В столкновении двух «правд», как и в работе двух жерновов, перемалываются судьбы людей.
Вращаются жернова, течет в мешки струйка муки, а вместе с ней течет и смолотое вечностью время...
Горький удел
В большинстве московских летописей (начинавших год по-византийски, с 1 сентября) роковой 7000 год открывается одним и тем же известием. 20 сентября великий князь Иван Васильевич приказал схватить и бросить в темницу своего младшего брата, удельного князя Андрея Васильевича Угличского. Вместе с Андреем отправили в заточение и его сыновей, четырнадцатилетнего Ивана и семилетнего Дмитрия.
Внезапная жестокая расправа потрясла современников. Никто не мог ясно сказать, в чем состояла вина удельного князя перед Державным. Но даже если Андрей и провинился в чем-то перед государем, то брат все же оставался братом. И как было не вспомнить в этом случае известное всем суждение апостола: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец» (1 Ин. 4, 20).
Но милосердная правда Евангелия не уживается с жестокой правдой власти. И те немногие, кто знал сокрытую от посторонних глаз семейную историю московского княжеского дома, должно быть, мало удивились происшедшему...
Четвертый сын Василия Темного и его жены княгини Марии Ярославны Андрей родился 13 августа 1446 года в Угличе. Свое имя он получил в честь святого Андрея Стратилата, память которого отмечалась 19 августа.
В отличие от младшего брата, удельного князя Андрея Вологодского (Андрея Меньшого), современники называли угличского князя Андреем Большим. В источниках есть и еще одно прозвище Андрея – «Горяй» (64, 59). Это редкое имя, скорее всего, означает «горячий», «вспыльчивый».
Появившийся на свет в самый тяжелый момент жизни матери, когда она вместе с только что свергнутым с престола и ослепленным мужем жила в заточении в Угличе, Андрей вскоре стал ее любимцем.
До начала самостоятельного правления Андрея в Угличе летописи лишь изредка упоминают его в одном ряду с другими младшими сыновьями Василия Темного. В январе 1456 года Андрей участвовал в торжественных проводах из Москвы в Смоленск чудотворной иконы Божией Матери. В начале 1460 года он вместе с братом Юрием сопровождал Василия Темного в поездке в Новгород, едва не закончившейся восстанием новгородцев против великого князя.
27 марта 1462 года Василий Темный скончался. Незадолго до кончины ему исполнилось 47 лет.
По завещанию отца пятнадцатилетний Андрей Горяй получил Углич, Бежецкий Верх и подмосковный Звенигород. Трудно сказать, почему отец наделил Андрея именно этими землями. Возможно, здесь сыграл свою роль факт его рождения в Угличе. Но как бы там ни было, при одном упоминании этих мест в памяти москвичей всплывали мрачные воспоминания. Углич был столицей мятежного Дмитрия Шемяки, а Звенигород – уделом его Отца, зачинщика кровавой смуты среди потомков Дмитрия Донского князя Юрия Дмитриевича.
Князь Андрей унаследовал от Шемяки не только его удел, но даже двор в московском Кремле (103, 95). Здесь все было пропитано ненавистью к потомкам «литовской волчицы» – Софьи Витовтовны.
Злые языки говорили, что с таким наследством Андрею не миновать печальной участи мятежников...
К этому времени Углич уже стал своего рода «русской Бастилией». Здесь с февраля по сентябрь 1446 года томился в заточении схваченный Шемякой великий князь Василий Темный. Известно, как любит чернь глумиться над поверженными кумирами. Вероятно, не избежал этой участи и низложенный Василий.
Но вскоре колесо Фортуны повернулось вновь. И в январе 1447 года полки Василия Темного при поддержке тверской рати штурмом взяли Углич. Настал его час пошутить над шутниками...
В 1456 году Василий Темный за какую-то провинность приказал схватить своего шурина князя Василия Ярославича Серпуховского и отправить его под стражей в Углич. Ирония судьбы состояла в том, что опальный князь в годы смуты был одним из самых преданных сторонников Василия Темного. Вместе со своим полком он участвовал в штурме Углича в январе 1447 года. Тогда Василий въехал в Углич на белом коне победителя. Теперь его привезли сюда в оковах.
Василий Ярославич провел в угличской тюрьме шесть лет. Весной 1462 года его приверженцы решили силой освободить удельного князя из заточения. Однако их замысел был раскрыт. Василий Темный подверг заговорщиков жестокой казни, а князя Василия перевел в еще более надежную темницу – в отдаленную Вологду. Там он и умер в 1483 году «в железех», то есть скованный цепями.
Все эти мрачные воспоминания витали над почерневшим от горя и пожаров Угличем. Поистине, это был горький удел.
Дружба и служба
Однако Андрей Большой был молод и самоуверен. Он гнал прочь кошмары прошлого и твердой рукой прорубал себе путь к славе и почестям.
Осенью 1469 года Андрей вместе со старшим братом Юрием Дмитровским по указу Ивана III ходил в поход на Казань. В этой войне он имел возможность многому научиться у знаменитых московских воевод Ивана Юрьевича Патрикеева и Данилы Дмитриевича Холмского. Они вернулись домой с победой. Убедившись в силе московского государя, казанский хан Ибрагим заключил с ним мир сроком на девять лет.
Казанский поход стал первым серьезным боевым крещением двадцатитрехлетнего Андрея Большого. Чтобы стать «настоящим мужчиной», ему оставалось теперь только вступить в брак. Это и произошло в воскресенье, 27 мая 1470 года. Андрей женился на дочери князя Романа Андреевича Мезецкого Елене. Венчание состоялось в Успенском соборе московского Кремля. Совершил обряд сам митрополит Филипп. На свадьбе гуляла вся московская знать.
Этот брак имел политическую подоплеку и соответствовал стратегическим интересам Москвы. Владения отца невесты принадлежали к числу так называемых «верховских княжеств». Здесь, в верхнем течении Оки, сидели многочисленные потомки святого князя Михаила Всеволодовича Черниговского, казненного татарами в 1246 году за отказ поклониться языческим идолам. Не имея возможности отстоять свою независимость, одни «верховские» князья признавали над собой власть Москвы, другие – Литвы, а третьи умудрялись служить и той и другой. Иван III вынашивал планы полного присоединения этих земель к своим владениям. Эти замыслы были осуществлены в ходе московско-литовских войн 1487-1494 и 1500-1503 годов.
Сведения о семье Андрея Большого и ее участи весьма сбивчивы и противоречивы. Известно, что в браке с Еленой Мезецкой он имел двух сыновей и двух дочерей. Старший сын, Иван, родился в 1477 году. Дата рождения младшего, Дмитрия, неизвестна. Есть сведения, что в 1492 году ему было семь лет (257, 139). Однако это сообщение противоречит другому летописному известию – о кончине княгини Елены Мезецкой в 1483 году (38, 525). Если верить позднему Угличскому летописцу, княгиня Елена сопровождала Андрея Большого в его роковой поездке в Москву в сентябре 1491 года, была арестована вместе с ним и умерла в московской темнице 2 апреля 1492 года (75, 43).
(В этой связи возникает вопрос о том, какую роль в судьбе Андрея Большого и его семьи сыграли родственные связи княгини Елены. Известно, что осенью 1492 года на службу к Ивану Ш перешел родной брат Елены Мезецкой князь Михаил Романович Мезецкий. При этом он силой привез в Москву своего брата Семена и двоюродного брата Петра. Очевидно, в семье Мезецких произошел раскол на почве различного отношения к действиям московского государя.)
Обзаведясь семьей, Андрей Большой, вероятно, стал более благоразумным. Он участвовал в первом походе Ивана III на Новгород летом 1471 года. На следующий год он стоял с полками в Серпухове, прикрывая русские земли от нашествия хана Ахмата. О добрых отношениях с Иваном III в эти годы свидетельствует присутствие Андрея на всех торжественных церемониях московского двора– свадьбах, похоронах, закладках церквей.
Первая «черная кошка» пробежала между сыновьями Василия Темного осенью 1472 года. После внезапной кончины князя Юрия Васильевича Дмитровского его выморочный удел, согласно древней традиции потомков Калиты, следовало разделить по долям между всеми братьями. Однако Иван III не хотел увеличения уделов. Все владения Юрия он взял себе. Младшие братья Борис и Андрей Меньшой должны были довольствоваться лишь мелкими подачками. Андрей Большой громче всех высказывал свое возмущение и потому не получил вообще ничего. Трудно сказать, чем кончилась бы вся эта история, если бы в спор не вмешалась мать. Старая княгиня Мария Ярославна примирила сыновей, а обиженному Андрею Большому отдала принадлежавший лично ей богатый городок Романов на Волге (48, 194).
Зимой 1477/78 года Андрей Большой принял участие во втором походе Ивана III на Новгород. Древняя столица севера пала к ногам «государя всея Руси». Это была добыча куда более ценная, чем удел Юрия Дмитровского. Но и на сей раз младшие братья не получили практически ничего. Напротив, Иван, вопреки всем нормам и традициям, стал грубо нарушать их суверенные права в уделах. Летом 1479 года один из бояр Бориса Волоцкого был похищен московскими воеводами и брошен в темницу. Не решаясь самостоятельно выступить против Ивана, Борис искал утешения и поддержки у Андрея Большого. Тот разделял негодование младшего брата и ждал только случая, чтобы одернуть великого князя. Оба обиженных брата демонстративно не явились на торжественное освящение Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года.
В начале 1480 года возмущение младших Васильевичей вспыхнуло пламенем мятежа. Андрей Угличский и Борис Волоцкий со своими воинами и придворными отъехали в Великие Луки, к самой литовской границе. Оттуда они послали Ивану ультиматум, требуя восстановить справедливость и угрожая в противном случае уйти в Литву. Начались тяжелые и затяжные переговоры. А между тем летом 1480 года на московские земли двинулся правитель Большой Орды хан Ахмат. Боевые силы младших братьев были необходимы Ивану. Однако он выдержал характер и лишь после долгого торга согласился на некоторые уступки. В роли главного миротворца вновь выступила старая княгиня Мария Ярославна. Обрадованные братья со своими полками присоединились к московскому войску, отражавшему нашествие татар.
Иван до времени помирился с Андреем Большим на том, что прибавил к его уделу город Можайск. Однако «измены» брата он, конечно, не забыл.
О настороженном отношении Ивана III к Андрею свидетельствует уже сам факт передачи угличскому князю Можайска. С одной стороны, это был, конечно, «лакомый кусок», принесший Андрею немалые доходы. Однако в этом щедром подарке был скрыт тонкий политический расчет. Став владельцем пограничного с Литвой Можайска, Андрей легко мог испортить отношения с западным соседом – польским королем и одновременно великим князем Литовским Казимиром IV.
Несомненно, Иван позаботился о том, чтобы эта возможность превратилась в действительность. По его указанию Андрей фактически начал необъявленную войну против Литвы. Он грабил пограничные литовские волости и угонял в плен их жителей. В 1487 году литовские послы жаловались на это московскому великому князю (86, 254).
Воздушные замки
Маленькая война на литовской границе не только развлекала, но и обогащала Андрея Большого. Стараясь не думать о будущем, он принялся благоустраивать свою удельную столицу. В результате его трудов Углич вскоре превратился в один из красивейших городов Московской Руси. На холме над Волгой выросли настоящие сказочные замки с высокими башнями и позолоченными шпилями. Вот как описывает тогдашний вид Углича историк искусства:
«Кремль Углича был в то время уже мощной крепостью с башнями и тремя воротами: двумя проездными и «вылазными» к реке. Стены и башни были по-прежнему деревянные... В центре южной стены, обращенной к оврагу, помещались Никольские ворота, через которые выходила дорога на Москву, Ростов и на Ярославль. Левее, с западной стороны, были другие ворота – Спасские, через которые шла дорога на Тверь, через перевоз. У ворот через глубокие рвы были мосты, вероятно, подъемные и с отводными башнями...
Археологические раскопки, произведенные в угличском Кремле в 1900 году, вскрыли фундаменты дворца князя Андрея Большого и дают возможность установить в общей схеме композиции этого дворца очень близкую аналогию великокняжескому дворцу в Москве. Дворец в Угличе состоял из ряда помещений, вытянутых вдоль северной стены Кремля (вдоль берега Волги), и замыкал своим фасадом парадную площадь. Слева эту площадь ограничивал построенный одновременно с дворцом каменный Спасо-Преображенский собор, справа – выступавшая вперед тронная палата, существующая поныне.
Остатки половых настилов (кирпичного и из керамиковых плиток) позволяют установить, что дворец был двухэтажным (вернее одноэтажным, на высоком каменном подклете, как во дворце Москвы). Главный вход в угличский дворец был в центре площади, где раскопками обнаружены «красные ворота» во внутренний замкнутый двор и остатки свода, поддерживавшего «красное крыльцо», позволявшее входить на верхнюю площадку дворца и в его парадные помещения прямо с площади. Тронная палата соединялась с этими помещениями переходами и имела свое красное крыльцо, по которому проходили в нее, минуя другие помещения дворца. Дворец князя был богато украшен снаружи, о чем свидетельствуют найденные в раскопках керамиковые балясины и изразцы... В окнах были слюдяные оконницы... Внутри важнейшие помещения дворца были расписаны фресками» (185, 14).
Средоточием духовной жизни города был Спасо-Преображенский собор, построенный около 1485 года. Его могучий кубический объем был поднят на высокий подклет, завершен ярусом закомар и увенчан стройной главой. Подобно Благовещенскому собору московского Кремля, он был органично вписан в комплекс дворцовых построек. В интерьере были использованы приемы, напоминавшие об Успенском соборе Аристотеля Фиораванти. Полагают, что в росписи угличского собора и дворца принимал участие знаменитый московский живописец Дионисий (185, 18).
(Главной святыней угличского собора стали обретенные при его постройке мощи князя Романа Владимировича. Правнук Всеволода Большое Гнездо и внук князя-философа Константина Ростовского, Роман правил Угличем в тяжелые времена «злой татарщины». Он прославился благочестием и заботой о монастырях. После бездетной кончины Романа в 1283 году угличане сохранили о нем добрую память. Обретение мощей Романа подняло его до уровня местночтимого святого. А в 1595, году патриарх Иов распорядился причислить его к лику общерусских святых.)
Андрей Угличский любил строить. В этом отчетливо проявлялось его незаурядное честолюбие, сильно раздражавшее Ивана III. Дворцовый ансамбль в Угличе на несколько лет опередил аналогичные, хотя и более масштабные работы по перестройке московского великокняжеского дворца.
На средства Андрея в 1479–1482 годах был возведен каменный собор в расположенном неподалеку от Углича Покровском Паисиевом монастыре (75, 56). Его торжественное освящение состоялось 1 октября 1482 года. Полагают, что основатель монастыря преподобный Паисий пришел в Углич из Макарьева Калязинского монастыря по приглашению князя Андрея.
С именем Андрея связывают и строительство в 1481–1493 годах каменного Никольского собора и трапезной палаты с церковью Дмитрия Солунского в Антониевом Краснохолмском монастыре (111, 5). Этот монастырь располагался в уделе Андрея Большого, примерно в 90 километрах к юго-западу от Углича. Архитектурные особенности Никольского собора указывают на итальянских мастеров, работавших тогда в Москве. Возможно, автором проекта был сам Аристотель Фиораванти (111, 24).
Угличский князь ценил образованных людей и имел широкие связи среди московской «интеллигенции» того времени. Известно, что он радушно принял в своем уделе ученого грека князя Константина из свиты Софьи Палеолог. Под старость грек принял постриг с именем Кассиана и после странствий по русским монастырям поселился близ Углича. Здесь он при поддержке Андрея Большого основал свой монастырь – Кассианову Учемскую пустынь. Князь Андрей любил беседовать с многоопытным старцем, часто посещал его обитель и даже пригласил Кассиана быть крестным отцом одного из своих сыновей.
С годами Андрей все больше начинал ценить тихую прелесть провинциального уюта.
Тучи сгущаются
4 июля 1485 года окончила свой долгий жизненный путь вдова Василия Темного княгиня Мария Ярославна. Властная и умная старая княгиня не позволила бы Ивану расправиться с братьями. Смерть матери развязывала ему руки. И братья об этом, конечно, догадались...
11 сентября 1485 года осажденная московскими полками Тверь открыла ворота победителю. В результате этой победы еще один огромный массив земель был присоединен к Москве. И вновь, как и в истории с Новгородом, удельные братья Ивана III не получили ничего.
12 апреля 1486 года скончался престарелый князь Михаил Андреевич Верейско-Белозерский. Еще при жизни он был принужден завещать все свои владения Ивану III. А пятью годами ранее Иван взял себе выморочный удел младшего брата – Андрея Вологодского. Таким образом, права Андрея Угличского и Бориса Волоцкого на часть семейной «добычи» вновь и вновь бесцеремонно нарушались.
Произвол Ивана по отношению к младшим братьям объяснялся не его личной алчностью, а стремлением к полному единовластию, без которого невозможны были поддержание порядка внутри страны и надежное обеспечение ее внешней безопасности. Молодая московская диктатура была обоюдоострым мечом. Одной стороной лезвия она рубила чужих, а другой – своих. Иначе быть просто не могло.
Несомненно, младшие братья терпели унижение не столько из страха, сколько из верности московскому делу – «собиранию Руси». Однако у каждого из них был свой предел, за которым разум и долг отступали перед оскорбленным самолюбием. Помимо этого, каждый из них был окружен толпой домочадцев и придворных, мечтавших о продвижении своего господина к вершинам власти.
Великий князь понимал, что Андрей Горяй не может равнодушно смотреть на попрание его «правды». Иван хорошо помнил и о мятеже удельных братьев летом 1480 года. Поэтому, задумав большую войну с Казанью (поход 1487 года), он загодя потребовал от Андрея публичного признания новых «правил игры».
В четверг, 30 ноября 1486 года, в московском Кремле звенели заздравные чаши. В этот день между братьями был заключен договор, согласно которому Андрей отказывался от каких-либо притязаний на новые владения «государя всея Руси». Он клялся в вечной верности старшему брату и его прямым наследникам. Со своей стороны Иван обещал уважать удельные права Андрея, а его самого «дръжати въ братстве, и в любви, и во чти, без обиды» (8, 323).
В договоре предусматривались и совместные действия в случае войны. «А где мы, великие князи, всядем на конь сами, и тебе с нами пойти. А где тебя пошлем, и тебе пойти без ослушанья. А где пошлем своих воевод, и тебе с нашими воеводами послати своего воеводу съ своими людми» (8, 325).
Для большей верности договор был засвидетельствован митрополитом Терентием. Каждый из князей скрепил его своей печатью. На печати Андрея изображены два всадника, несущиеся навстречу друг другу с мечами в руках (243, 167). Великий князь предпочел для своей печати иное изображение: ангел держит венок, готовясь увенчать им стоящего перед ним человека...
Желая «подсластить пилюлю», Иван приурочил заключение договора ко дню памяти апостола Андрея. Это давало повод сделать удельному князю какой-нибудь подарок и лишний раз почтить его добрым словом за столом.
Летописи не сообщают об участии полков Андрея Угличского и Бориса Волоцкого в походе на Казань весной 1487 года. Однако выдающееся значение этого предприятия позволяет полагать, что без них все же не обошлось. Как бы там ни было, поход закончился блестящей победой. Взятие Казани принесло богатые трофеи. Похоже, что при их разделе Иван вновь, обделил братьев. Во всяком случае, вскоре после возвращения войск из казанского похода (осень 1487 года), между Иваном и Андреем опять возникла напряженность. На это указывает и сообщение некоторых летописей, не имеющее точной даты, но помещенное в череде событий зимы 1487/88 года. Вот его содержание.
В то время когда Андрей жил в Москве, один из его бояр узнал от своего приятеля при дворе, что великий князь якобы задумал схватить младшего брата. Боярин тотчас доложил об этом своему господину. Угличский князь, очевидно, допускал возможность такого приказа. Поэтому первым движением Андрей «хоте с Москвы тайно бежати» (46, 353). Однако, поразмыслив, он счел за лучшее просить князя Ивана Юрьевича Патрикеева, первого из бояр великого князя и своего давнего знакомца, выяснить истинные намерения «государя всея Руси». Осторожный царедворец отказался выступить посредником в столь щекотливом деле. Тогда Андрей сам отправился к Ивану за разъяснениями. Преисполнившись подлинным или мнимым негодованием, Иван поклялся брату «небом и землей и Богом силным Творцом всея твари, что ни в мысли у него того не бывало» (39, 238).
В этой своеобразной клятве «небо» и «земля» служили символическим обозначением души и тела (106, 95). Более сильных слов трудно представить.
Вполне вероятно, что клятвы государя были искренними. Арест Андрея имел политический смысл только в связи с перспективой его скорой кончины в темнице. Решиться на тяжкий грех братоубийства было нелегко даже для такого человека, как Иван. Однако ход событий роковым образом подталкивал его к этому решению...
Литовский след
7 марта 1490 года в возрасте тридцати двух лет умер наследник московского престола Иван Молодой, сын Ивана III от первого брака с Марией Твертской. По единодушному мнению московского двора, причиной смерти наследника стали лекарства и средства, которыми лечил его от болезни ног («камчуги», то есть, по-видимому, подагры) «жидовин магистр Леон» (41, 222). Лекаря незадолго перед тем привез в Москву из Италии вместе с другими мастерами брат Софьи Палеолог Андрей. Леон сам вызвался вылечить наследника, а в залог успеха предложил собственную голову. Убежденный таким аргументом, Иван III велел сыну воспользоваться услугами чужеземца.
Самонадеянные врачи-шарлатаны были тогда обычным явлением при дворах знатных особ. В 1492 году один из них помог отправиться в лучший мир римскому папе Иннокентию VIII. Правда, в отличие от своего московского коллеги и соплеменника, римский «доктор» успел сбежать до расплаты (106, 119).
Магистру Леону отрубили голову сразу после окончания сорокадневного траура по Ивану Молодому. Но вопрос о том, что стояло за этой историей, до сих пор остается открытым. Понятно, что сказать что-либо с полной определенностью нельзя. Однако некоторые линии все же просматриваются. Оставив как одно из возможных предположение о том, что смерть Ивана была естественной, не вызванной каким-либо злым умыслом, – обратимся к другим, не менее вероятным версиям. Прежде всего следует ответить на вопрос: кому выгодна была смерть наследника московского престола в это время и при этих обстоятельствах?
На первый взгляд главным заинтересованным лицом была Софья Палеолог. Враждебное отношение к ней со стороны наследника не было секретом даже для посещавших Москву иностранцев (3, 229). На Софью указывала и связь «врача-вредителя» с Андреем Палеологом.
Однако «очевидность» причастности Софьи к гибели наследника и может служить главным аргументом в пользу ее невиновности. Именно она (а вместе с ней и ее дети) должна была стать первой жертвой ярости великого князя. Но что, собственно говоря, Иван мог сделать своей законной жене и ее четырем сыновьям, старшему из которых, Василию, в марте 1490 года исполнилось всего лишь одиннадцать лет? Заточить их всех в темницу? Выслать из страны? Наконец, попросту казнить? Любое из этих решений могло стать пагубным для московского дела.
Но даже сохранив за Софьей ее положение великой княгини, Иван в этой ситуации не мог объявить наследником престола ее старшего сына Василия. Слишком сильна была тогда всеобщая ненависть к ней, подогретая темной кончиной Ивана Молодого. Таким образом, новым наследником престола неизбежно должен был стать единственный сын Ивана Молодого и Елены Волошанки шестилетний Дмитрий-внук.
Именно так и поступил Иван III. Другого выхода у него просто не было.
Допустив, что Иван Молодой пал жертвой какой-то тонкой и хорошо продуманной интриги, мы неизбежно придем к выводу, что следующим звеном этой интриги должна была стать внезапная кончина самого «государя всея Руси».
В источниках можно найти прямое подтверждение этого предположения. Примерно в это время из Литвы приехал на московскую службу князь Иван Лукомский, имевший тайное поручение короля Казимира IV – отравить московского государя (41, 235). Вместе со своими сообщниками, литовскими агентами в Москве, он был арестован осенью 1492 года. При аресте у князя нашли яд, предназначавшийся для государя. 31 января 1493 года Лукомского и «Матиаса Ляха, толмача Латского» заживо сожгли в деревянной клетке на льду Москвы-реки (48, 211). Жестокость казни косвенно свидетельствует о том, что у Ивана III не было сомнений в виновности перебежчика.
Едва ли эту версию следует считать проявлением некой «шпиономании».
Во-первых, устранение неугодных лиц с помощью «лютого зелья» было обычным приемом в политической борьбе той эпохи. Им широко пользовались при сведении счетов потомки Чингисхана (124, 127–131). Дмитрий Донской за год до Куликовской битвы едва не стал жертвой присланного из Орды яда. Отец Ивана III Василий Темный с помощью своих агентов в Новгороде отравил кузена и соперника Дмитрия Шемяку. Первая жена Ивана III, княгиня Мария Борисовна Тверская, внезапно умерла в 1467 году, и ходили упорные слухи, что ее отравили. Вторая жена Ивана, Софья Палеолог, сама подыскивала смертного «зелья» для своих врагов (38, 531). Позднее, в 1538 году, недруги отравили сноху Ивана III Елену Глинскую. По некоторым сведениям, от яда умерла и первая жена Ивана Грозного Анастасия Романова (77, 100). Понятно, что такого рода преступления практически недоказуемы. Однако сам этот длинный ряд достаточно красноречив.
Во-вторых, сам факт наличия при московском дворе литовской агентуры не подлежит сомнению. И во времена Ивана III, и позже, при Иване Грозном, «литовская разведка, использовавшая русских эмигрантов для проведения секретных операций в России, зорко следила за событиями в соседней стране» (238, 461). Литовские и польские вельможи имели собственных агентов в Московии (281, 454). Равным образом и московские власти наводнили Литву своими шпионами. Достоверные сведения на сей счет относятся ко временам Ивана Грозного. Однако, зная основательность его отца и деда, можно полагать, что и при них было то же самое. «Среди перебежчиков москвитян, которые глубокими ночами убивали жителей Вильны и освобождали из тюрьмы пленников своего рода, был один священник, который, тайно проникнув в королевскую канцелярию, доставлял своему князю копии договоров, постановлений, указов» (20, 96).
Итак, в случае внезапной кончины Ивана III Московское государство оказалось бы под номинальной властью малолетнего Дмитрия-внука. Учитывая неприязнь московской знати и к Софье Палеолог и ее детям, и к покровительнице еретиков Елене Волошанке, можно думать, что реальным правителем, опекуном Дмитрия, вполне мог бы стать князь Андрей Угличский. Но при таком развитии событий молодое Московское государство, скорее всего, ожидали бы тяжкие испытания.
Отсюда уже совсем недалеко до ответа на вопрос: кому выгодно?
Король Казимир IV и его окружение были крайне озабочены стремительным ростом и усилением Московской Руси. В 1487 году Иван III начал необъявленную войну с Литвой. Не имея достаточных сил для сопротивления, Казимир вынужден был уступать ему одну территорию за другой. В случае кончины престарелого короля и начала внутренних неурядиц московская экспансия могла приобрести катастрофический для Литвы размах.
Самым простым и, в сущности, единственно возможным для Казимира способом остановить натиск «московитов» был заговор. Убийство Ивана III и его старшего сына должно было ввергнуть Россию в длительную династическую смуту.
Однако литовским заговорщикам не удалось в полной мере осуществить свои замыслы. Московский государь и сам был гроссмейстером политической интриги. Потеряв сына, он понял замыслы врагов. Иван объявил наследником Дмитрия-внука, но при этом не стал преследовать Софью Палеолог. Он (или его «секретная служба») предпринял энергичные меры по разоблачению литовских агентов в Москве. Вероятно, Иван позаботился тогда и об усилении своей личной безопасности.
Резкое осложнение династической ситуации после кончины Ивана Молодого заставляло Ивана искать путей для консолидации московского правящего класса. В этой связи ему нужна была и безусловная поддержка церковных верхов. Долгожданным подарком для них стало решение великого князя о проведении осенью 1490 года собора против новгородских и московских еретиков-«жидовствующих».
Никакие меры безопасности не могли дать великому князю уверенности в завтрашнем дне. Несколько капель яда (или любая фатальная случайность) могли перечеркнуть дело жизни самого Ивана и шести поколений его предков. Эта мысль была для него невыносимой. Она преследовала его днем и ночью. И наконец он решил нанести невидимому врагу упреждающий удар...
Скорее всего, Андрей не вел никаких тайных переговоров с литовцами и не замышлял зла против старшего брата. Однако его собственные настроения практически не имели значения. Логика ситуации делала его потенциально опасным для московского дела. Как Иван III, так и король Казимир были выдающимися политиками. Оба обладали стратегическим мышлением и думали о том, что произойдет после их кончины. И в этой «загробной» борьбе двух государей Андрей Большой был «козырным тузом» в колоде Казимира...
Иван имел немало своих людей среди придворных угличского князя. Однако он не решился отдать приказ о ликвидации младшего брата с помощью каких-либо тайных средств. Но и оставить Андрея на свободе он тоже не мог. Единственный выход состоял в том, чтобы вызвать Андрея в Москву, арестовать по обвинению в измене и бросить в темницу.
Западня
События, непосредственно предшествовавшие расправе с Андреем, одинаково похожи и на роковую цепь случайностей, и на тонко сплетенную интригу.
Весной 1491 года Иван III потребовал, чтобы Андрей в соответствии с договором i486 года прислал свое войско для участия в войне с сыновьями давнего врага Москвы хана Большой Орды Ахмата. Сам Ахмат был убит ногаями вскоре после «стояния на Угре». Однако теперь его наследники, «Ахматовы дети», опустошали владения тогдашнего союзника Москвы – крымского хана Менгли-Гирея. Воеводы Ивана III и служившие ему касимовские татары «царевича» Саталгана должны были вторгнуться на территорию Большой Орды с севера и тем самым отвлечь «Ахматовых детей» от Крыма (272, 303).
Согласно официальной московской версии событий «князь Андреи Васильевич воеводы и силы своей не послал» (56, 165). Этот факт в Москве расценили как измену и нарушение клятвы, данной удельным князем при заключении договора с Иваном III 30 ноября I486 года. Именно этой «изменой» Андрея Иван позднее оправдывал свое вероломство по отношению к нему.
Однако, судя по всему, эта тенденциозная трактовка событий была составлена «задним числом». В действительности все происходило несколько иначе. Внимательное прочтение и сопоставление всех сведений об этой истории позволяют увидеть скрытую летописями взаимосвязь событий.
В мае 1491 года Иван получил из Крыма известие о том, что сыновья хана Большой Орды Ахмата Сеит-Ахмет и Ших-Ахмет выступили в поход против крымского хана Менгли-Гирея. Желая делом доказать Менгли-Гирею свою верность и оттянуть силы «Ахматовичей» от Крыма, Иван отправил в степь, во владения Большой Орды своих воевод Петра Никитича Оболенского и Ивана Михайловича Репню Оболенского. Вместе с ними выступили в поход касимовские татары во главе с «царевичем» Саталганом. В условленном месте в степях к московскому войску должны были присоединиться и отряды вассала Москвы казанского хана Мухаммед-Эмина с приставленным к ним московским воеводой.
Помимо всех этих сил Иван призвал в поход полки князей Андрея Угличского и Бориса Волоцкого.
Опытный дипломат, Иван, конечно, не хотел терять своих воинов ради благополучия крымского хана. К тому же он знал, что на помощь Менгли-Гирею с запада идут войска турецкого султана Баязида, а с востока, из-за Волги, – полчища ногаев. В этих условиях степной поход московско-казанского войска носил главным образом демонстративный характер. Участие в походе полков младших братьев позволяло Ивану убедить Менгли-Гирея в том, что он отнесся к его просьбе о помощи самым серьезным образом.
Иван знал, что степные войны быстротечны. Поэтому он поторапливал своих полководцев. В июне великий князь сообщил своему союзнику Менгли-Гирею, «что 3 июня в степь («на поле») был послан царевич Сатылган с уланами, князьями и казаками, а также воевода с русской ратью» (86, 192). Спустя пять дней, 8 июня, выступило и войско казанского хана Мухаммед-Эмина. Вероятно, Иван в письме к Менгли-Гирею несколько приукрашивал действительность. Выдвижение столь большой и пестрой армии растянулось на две-три недели и завершилось лишь во второй половине июня.
Андрей Угличский и не думал отказываться от участия в походе. Он хорошо понимал, какие тяжкие обвинения последуют за этим отказом. Однако в июне 1491 года, то есть именно тогда, когда Андрей собирал свое войско или только что отправился в поход, весь Углич был испепелен страшным пожаром. «Того же лета июня згоре град Углеч весь, и на посаде погоре, и за Волгою, дворов болши пятисот, а церквей згоре 15» (56, 165). Понятно, что если весть о пожаре застала войско Андрея уже в пути, то все его воины дружно потребовали вернуться назад, чтобы узнать об участи своих родных и близких. А если это случилось еще до выступления войска в поход, то теперь идти в поход было просто некому. К тому же уцелевшие после пожара угличане должны были прежде всего подумать о погребении жертв пожара и о восстановлении своих жилищ. Не был исключением и сам князь Андрей, дворец которого также пострадал от огня. И оторвать людей от этого насущного дела ради сомнительного похода в степь было практически невозможно.
(По некоторым сведениям, Андрей все же послал какие-то силы в поход. Однако они выступили слишком поздно и «не поспели» к назначенному сроку (75, 43).)
Мы уже никогда не узнаем, был ли этот страшный пожар в Угличе случайностью, или же чья-то недобрая рука выпустила из клетки Духа огня – зловещую саламандру. Сведение счетов, ослабление своих противников с помощью поджога было обычным делом в средневековой Руси. Пойманных с поличным поджигателей бросали в огонь. Однако плата за такого рода услуги была велика и найти исполнителей не составляло большого труда.
Но как бы там ни было, пожар в Угличе и вызванная им неявка Андрея на войну с «Ахматовичами» давали Ивану удачный повод обвинить младшего брата в «измене» не только ему лично, но и общерусскому делу борьбы со степной угрозой. Известно, что без тщательной «идейной подготовки» Иван не приступал ни к одному сколько-нибудь серьезному военно-политическому предприятию.
Андрей, конечно, отправил к Ивану гонца с сообщением о пожаре. Вероятно, он считал причину задержки (или отсутствия) своих полков вполне уважительной. Однако Иван, по-видимому, выразил неудовольствие. Впрочем, дело казалось совсем улаженным после того, как московские воеводы быстро и «без брани» вернулись из похода в степь (39, 330). Устрашенные многочисленностью московской рати, «Ахматовичи» уклонились от сражения и прекратили войну с Менгли-Гиреем. Летописи не сообщают дату возвращения русских войск из этого похода. Однако очевидно, что кампания завершилась не позднее начала сентября 1491 года, когда Иван вызвал Андрея в Москву.
Несомненно, Иван заверил Андрея в том, что считает его объяснения вполне убедительными. Однако убедить народ и двор в их нерушимой дружбе могла только личная встреча в Москве.
Горяй почти поверил в искренность старшего брата. Да он и не чувствовал за собой никакой вины. В противном случае он, конечно, уклонился бы от приглашения прибыть в Москву. Можно думать, что Иван пригласил брата не для объяснений по поводу бесплодной «степной войны», а для совместного участия в каком-то общерусском церковно-поли-тическом мероприятии. Ни о какой «измене» до поры до времени не было и речи. Чтобы окончательно усыпить настороженность брата, Иван поклялся на кресте, что не причинит ему зла...
Примечательно, что Андрей со свитой въехал в Москву в понедельник. Между тем всякого рода общественные церемонии, предполагающие большое стечение народа, обычно назначались на воскресенье (96, 130). Иногда они приурочивались к другим дням недели, но крайне редко – к понедельнику. Очевидно, Иван III не хотел допустить торжественной встречи москвичами Андрея Угличского. Такая встреча неизбежно должна была сопровождаться изъявлениями теплых чувств и взаимных симпатий.
Первым делом братья, конечно, направились в Архангельский собор, к могиле отца. В этот вечер богослужение отличалось особой торжественностью. 20 сентября 1333 года собор был освящен. «В древнее время день освящения каждой церкви долженствовал быть для нее великим годовым праздником, то есть каждая церковь ежегодно должна была праздновать день своего освящения как большой праздник» (114, 354). Праздничная служба начиналась уже с вечера предшествующего дня.
После вечерни Иван пригласил Андрея на пир. Надо полагать, что там было поднято немало заздравных чаш. Гости нетвердой походкой разошлись далеко за полночь. А рано утром Иван велел своему дворецкому князю Петру Васильевичу Шестунову звать сонных угличан на новую трапезу. Пригласив Андрея в отдельную комнату с двусмысленным названием «западня», Иван немного поговорил и пошутил с ним. Потом он вышел, обещав вскоре вернуться, чтобы вместе идти в трапезную палату.
Но вместо великого князя в «западню» вошли стражники во главе с князем Семеном Ивановичем Молодым Ряполовским, которые схватили Андрея.
(Арест князя Андрея не случайно был поручен именно этому воеводе. Рюрикович по происхождению, отпрыск древнего рода князей Стародубских, Семен Ряполовский некоторое время состоял на службе у князя Андрея Угличского (141, 41). Однако женитьба на дочери главы московского боярского правительства Ивана Юрьевича Патрикеева ввела его в круг первостатейной московской знати. В 1487 году он водил передовой полк на Казань, в 1489 году участвовал в покорении Вятки. Однако воевода не забыл своей прежней службы Андрею Угличскому. Вероятно, он сохранил с удельным князем добрые отношения. Именно поэтому Иван III и поручил ему арест князя Андрея. С одной стороны, это была жестокая проверка лояльности Ряполовского; с другой – именно он на правах старого знакомого мог урезонить князя Андрея и погасить вспышку его слепой ярости в первые минуты после ареста. Летописец отмечает, что Ряполовский исполнил свою миссию, обливаясь слезами.)
Выйдя из «западни», Иван III обратился к ожидавшим Андрея боярам и велел им идти в трапезную. Вероятно, он сказал им, что таково распоряжение их господина. Тугие с похмелья бояре гурьбой пошли в гридницу и уселись там за накрытый стол. Тут их и взяли под стражу внезапно появившиеся московские воины. Вероятно, угличан и их доброхотов ловили в этот день по всему Кремлю и по всей Москве. Что стало с ними потом – неизвестно.
Опасаясь каких-то действий со стороны приверженцев Андрея, Иван III весь день продержал брата под усиленной охраной в «западне». Вероятно, караульным приказано было связать его. А вечером, под покровом темноты, Андрей был переведен в дворцовую тюрьму, находившуюся в подземелье каменного здания Казенного двора. Оно располагалось рядом с Благовещенским собором и входило в комплекс зданий великокняжеского дворца. Здесь, во мраке и смраде, по соседству с золотом и драгоценностями «государя всея Руси», Андрею предстояло провести недолгий остаток своей жизни.
Кажется, Ивана сильно тревожила возможность побега удельного князя. Не доверяя даже крепким засовам и толстым стенам Казенного двора, он через два дня приказал приковать брата цепями к стене. Стражников заставили целовать крест на верность государю...
Важная часть коварного замысла Ивана III состояла в том, чтобы захватить в плен не только Андрея и его свиту, но также его малолетних сыновей и оставшихся в уделах приближенных. С этой целью в Углич были посланы с отрядом в 500 всадников два сына Ивана Юрьевича Патрикеева – Василий Косой и Иван Мунында, а также князь Петр Федорович Ушатый. Последний был весьма скромной фигурой при московском дворе и в этом деле явно играл роль простого порученца. Но тот факт, что в аресте Андрея и его семейства принимали деятельное участие два сына и зять князя Ивана Юрьевича Патрикеева, заставляет думать, что именно он был главным разработчиком плана ликвидации Угличского удела.
Искусство возвышенной лжи
Летописец, передающий официальную версию событий, подробно перечисляет давние «измены» князя Андрея, якобы подговаривавшего других братьев к мятежу против великого князя и имевшего тайный сговор с польским королем Казимиром IV и татарским ханом.
«В лето 7000-ное, сентября в 5, князь великый Иван Васильевич всея Руси сложи с себя крестное целованье брату своему князю Андрею Васильевичю за его измену, что он изменил, преступил крестное целованье: думал на великого князя Ивана Васильевича на брата своего старейшего з братьею своею, со князем Юрьем, и со князем Борисом, и со князем Андреем, да и к целованью их привел на том, что им на великого князя на брата своего старейшаго стояти с одного; да грамоты свои посылал в Литву х королю Казимеру, одиначася на великого князя, да и сам з братом своим со князем Борисом Васильевичем отъезжал от великого князя; да посылал грамоты свои к царю Ахмату Болшие орды, приводя его на великого князя и на Рускую землю ратью, да с великого князя силою на ордынского царя воеводы своего не посылал, – а все то чиня измену великому князю, преступая крестное целованье.
И за то велел его князь великый поимати, и посадиша его на казенном дворе на Москве.
И по детей по его по князя Ивана и по князя Дмитреа послал на Углечь того же дни князя Василья князя Иванова сына Юрьевича, да с ним многих детей боярскых, и велел их поимати и посадити в Переславле; они же сотвориша тако» (46, 356).
Придворный летописец усердно перекрашивал черное в белое. Этого требовал державный заказчик его труда. Этого же требовали высшие интересы государственной безопасности.
Можно думать, что приведенный выше летописный текст представляет собой слегка сокращенное и отредактированное «официальное сообщение» об аресте Андрея Угличского, которое глашатаи читали на московских площадях. «Государь всея Руси» хорошо знал, что у народной толпы – «девичья память». Она живет настроением момента. Ее убеждают не доводы разума, а настойчиво повторяемые заклинания.
Конечно, успокоить всеобщее возмущение было не легко. Все знали, что Андрей приехал в Москву лишь после того, как Иван пообещал ему полную безопасность и заверил свою клятву целованием креста. Захватив брата, государь совершил тяжкое преступление. Он переступил не только через евангельскую заповедь о любви и прощении между братьями, но и через «крестоцелование». С точки зрения христианской морали, это был великий грех, которому нельзя было найти оправдания. Нарушение присяги, скрепленной целованием креста, наказывалось самым суровым образом и в земной жизни человека, и в загробной. «Иже бо крест преступят, то зде казнь примут, и на оном веце муку вечную» (23, 317).
Преступление великого князя было не только его личным грехом, за который он должен был понести кару. Расплачиваться предстояло и всему московскому народу. Ведь, согласно представлениям той эпохи, «за государьское согрешение Бог всю землю казнит» (58, 176).
Что же касается перечня прежних «измен» Андрея, то для мало-мальски осведомленных людей он не мог служить серьезным аргументом. Ведь упомянутые в нем конфликты были давно улажены и торжественно преданы забвению.
Свободные от официальной тенденциозности источники отразили то возмущение, которое вызвал арест Андрея Угличского в различных слоях русского общества. С горечью и сочувствием к жертве описывает эту историю общерусская (Устюжская) летопись первой четверти XVI века. Судя по всему, автор рассказа был свидетелем или участником ареста князя Андрея. Его повествование пестрит подробностями, которые мог знать только очень хорошо осведомленный человек.
«В лета 7000. Приехал на Мосъкву князь Андреи Углечьскии сентября в 19 день, в понедельник.
Князь великий почти его велми вечера того, а на завътрее поймал во вторник брата своего князя Андрея Васильивичя Углечьскаго и бояр его.
А поймал так. Послал по него дворецкого своего князя Петра Великого князь Васильева сына Шастунова, а велел князя Андрея брата своего звать к себе хлеба ясти. Князь Андреи восхотел о том ему челом ударити брату своему старейшему. И как при-де в западню и бил челом великому князю на чти (чести. – Н. Б.). И князь велики, мало посидев с ним и поговоря мало, и выиде от него в повалушу, а князю Андрею повеле себя ждати и бояром его повеле идти в столовую гридню. Они же внидоша, и тако поимаша их и разведоша разно.
А князя Андрея повеле поимати князю Семену Ивановичю Ряполовскому. И князь Семен Ряполовскои со многими князьми и бояры приде в западню ко князю Андрею Васильивичю, и ста пред ним слезен, и не моги слова ясно молвити. И рече слово слезен ко князю Андрею: «Государь, князь Андреи Васильивичь, пойман еси Богом да государем великим князем Иваном Васильивичем всеа Русии, братом твоим старейшим».
И князь Андреи воста и рече: «Волен Бог да государь брат мои старейший, князь велики Иван Васильивичь, а суд ми с ним пред Богом, что мя неповинно имает», – на 1 часу дни.
И сидел в западне до вечерни. И сведоша его на Казенной двор и приставиша стеречи многих князей и бояр.
И после на Углеч Поле князя Василья Косово, да брата его князя Ивана Мынынду, княжих Ивановых детей Юрьевича, да князя Петра Ушатово, и иных детей боярских по 5-ти сот и велел поимати детей князя Ивана да князя Дмитрея. И поимаша, и посадиша в Переславле, и сторожи уставиша, а дщерей не ведоша.
На той неделе и железа возложиша, сентября в 22 день, и сторожев к целованию приведше» (55, 97-98).
В другой редакции Устюжского летописца (список Мациевича) слова плененного князя Андрея переданы несколько иначе: «И князь Андреи рече: «Волен Бог да брат мои, князь великий Иван Васильевич, и суд мне с ним на втором пришествие пред Богом» (55, 51).
Несомненно, это чтение ближе к протографу всего рассказа об аресте Андрея. Он грозит Ивану III возмездием на Страшном суде, до которого, согласно пророчествам, оставались считаные дни.
Полнее восстановить все подробности этой драматической истории позволяет третий вариант летописного рассказа о пленении Андрея. Его содержит богатая оригинальными известиями Вологодско-Пермская летопись.
«В лето 7000. Месяца сентября в 20 на Еустафьев день Плакидин, в вторник, в час дни, князь великий Иван Васильевич поймал брата своего князя Ондрея Васильевича Углетцкого на Москве, у себя на своем дворе, и посади его на Казенном дворе, а по детей по княж Ондреевых послал того же часу князя Василья княж Иванова сына Юрьевича да с им многих детей боярьских, велел их поимати и посадити в Переславле, и на Москву не водя.
А бояр княж Ондреевых, хто с ним приехал, да и диаков, и казначея, и детей боярьских, от болших и до меньших, всех велел переимати.
А на Углечь послал своего наместника Ивана Васильевича Шадру Веньяминова.
А в Можаеск послал князя Ивана Стародубского Телеляша» (50, 287).
Анализ всех летописных версий рассказа о пленении князя Андрея в сочетании с предшествующими известиями позволяет достаточно ясно представить ход событий и логику поведения главных действующих лиц. Напомним, что все это происходило накануне второго пришествия Спасителя и всеобщего Страшного суда...
Откровенный разговор
Стремясь поскорее сбить волну возмущения, вызванную клятвопреступлением, Иван решил поговорить с боярами и церковными иерархами начистоту. Он поведал им о вещах давно известных, хотя и не признаваемых публично. Великий мастер социальной демагогии и тонкий знаток человеческой психологии, Иван справедливо полагал, что сам факт «искреннего» и «доверительного» разговора государя со своим ближайшим окружением должен произвести успокоительное действие на умы. Ведь что может быть отраднее для холопа, чем быть приглашенным во внутренние покои души своего господина...
Уникальный рассказ об этом объяснении, состоявшемся вскоре после ареста Андрея, сохранился в «Истории Российской» В. Н. Татищева (1086–1750). Известно, что историк пользовался не дошедшими до нас источниками.
«Тогда собравшеся мнозии князи и бояре, начаша просити митрополита Зосима, чтобы печаловался со властьми о князе Андрее, и митрополит ниединова проси, тоже князи средний. Князь же великий отрече, молвя: «Жаль ми добре брата моего и не хосчу изгубити его, а «а себе порока положити, а свободити не могу про то, что ниединою зло на мя замышлял и братию свободил, а потом каялся. И ныне паки начал зло замышляти и люди моя к себе притягати. Да то бы и ничто, а когда я умру, то ему доставати великое княжение. А внук мой, кому великим князем быти, и он, коли собою того не достанет, то смутит дети моя, и будут воеватися межи собою, и татара, пришед, видя в нестроении, будут землю Рускую губить, жечи, и пленить, и дань возложат паки, и кровь христианская будет литися, яко бе прежде. А что аз толико потрудися, и то будет все ни во что, и вы будите раби татаром». Сие слышавше, вси умолкоша, не смеюсче что ресчи» (70, 79).
Ручаться за протокольную достоверность этой речи, конечно, нельзя. Однако суть дела она передает верно. Иван боялся, что в случае его кончины Андрей станет если не зачинщиком, то одним из активных участников кровавой династической смуты. Его арест был лишь частичным решением проблемы. Неумолимая логика ситуации состояла в том, что выпустить озлобленного арестом Андрея на свободу было бы верхом политической наивности.
(Любивший заглядывать в прошлое, Иван, конечно, знал историю о том, как Дмитрий Донской однажды заманил своего главного врага князя Михаила Александровича Тверского на переговоры в Москву. Нарушив клятвы, он засадил соперника в темницу. Однако некоторое время спустя Дмитрий выпустил тверского князя на свободу. Сгорая жаждой мести, тот немедленно отправился в Литву и уговорил своего шурина князя Ольгерда начать поход против Москвы. Разгоревшаяся вскоре московско-литовская война продолжалась пять лет и едва не спалила все политические достижения потомков Калиты.)
Но и в темнице, в цепях Андрей оставался потенциально опасным. Ведь при определенном повороте событий он мог выйти на свободу и вступить в борьбу. Только могила способна была окончательно успокоить этого богатыря...
Когда пастухи станут волками...
«Егда пастухи възволчатся, тогда подобает овци овце наставите», – заметил один древнерусский проповедник (231, 78). В конце XV столетия многим казалось, что предсказанное в «Слове о лживых учителях» сбылось. Пастыри своими привычками стали сильно напоминать волков...
Незадолго до «последнего года» один из предводителей новгородских еретиков игумен Захар в разговоре с архиепископом Геннадием признался, что ни сам он, ни его монахи не желают более принимать святое причастие. Причину такого неслыханного бесчинства он объяснил просто: «А у кого ся причашати? Попы по мзде ставлены, а митрополит... и владыкы по мзде же ставлены...» Митрополит, по словам Захара, добиваясь избрания, «бояром посулы дает тайно, а владыкы... митрополиту дают денги» (147, 124).
От торговли саном был всего один шаг до торговли пастырской совестью. А спрос на этот товар в эпоху разрушения удельной Руси был весьма велик. Упадок нравов в церковной среде толкал наиболее искренних людей к бегству в лесную пустынь или к нигилизму ереси. Разочаровавшись в пастырях, еретики с чисто русским максимализмом отвергали и само христианство. Здесь – один из корней новгородского вольнодумства.
В истории захвата Андрея Большого коварство великого князя переплеталось с коварством и продажностью иерархов. Еретик Захар вполне мог бы найти здесь еще одно подтверждение своему скептицизму.
Московские летописцы умалчивают о роли высшего духовенства в деле князя Андрея. Однако хронология событий говорит сама за себя. Андрей прибыл в Москву 19 сентября. Очевидно, он был приглашен для участия в одном из тех религиозных торжеств, которые должны были состояться в ближайшие дни. На особый, ритуально-приподнятый характер встречи братьев указывает уже одно то, что Андрей прибыл в Москву в сопровождении всего своего двора.
Какое же именно событие послужило «приманкой» для опального удельного князя?
В ряду церковно-политических событий начала «последнего года» на первое место по значимости следует поставить церковный собор, созванный митрополитом Зосимой. Он состоялся в сентябре 7000(1491) года (115, 609). Согласно византийской традиции на церковных соборах часто присутствовали и светские владыки. Их присутствие становилось абсолютно необходимым в связи с важностью доставленного на обсуждение вопроса. Собор должен был дать ясный и однозначный ответ относительно волновавших народ ожиданий наступающего конца света.
Зримым воплощением этого ответа стала новая пасхалия на 20 лет вперед, составленная митрополитом Зосимой в соответствии с решением собора. Она была разослана по епархиям в течение 7000 года. Сам факт ее составления выражал уверенность церковных властей в том, что Страшный суд откладывается на неопределенный срок.
Вопрос такого уровня значимости требовал единомыслия всех членов московского княжеского дома. Можно думать, что Андрей Угличский, привыкший иметь обо всем собственное мнение, и здесь выдвигал какие-то возражения. И не случайно в момент своего ареста он пригрозил Ивану скорой встречей на Страшном суде...
Можно только догадываться о том, какие крепкие клятвы и поручительства должен был получить Андрей, чтобы добровольно сунуть голову в петлю. Конечно, дело не обошлось без поручительства конкретных духовных лиц – митрополита Зосимы и троицкого игумена Симона. Едва ли Иван заранее известил их о своем замысле. И когда Андреи был схвачен, оба, конечно, бросились в ноги Ивану с молением избавить их от греха и выпустить брата.
Однако Державный был неумолим. Более того. Иерархи должны были взять на душу не только свой, но и великокняжеский грех клятвопреступления. Наконец, им надлежало успокоить возмущенный церковный собор. Только на этом пути Иван мог найти выход из сложившегося положения.
Задача иерархов облегчалась тем; что Русь уже знала истории такого рода. Одна из них была особенно знаменательной. В 1446 году игумен Кирилло-Белозерского монастыря Трифон освободил Василия Темного от клятвы с целованием креста на верность Дмитрию Шемяке. Всю тяжесть княжеского греха Трифон взял на себя и свою братию. Избавленный от духовных тенет Василий возобновил борьбу с Шемякой и вскоре вернул себе московский трон. А Трифон после этого сделал хорошую карьеру, став настоятелем одного из придворных монастырей, а затем и ростовским владыкой.
«Кто же может помочь князю снять грех невыполненной клятвы на кресте? – пишет современный историк. – Как правило, такая возможность предоставлялась владыке – митрополиту или епископу, который, с одной стороны, выступал в качестве своеобразного третейского судьи в спорах князей, а с другой – обладал высоким авторитетом иерарха, несущего на себе частицу божественной благодати.
Так, во время конфликта Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем в 1270 г. митрополит Кирилл обещал снять с новгородцев крестное целование, если таковое они приняли против князя, и своим авторитетом заставил их признать его своим сувереном, дав за него поручительство. И в названном выше случае другого конфликта, в Киеве, при отсутствии митрополита, ответственность за клятвопреступление взял на себя иерейский собор, созванный игуменом великокняжеского монастыря» (277, 16).
Архимандрит московского Симонова монастыря Зосима был возведен на митрополичью кафедру в воскресенье, 26 сентября 1490 года. А за две недели до этого, 12 сентября, он был торжественно «введен на митрополичий двор» (49, 331). Раздраженный независимым поведением прежнего митрополита Геронтия, Иван решил избавить себя впредь от подобных неприятностей. Традиционное избрание главы церкви собором епископов создавало возможность неожиданного успеха нежелательных лиц. Теперь неудобной традиции был положен конец. При возвышении Зосимы «вместо избрания, хотя и не совсем независимого, имело место уже настоящее (по существу) назначение» (115, 608).
Отчетливо понимая, «кто в доме хозяин», Зосима как глава церкви стал «потаковником» Державного. Годовщину своей интронизации он отметил предательством. Рассказывают, что своей карьерой Зосима был обязан еретикам, имевшим тогда сильное виляние на великого князя. Да и самого митрополита Иосиф Волоцкий прямо причислял к еретикам.
При всем том Зосима, кажется, тяготился своей Неблаговидной ролью. Со временем он начал сильно вить. Тяжелым ударом для него стало известие о кончине Андрея Угличского. Закованный в цепи и заморенный голодом, удельный князь скончался в темнице 6 ноября 1493 года (40, 227).
А через полгода, 19 мая 1494 года, Иван III свел Зосиму с кафедры. По одним источникам, причиной Тешу стало какое-то противоречие с Державным, по другим – непомерное пьянство (46, 361). После отставки Зосима сначала жил у себя в Симоновом монастыре, а затем был переведен в Троице-Сергиев. Там в это время возглавлял братство другой игумен Симон по прозвищу Чиж. Вероятно, именно он разделил с Зосимой тяжкое бремя вероломства...
Троицкие игумены издавна были на особом положении в Русской церкви. Преемники и духовные наследники преподобного Сергия, они выступали в роли миротворцев во время княжеских ссор, служили духовниками великих и удельных князей. Их обличения не раз останавливали московских князей на дороге тяжкого греха. Они были своего рода «совестью» московской династии. Все это позволяет думать, что именно троицкий игумен был вторым после митрополита гарантом неприкосновенности князя Андрея Угличского в Москве. Симон взял посох игумена в 1490 году и оставил его в сентябре 1495 года, когда Иван III велел возвести его в сан митрополита...
Государь отлично знал негласные законы управления людьми. Всякая услуга должна оплачиваться. Иначе в следующий раз может не найтись желающих ее оказать. Однако там, где речь шла о монахах, не имевших ни семьи, ни личной собственности, платой становилось либо продвижение по иерархической лестнице, либо благодеяние монастырю. О первом мы уже сказали. Но и второе не заставило себя долго ждать.
13 ноября 1491 года, в день памяти святого Иоанна Златоуста, небесного покровителя Ивана III, была освящена каменная церковь Введения Богородицы во храм на кремлевском подворье Симонова монастыря (48, 209). Она пришла на смену одноименной каменной церкви, построенной в 1458 году и к тому времени сильно обветшавшей от частых пожаров (110, 16). По некоторым сведениям, рядом с церковью возведена была и каменная трапезная палата (41, 230). Понятно, что оба эти строения были заложены еще тогда, когда симоновским архимандритом был Зосима. Насколько известно, это был энергичный и предприимчивый человек, принимавший близко к сердцу интересы родной обители (143, 104). Он вообще любил строить. Уже став митрополитом, Зосима выстроил на своем дворе три каменные кельи на высоких подклетах. В них можно было уберечь от частых в ту пору пожаров всяческие ценности.
Однако, начав строительство Введенской церкви, Зосима не успел довести его до конца. И здесь на помощь ему пришел великий князь. По-видимому, именно вклад Ивана III в Симонов монастырь после ареста Андрея Угличского позволил быстро довести дело до конца. На это указывает и весьма странная дата освящения храма – поздней осенью (хотя строительство обычно прекращали уже в сентябре), за неделю до престольного праздника Введения Богородицы (хотя храмы часто освящали в престольный праздник) и к тому же в будний день, вторник. Все эти странности могут иметь только одно объяснение. Великий князь выделил людей и средства для завершения работ, а выражением благодарности стало назначение Зосимой торжества освящения именно на день именин Ивана III.
Не остался внакладе и троицкий игумен Симон. 25 сентября 1491 года, в день памяти преподобного Сергия, великий князь распорядился убрать из-под стен монастыря шумный торг и перевести его в Радонеж (48, 209). Эта мера была весьма желательной для игумена, озабоченного поддержанием «высокого жития» в обители. Вместе с тем она служила и ко-зырной картой великого князя. После неблаговидной истории с Андреем Угличским ему нужно было проявить свое благочестие каким-то сильным и наглядным способом. Обычный денежный вклад в Троицкий монастырь не давал необходимого результата. Иное дело – перенесение многолюдного Торга.
Вероятно, Иван и сам ездил тогда в Троицу, чтобы успокоить встревоженную совесть. Источники не сохранили сообщений об этой поездке. Однако «тень» ее можно увидеть в истории с вызовом в Москву другого сына Василия Темного – удельного князя Бориса Волоцкого.
Между колесами
В составленный Иваном III план захвата Андрея Угличского присутствие Бориса в Москве никак не входило. Возможно, его умышленно пригласили на более поздний срок. Зная робкий и податливый характер младшего брата, Иван опасался лишь одного. Узнав об аресте Андрея, Борис мог в страхе бежать со всей семьей в Литву и там стать орудием в руках врагов Москвы. Желая предупредить такой исход, Иван принял необходимые меры. Вот что рассказывает об этом один из летописцев:
«А по князя по Бориса по Васильевича, по брата своего, на Волок послал князь велики того же часу боярина своего Данила Иванова, а велел ему у себя быти. И князь Борис к великому князю приезжал в велице тузе октября в 7, а в 10 октября князь Борис с Москвы съехал на Волок с радостию великою» (50, 287).
В этом проникнутом явной иронией по отношению к Борису повествовании очерчены лишь контуры событий. Сразу после ареста Андрея великий князь посылает на Волок «боярина» Даниила Ивановича. Выбор порученца и на этот раз не был случайным. Данила прежде служил при дворе Бориса Волоцкого, где и получил звание боярина. Однако к 1491 году он уже перебрался на службу в Москву. Через несколько лет мы встречаем его в качестве окольничего в Думе великого князя (141, 255). Возможно, этот чин он получил именно за удачное исполнение деликатной миссии на Волок в сентябре 1491 года.
Посылая к Борису его бывшего боярина, Иван III исходил из того, что Данила по своей прежней службе хорошо знал Волок и его окрестности. Несомненно, он получил от великого князя и военную силу, которая должна была перекрыть пути возможного бегства Бориса. Вместе с тем Данила имел большие связи при дворе волоцкого князя и хорошо знал характер своего сюзерена. Он лучше, чем кто бы то ни было, мог уладить дело миром и доставить удельного князя в Москву.
Понятно, что Иван прежде всего хотел объясниться с Борисом Волоцким относительно ареста Андрея Горяя и ликвидации его удела. Кажется, Иван не собирался бросать в темницу сразу двух своих братьев. Однако и здесь государь по своей привычке «выдержал паузу». Он дал Борису время успокоиться и трезво оценить обстановку. Именно поэтому великий князь позволил ему явиться в Москву лишь через две недели после ареста Андрея. В эту двухнедельную паузу Иван, по-видимому, и совершил поездку в Троицкий монастырь.
В пятницу, 7 октября, волоцкий князь прибыл в Москву, а в понедельник, 10 октября, отбыл обратно в свой удел. О содержании его бесед со старшим братом можно только догадываться.
Покаяние
Брошенный в подземелье дворцовой темницы, князь Андрей продолжал жить. А значит, продолжал оставаться опасным для Ивана.
Государю, разумеется, ничего не стоило тем или иным способом отправить брата в лучший мир. Но он не хотел уподобиться библейскому Каину. Он с детства знал историю Святополка Окаянного, проклятого современниками и потомками за убийство своих братьев Бориса и Глеба.
Вместе с тем и содержание Андрея под стражей создавало очень напряженную ситуацию. Во-первых, Ивану приходилось постоянно опасаться заговора с целью освобождения Андрея. Во-вторых, в случае внезапной кончины великого князя Андрей мог обрести свободу и стать зачинщиком опасной смуты. В-третьих, вероломное пленение брата и содержание его в темнице давали повод московской молве объявить Ивана великим грешником. Далее вступал в силу известный тогда каждому православному человеку тезис: «За государьское согрешение Бог всю землю казнит». А значит, все беды, постигавшие Москву в эти годы, представлялись как небесная кара за расправу с Андреем.
Это последнее обстоятельство, должно быть, особенно сильно беспокоило Ивана. 1493 год был отмечен необычайным количеством общенародных бедствий. 30 марта, в Вербную субботу, «погоре град Кострома весь» (48, 211). Вскоре гнев Божий обрушился и на Москву. 16 апреля страшный пожар испепелил все деревянные постройки внутри кремлевских стен. Отстоять удалось только новый великокняжеский двор возле Архангельского собора. 16 июля молния ударила в Успенский собор московского Кремля. Вспыхнувший пожар едва удалось погасить. 28 июля начавшийся в Замоскворечье пожар перекинулся на Кремль, а из Кремля – на Большой посад. На другой день одних только погибших в огне насчитали более двухсот человек. Разрушения и потери были ужасны. Старики говорили, что такого страшного пожара в Москве они не видели за всю свою долгую жизнь.
Не знаем, как пережил Андрей этот небывалый пожар. Вероятно, именно толстые стены его темницы спасли удельного князя от гибели. Но как бы там ни было, он уцелел.