с
творчеством молодого Крылова (ср. у Крылова
"Похвальную речь в память моему дедушке",
"Похвальную речь науке убивать время" и др.).
Крылова и Батюшкова в данном случае роднило
переключение одного из высоких жанров
классицизма в сатирический план. Более того,
можно утверждать, что из "Похвальной речи в
память моему дедушке", напечатанной в 1792 г. в
"Зрителе" Крылова, Батюшков взял мотив,
завершающий "Похвальное слово сну", - у
Крылова и у Батюшкова слушатели одинаково
засыпают: "Но я вижу, что Морфей сыплет на вас
зернистый мак свой!", - восклицает оратор у
Батюшкова. Ср. слова оратора у Крылова: "Но что
я вижу! Любезные мои слушатели заснули с
умилением...".
В "Похвальном слове сну"
Батюшкова ощущаются и некоторые отголоски
ирои-комической поэмы XVIII в., строившейся на
пересмеивании серьезных образов классицизма.
Помещенное в начале батюшковского очерка
шуточное обращение: "Вы улыбаетесь, слушатели,
вы отделяете медленно головы свои от мягких
подушек, чтобы не пропустить ни одного слова
красноречивого витии" - несколько напоминает
фамильярные разговоры с читателем в знаменитой
ирои-комической поэме В. Майкова "Елисей, или
Раздраженный Вакх". Ср., например, строки
четвертой песни поэмы: "Умолкните шуметь
дубравы и леса, склони ко мне свои, читатель,
ушеса; внимая моея веселой лиры гласу, подвинься
несколько поближе ко Парнасу и слушай, что тебе я
в пеоне расскажу...".
В тексте очерка Батюшков
неоднократно подчеркивает свой отказ от
торжественно-героической тематики классицизма:
"Не грозные битвы, не шум воинский, не
гибельные подвиги героев, подвиги, клонящиеся к
отнятию сна у бедных человеков, нет! Я хочу
восхвалять "способность спать...", - читаем мы
в начале очерка. В том же духе в конце очерка
зачеркивается античная героика, столь высоко
ценимая писателями классицизма. "Я бы сделал
сравнение спартан со счастливыми сибаритами, -
говорит оратор, - и сравнение мое клонилось бы в
пользу последних".
В очерке можно найти ту же
проповедь преимуществ мирной
"эпикурейской" жизни, какая содержится в
довоенной лирике Батюшкова. Повествование
ведется от лица "любителя сна" (во второй
редакции очерка он назван Дормидоном Тихиным),
произносящего речь "в Обществе Ленивых".
Обращаясь к таким же ленивым, как он сам, оратор
говорит о благодетельности сна, описывая сон
преступника, младенца, "благотворительного
человека", "оратая", влюбленного,
полководца и т. д. При этом Батюшков не забывает
упомянуть о тех поэтах, которые были
"знаменитыми ленивцами" и в своих
произведениях прославляли мирную сельскую
жизнь. В первой редакции очерка фигурируют
Лафонтен и Тибулл. Во второй редакции к ним
прибавлены Анакреон, Шолио, Лафар и, наконец,
Крылов, который "необоримую леность свою умеет
украшать прочнейшими цветами поэзии и
философии".
В "Похвальном слове сну"
чувствуется вольнолюбивая настроенность
Батюшкова. В очерке, например, подчеркнуто, что
спокойный сон незнаком тиранам, ответственным за
страшные преступления. "Знали ли сон, -
спрашивает Батюшков, - Дионисий Сиракузский и сии
изверги природы, сии ряды венчанных злодеев Рима,
которых, как говорит Расин, "одно имя есть
ужасная обида ужасному тирану?". Вместе с тем
Батюшков дает понять, что в современной ему
действительности человек чаще всего бывает
несчастен. Рисуя безмятежный сон младенца,
дыхание которого "легко и сладостно",
Батюшков замечает: "Спи, малютка, пока страсти
и люди, "ненавистники сна", не лишили тебя
способности спать!..". Трактовка темы сна у
Батюшкова во многом направлена против той
антигуманистической морали, с которой он на
каждом шагу сталкивался в александровской
России. Нарисовав различные картины сна,
Батюшков пишет: "Из всего мною сказанного ясно
извлекается следующее заключение: Сон есть
признак великого духа и доброй души. Доброй души -
ибо сонливый человек неспособен делать зло,
которое требует великих усилий и беспрестанной
деятельности". Вообще в очерке большое место
занимает пропаганда добра, подчас она, как и в
ранней лирике Батюшкова, приобретает
сентиментальную окраску.
Но, заключая отдельные
сентиментальные мотивы, очерк Батюшкова вместе с
тем в стилистическом отношении знаменует явное
отступление от принципов карамзинской
"стихотворной прозы". Здесь мало сложных
метафорических образов, свидетельствующих о
стремлении автора украсить прозу; отсутствует
здесь и подчеркнутая ритмизация прозы,
приближающая последнюю к поэзии. И все же первая
редакция сатирического очерка Батюшкова
довольно абстрактна и не содержит бытовых
картин; к тому же в ней нет сюжетного движения и
потому она производит несколько однообразное
впечатление. Эти недостатки заметил сам
Батюшков; в послевоенное время он, значительно
продвинувшись на пути творческой работы над
прозой, создал вторую редакцию "Похвального
слова сну".
Вторая редакция очерка
обнаруживает замечательный рост мастерства
Батюшкова. В результате последовательно
проведенной драматизации очерка в нем
вырисовываются живые образы. В первой редакции
скупо указывалось, что оратор говорил похвальное
слово "в Обществе Ленивых"; теперь мы узнаем,
как реагировало общество на его речь: в особенно
ярких местах речи раздаются "громкие
рукоплескания", но в конце концов ленивцы
начинают зевать и обнаруживать "некоторую
наклонность ко сну". Изображение откликов
аудитории на речь оратора, выделенное скобками,
создает сюжетное движение и подчас приобретает
бытовой колорит. На вопрос оратора: "Кто из нас
не любил, и кто не спал вопреки любви своей?"
аудитория ленивых реагирует так: "После этого
вопроса краткое молчание. Одна из молодых
девушек потупила черные глаза, другая
покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку и
поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устремив
на него страстные взоры, которые, казалось,
делали следующий вопрос: "И ты любил меня в
молодости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна;
не правда ли?".
Батюшков старается оживить и
образ оратора: во второй редакции оратор
краснеет "от радости", когда раздаются
рукоплескания; говоря о "благотворительном
смертном", взглядывает на хозяина; рассказывая
о сне младенца, указывает на картину с этим
сюжетом, а в конце речи, как и слушатели, начинает
зевать и только с помощью "геройского
усилия" заставляет себя продолжать речь.
Но всего замечательнее то, что
произошло во второй редакции очерка с образом
хозяина дома. В тексте "Похвального слова
сну" этот образ также оказался
"оживленным". Хозяин активно выражал свое
отношение к речи оратора, а в финале очерка
"начал зевать так сильно, что оратор с трудом
кончил". Мелкие дополнения в данном случае не
удовлетворили Батюшкова, и он почувствовал
творческую необходимость развить образ хозяина.
Во второй редакции "Похвальному слову сну"
предпослано предисловие, специально посвященное
хозяину. Здесь он назван "оригиналом, весьма
отличным от других оригиналов московских". Это
законченный и принципиальный "ленивец":
"Всю жизнь провел он, лежа в совершенном
бездействии телесном и, сколько возможно было,
душевном. Ум его, хотя и образованный воспитанием
и прилежным чтением, не хотел или не в состоянии
был победить упрямую натуру. Имея большой
достаток при счастливых обстоятельствах
(которые единственно могут сохранить в полноте
характер человека), он не имел нужды покоряться
условиям общества и требованиям должностей. Он
делал, что хотел, а хотел одного спокойствия".
"Оригинал" - "царь своей постели" -
"целый день лежал... то на одном боку, то на
другом и всю ночь лежал". Однако вместе с тем
Батюшков подчеркивает, что этот человек,
предающийся "наслаждениям Эпикурейца",
вовсе не бесчувствен; он имеет доброе сердце и с
большой гуманностью относится к людям. Лень не
мешала ему делать добро. "Он сыпал золото нищим
и под непроницаемою корою бесстрастного
спокойствия таил горячее сердце".
"Оригинал" воспитывает "на свой счет"
бедных девушек, кормит и одевает "заслуженных
воинов". "Равнодушный ко всему, он слушал
спокойно самые важнейшие новости, но при
рассказе о несчастном семействе, о страдании
человечества вдруг оживлялся, как разбитый
параличом - от прикосновения электрического
прутика".
Этот образ человека, страстью
которого была "лень", в высшей степени
интересен. В сущности мы имеем дело с
перенесенным в бытовой план образом
центрального героя довоенной лирики Батюшкова -
ленивого эпикурейца, сознательно выключившегося
из неудовлетворяющей его официально-деловой
жизни дворянства и в моральном отношении
стоящего гораздо выше, чем окружающие его
"любимцы счастья". Характерно, что рисуя
своего "оригинала", Батюшков во второй
редакции очерка называет и самого себя
"чудаком", которому "вздумалось написать
похвальное слово сну". Образ "оригинала"
из очерка Батюшкова по сути дела является одной
из первых в русской литературе вариаций образа
"лишнего человека" - героя, весьма
критически смотрящего на быт дворянства и вместе
с тем не находящего себе дела (другой вариацией
этого образа была возникшая годом позднее
автобиографическая зарисовка Батюшкова в
записной книжке - см. о ней на стр. 157). Подобно
упомянутой зарисовке, вторая редакция
"Похвального слова сну" в
историко-литературном плане ведет нас к
пушкинскому образу "чудака" Онегина, и это
показывает, что общественный тип "лишнего
человека" начал складываться в дворянской
среде задолго до того, как Пушкин так полно и ярко
изобразил его в своем гениальном романе
(действие очерка Батюшкова развертывается, как
указывает автор, за несколько лет до войны 1812 г.).
Батюшков называет "оригинала" "самым
бесстрастным автоматом", не имеющим никаких
страстей, кроме лени, и подчеркивает, что он
ощущает скуку. "Скучал ли он? - пишет Батюшков. -
Утвердительно отрицать не могу, но заключаю, что
скука ему была известна..." Как у пушкинского
Онегина, скука "оригинала" мотивируется
между прочим резким недовольством средой грубых
и некультурных провинциальных дворян. Решая
ехать в деревню, "оригинал" размышляет:
"Но в деревне нельзя быть без общества; соседи
мои люди деятельные; с ними надобно говорить,
ездить на охоту, заводить тяжбы, мирить, ссорить и
пр. и пр. ...О, это меня расстроит совершенно! Двери
на крюк соседям!". Это как бы предвосхищает
переживания и поведение Онегина, уезжающего из
дома при приближении "домашних дрог"
деревенских соседей.
Предисловие ко второй редакции
"Похвального слова сну" пронизано
реалистическими тенденциями, особенно
усилившимися в прозе Батюшкова после 1812 г. Образ
ленивца-"оригинала" задуман автором как
типичный и бытовой. Указывая, что "оригинал"
жил в Москве "на Пресненских прудах",
Батюшков в то же время дает подробное описание
подмосковной усадьбы "оригинала", где было
основано "Общество Ленивых". Это описание
замечательно своей бытовой конкретностью: "В
шестидесяти верстах от города, на конце густого
соснового леса, которого спокойствие ничто не
может нарушить, стоит большой господский дом,
архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро,
усеянное островами. Вдали синеет колокольня
уездного городка и несколько деревень". Далее
Батюшков рисует господский сад, где "под
каждым старинным деревом" стоит "дерновая
скамья", а "в каждой беседке канапе или
постель с большими занавесами и со всеми
предосторожностями от комаров и мошек".
Нарисованы в очерке и комнаты господского дома, в
частности зала с большими полуовальными окнами,
где было "открыто первое заседание Общества
Ленивых". Вообще стиль предисловия ко второй
редакции очерка делает бытовыми любимые образы
довоенной лирики Батюшкова. Вместо беспечного
поэта-эпикурейца здесь фигурирует "московский
оригинал", а вместо скромной "хижины" -
подмосковная усадьба. Интересно, что в
предисловии ко второй редакции очерка
декоративные растения, в таком изобилии
украшающие стихотворения Батюшкова,
превращаются во вполне реальные деревья и цветы,
растущие в подмосковной усадьбе. Мы узнаем, что у
господского дома видны "перед окнами большие
плакущие ивы, березы и цветники, засеянные
китайским маком", и что окна залы, где
происходили собрания ленивых, "осенены со всех
сторон густыми ветвями вязов и лип, которые в
июне наполняют бальзамическим испарением своих
цветов окрестный воздух". Стоит обратить
внимание на то, что во второй редакции очерка мак
выступает в двух функциях - в реалистической, в
качестве растения, и как символ сна: в конце
очерка Морфей сыплет на ленивцев "зернистый
мак свой" (это символическое применение образа
перешло во вторую редакцию очерка из первой и
органически связано с довоенной поэзией
Батюшкова; ср. хотя бы не понравившиеся Катенину
строки "Мечты": "Ночь сладострастия тебе
дает призраки и нектаром любви кропит ленивы
маки" [1] [По свидетельству Пушкина, "Катенин
находил эти два стиха достойными Баркова" (XII,
270).].
Помимо предисловия ко второй
редакции очерка Батюшков ввел в нее в качестве
вступления "Письмо к редактору "Вестника
Европы"" (вторая редакция очерка, как и
первая, была напечатана в этом журнале).
"Письмо" служит лишним доказательством
того, что и после Отечественной войны, в 1816 г.,
Батюшков в значительной мере сохранил свое
вольнолюбие. Здесь он очень высоко оценивает
трагедию Княжнина "Вадим Новгородский",
печатные экземпляры которой были конфискованы и
сожжены по приказу Екатерины II. Батюшков говорит
об этой трагедии, помешенной в 1793 г. в одной из
книг "Российского феатра": "Вот трагедия
1793 года! Кто ее писал? Кто читал ее? Творца не
мудрено отыскать но творению, но читателей найти
не легко: мы еще не любим отечественного". Как
доказал Л. Н. Майков, речь шла именно о
вольнолюбивой трагедии Княжнина (в двух книгах
"Российского феатра" за 1793 г. были помещены
только две трагедии: "Вадим Новгородский"
Княжнина и "Филомела" Крылова; слова
Батюшкова к последней никак не могли относиться)
[2] [2 II, 481.]. Следует обратить особое внимание на
обстоятельство, еще не отмеченное
исследователями. В эзоповской форме вопросов и
ответов Батюшков явно намекает на расследование,
проведенное Екатериной II для выяснения автора
трагедии ("Творца не мудрено отыскать по
творению") [3] [Батюшков знал об этом
расследовании от своего приятеля, сына
драматурга Б. Я. Княжнина, допрошенного в связи с
делом о "Вадиме Новгородском" (см. II, 481)], и на
потаенный характер распространения "Вадима
Новгородского", ходившего в списках
("читателей найти не легко"). Вместе с тем он
подчеркивает, что трагедия Княжнина наполнена
гражданско-патриотическим - отечественным
содержанием, опять-таки указывая на трагическую
судьбу запрещенного произведения ("мы еще не
любим отечественного").
Высоко поднимая вольнолюбивое
произведение Княжнина, Батюшков в "Письме"
иронизирует над официальной монархической
литературой, в частности над героическими
поэмами эпигонов классицизма (против этих поэм
были направлены его эпиграммы "Совет
эпическому стихотворцу" и "На поэмы Петру
Великому"). "Сосчитайте со мною эпические
поэмы, в честь Петра Великого написанные, -
обращается к читателю Батюшков.- Считайте от
Ломоносова до Сладковского и далее, от кедра до
иссопов, и заметьте, что все поэмы исполнены
красот, что в них все было сказано, кроме того
только, что Ломоносов намеревался сказать и не
успел, но Это сущая безделка!" [4] [Р. Сладковский
в 1803 г. напечатал эпическую поэму "Петр
Великий".]. Возмущают Батюшкова и те бездарные
торжественно-похвальные произведения, которые
появлялись в журналах, свидетельствуя о
вырождении традиции классицизма: "Загляните
только в журналы, но без предубеждения, и вы
найдете сокровища! Здесь похвальное слово
такому-то, там надгробное слово такому-то; здесь
приветствие, там благодарный голос общества:
"и все то благо, все добро!". Все герои, все
полководцы, все писатели увенчаны пальмами
красноречия и шагают торжественно в храм
бессмертия" [5] [Слова "И все то благо, все
добро!" представляют собой цитату из
стихотворения Державина "Утро".]. Этой-то
эпигонской литературе Батюшков и
противополагает свой сатирический очерк с
характерным предромантическим образом
"ленивца". "Мудрено ли, что какому-то
чудаку вздумалось написать похвальное слово
сну?" - спрашивает он читателя. Таким образом,
вторая редакция очерка показывает, что в
послевоенное время враждебность Батюшкова к
эпигонам классицизма не только не потухла, но
стала еще более яркой.