Хорхе Луис Борхес
 Сад расходящихся тропок 
 (перевод Б. Дубина)  
             
Виктории Окампо                                        
     На двадцать второй странице "Истории мировой  вой-
ны"  Лиддел  Гарта сообщается,  что предполагавшееся на
участке Сер-Монтобан 24 июля 1916 года наступление три-
надцати  британских дивизий (при поддержке тысячи четы-
рехсот орудий) пришлось отложить до утра двадцать девя-
того. По мнению капитана Лиддел Гарта, эта сама по себе
незначительная отсрочка была вызвана сильными  дождями.
Нижеследующее заявление,  продиктованное, прочитанное и
подписанное доктором  Ю  Цуном,  бывшим  преподавателем
английского языка в Hoch Schule* города Циндао,  проли-
вает на случившееся неожиданный свет.  В начале  текста
недостает двух страниц.                                
     "...я повесил трубку.  И тут же узнал голос, отве-
тивший мне по-немецки.  Это был голос капитана  Ричарда
Мэддена.  Мэдден  --  на  квартире у Виктора Рунеберга!
Значит,  конец всем нашим трудам, а вместе с ними -- но
это  казалось или должно было казаться мне второстепен-
ным -- и нам  самим.  Значит,  Рунеберг  арестован  или
убит**.  Солнце не зайдет, как та же участь постигнет и
меня.  Мэдден не знает снисхождения.  А точнее вынужден
не знать. Ирландец на службе у англичан, человек, кото-
рого обвиняли в недостатке рвения,  а то и в измене, --
мог  ли  он  упустить  такой случай и не возблагодарить
судьбу за эту  сверхъестественную  милость:  раскрытие,
поимку,  даже,  вероятно,  ликвидацию двух агентов Гер-
манской империи? Я поднялся к себе зачем-то запер дверь
на  ключ и вытянулся на узкой железной койке.  За окном
были всегдашние крыши и тусклое солнце шести часов  ве-
чера.  Казалось невероятным, что этот ничем не примеча-
тельный и ничего не предвещавший день станет днем  моей
неотвратимой смерти.  Я, оставшийся без отца, я, играв-
ший ребенком в симметричном хайфынском садике, вот сей-
час умру.  Но тут я подумал,  что ведь и все на свете к
чему-то приводит сейчас,  именно сейчас.  Века проходят
за веками, но лишь в настоящем что-то действительно со-
вершается:  столько людей в воздухе, на суше и на море,
но единственное,  что происходит на самом деле,  -- это
происходящее со мной.  Жуткое воспоминание о  лошадином
лице Мэддена развеяло мои умствования. С чувством нена-
висти и страха (что мне стоит признаться теперь в своем
страхе:  теперь,  когда  я перехитрил Ричарда Мэддена и
жду, чтобы меня скорей повесили) я подумал: а ведь этот
грубый и,  должно быть, упивающийся счастьем солдафон и
не подозревает,  что я знаю Тайну  --  точное  название
места  в  долине Анкра,  где расположен новый парк бри-
танской артиллерии.  По серому небу  черкнула  птица  и
представилась мне самолетом, роем самолетов над Франци-
ей, громящих своими бомбами артиллерийский парк. О, ес-
ли бы раньше,  чем рот мне разнесет пулей,  я смог вык-
рикнуть это известие так, чтобы его расслышали в Герма-
нии...  Мой  человеческий  голос был слишком слаб.  Как
сделать,  чтобы он дошел до слуха шефа?  До слуха этого
слабогрудого,  ненавистного человечка, который только и
знает обо мне и Рунеберге, что мы в Стаффордшире, и по-
напрасну ждет от нас известий в своем унылом берлинском
кабинете,  день за днем изучая газеты...  "Бежать",  --
подумал я вслух. Я бесшумно поднялся, стараясь двигать-
ся так тихо, словно Мэдден уже подстерегал меня. Что-то
--  наверно,  простое  желание  убедиться в ничтожности
своих ресурсов -- подтолкнуло меня  осмотреть  карманы.
Там нашлось только то,  что я и думал найти. Американс-
кие часы, никелевая цепочка с квадратной монетой, связ-
ка уличающих и уже бесполезных ключей от квартиры Руне-
берга, записная книжка, письмо, которое я собирался тут
же уничтожить,  но так и не уничтожил,  крона, два шил-
линга и несколько пенсов,  красно-синий карандаш,  пла-
ток,  револьвер  с одной пулей.  Я зачем-то сжал его и,
придавая себе решимости,  взвесил в руке.  Тут  у  меня
мелькнула смутная мысль,  что выстрел услышат издалека.
Через десять минут план был готов. По телефонному спра-
вочнику я разыскал имя единственного человека,  способ-
ного передать мое известие:  он жил в предместье Фэнто-
на, с полчаса езды по железной дороге.                 
     Я не  из  храброго десятка.  Могу сознаться в этом
сейчас -- сейчас, когда довел до конца замысел, который
вряд ли сочтут смелым.  Но я-то знаю: его осуществление
было ужасно.  И сделал я это не  ради  Германии,  вовсе
нет. Я ничуть не дорожу этой варварской страной, прину-
дившей меня унизиться до шпионажа.  И потом,  я знал  в
Англии одного человека, простого человека, который зна-
чит для меня не меньше Гете. Я с ним и часа не прогово-
рил,  но в тот час он был равен самому Гете... Так вот,
я исполнил своей замысел потому,  что  чувствовал:  шеф
презирает людей моей крови -- тех бесчисленных предков,
которые слиты во мне.  Я хотел доказать ему, что желто-
лицый может спасти германскую армию. И наконец, мне на-
до было бежать от капитана.  Его голос и кулачища могли
вот-вот загреметь за дверью. Я бесшумно оделся, на про-
щанье кивнул зеркалу,  спустился,  оглядел улочку и вы-
шел. Станция была неподалеку, но я предпочел воспользо-
ваться кебом. Убедил себя, будто так меньше рискую быть
узнанным на пустынной улице:  мне казалось, что я отов-
сюду заметен и абсолютно не  защищен.  Помню,  я  велел
кебмену остановиться,  не доезжая до центрального входа
в вокзал,  и сошел с нарочитой,  мучительной неторопли-
востью.  Ехал  я до местечка под названием Эшгроув,  но
билет взял до более дальней станции.  Поезд отправлялся
через  несколько минут,  в восемь пятьдесят.  Я ускорил
шаг: следующий отходил только в половине десятого. Пер-
рон был почти пуст. Я прошел по вагонам: помню несколь-
ких фермеров,  женщину в трауре, юношу, углубившегося в
Тацитовы "Анналы", забинтованного и довольного солдата.
Вагоны наконец дернулись. Человек, которого я не мог не
узнать,  слишком  поздно добежал до конца перрона.  Это
был капитан Ричард Мэдден.  Уничтоженный,  дрожащий,  я
скорчился на краю сиденья, подальше от страшного окна. 
     Но сознание собственного ничтожества скоро перешло
в какую-то утробную радость.  Я сказал себе, что поеди-
нок завязался и я выиграл первую схватку, пусть лишь на
сорок минут, пусть милостью случая опередив нападающего
противника.  Я  уверил  себя,  что эта маленькая победа
предвещает окончательную.  Уверил себя,  что она не так
уж  мала:  не  подари мне расписание поездов бесценного
разрыва во времени, я был бы теперь за решеткой, а то и
мертв.  Подобными  же софизмами я внушил себе,  что моя
удачливость труса доказывает,  будто я способен довести
предприятие до благополучного конца.  В этой слабости я
почерпнул силы,  не покинувшие меня позднее. Я предвижу
время,  когда  людей  принудят исполнять день за днем и
более чудовищные замыслы; скоро на свете останутся одни
вояки  и головорезы.  Мой им совет:  исполнитель самого
чудовищного замысла должен вообразить, что уже осущест-
вил его,  должен сделать свое будущее непреложным,  как
прошлое.  Так я и поступил,  а в моих глазах --  глазах
мертвеца -- тем временем отражалось течение,  возможно,
последнего в моей жизни дня и медленное смешение его  с
ночью.  Поезд мягко бежал мимо ясеней, потом остановил-
ся, казалось -- прямо в поле. Названия станции никто не
объявил.  "Это  Эшгроув?"  --  спросил я у мальчишек на
перроне. "Эшгроув", -- отозвались они. Я сошел.        
     Платформу освещал фонарь, но лица ребят оставались
в  темноте.  Один  из них спросил:  "Вам к дому доктора
Стивена Альбера?" Другой сказал,  не дожидаясь  ответа:
"До дома неблизко,  но вы не заблудитесь:  ступайте вот
этой дорогой налево и сворачивайте влево на каждой раз-
вилке".  Я бросил им последнюю монету, спустился по ка-
менным ступенькам и вышел на безлюдную дорогу.  Она по-
лого вела вниз. Колея была грунтовая, над головой спле-
тались ветки, низкая полная луна словно провожала меня.
     На миг мне показалось,  будто Ричард Мэдден как-то
догадался о моем отчаянном плане.  Но я тут же успокоил
себя,  что это невозможно.  Указание сворачивать всякий
раз налево напомнило мне, что таков общепринятый способ
отыскивать центральную площадку в некоторых лабиринтах.
В лабиринтах я кое-что понимаю: не зря же я правнук то-
го Цюй Пэна,  что был правителем Юньнани и  отрекся  от
бренного  могущества,  чтобы  написать  роман,  который
превзошел бы многолюдьем "Сон в красном тереме", и соз-
дать лабиринт, где заблудился бы каждый. Тринадцать лет
посвятил он двум этим трудам, пока не погиб от руки чу-
жеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, а
лабиринта так и не нашли. Под купами английских деревь-
ев я замечтался об этом утраченном лабиринте:  нетрону-
тый и безупречный, он представился мне стоящим на пота-
енной горной вершине,  затерявшимся среди рисовых полей
или в глубинах вод,  беспредельным -- не просто с вось-
мигранными киосками и дорожками,  ведущими по кругу, но
с целыми реками,  провинциями, государствами. Я подумал
о лабиринте лабиринтов, о петляющем и растущем лабирин-
те,  который охватывал бы прошедшее и  грядущее  и  ка-
ким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрач-
ными образами,  я забыл свою участь беглеца и,  потеряв
ощущение времени, почувствовал себя самим сознанием ми-
ра.  Я попросту воспринимал это смутное,  живущее своей
жизнью  поле,  луну,  последние отсветы заката и мягкий
спуск,  отгонявший даже мысль об усталости. Вечер стоял
задушевный,  бескрайний.  Дорога сбегала и ветвилась по
уже затуманившимся лугам.  Высокие,  будто скандируемые
ноты то вдруг наплывали,  то вновь отдалялись с колыха-
нием ветра,  скраденные листвой и расстоянием.  Я поду-
мал,  что врагами человека могут быть только люди, люди
той или иной земли,  но не сама земля с ее  светляками,
звуками ее языка,  садами, водами, закатами. Тем време-
нем я вышел к высоким поржавелым воротам.  За  прутьями
угадывалась аллея и нечто вроде павильона.  И тут я по-
нял: музыка доносилась отсюда, но что самое невероятное
--  она  была китайская.  Поэтому я и воспринимал ее не
задумываясь, безотчетно. Не помню, был ли у ворот коло-
кольчик,  звонок или я просто постучал. Мелодия все пе-
реливалась.                                            
     Но из дома за оградой показался фонарь, в луче ко-
торого стволы то выступали из тьмы,  то снова отшатыва-
лись,  бумажный фонарь цвета луны и в форме литавр. Нес
его рослый мужчина. Лица я не разглядел, поскольку свет
бил мне в глаза.  Он приоткрыл ворота и медленно произ-
нес на моем родном языке:                              
     -- Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгом
скрасить мое уединение.  Наверное, вы хотите посмотреть
сад?                                                   
     Он назвал меня именем одного из наших посланников,
и я в замешательстве повторил за ним:                  
     -- Сад?                                           
     -- Ну да, сад расходящихся тропок.                
     Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с  необъяс-
нимой уверенностью я сказал:                           
     -- Это сад моего прадеда Цюй Пэна.                
     -- Вашего  прадеда?  Так вы потомок этого прослав-
ленного человека? Прошу.                               
     Сырая дорожка вилась,  как  тогда,  в  саду  моего
детства. Мы вошли в библиотеку с книгами на восточных и
европейских языках.  Я узнал несколько переплетенных  в
желтый  шелк  рукописных томов Утраченной Энциклопедии,
изданием которой ведал Третий Император Лучезарной  Ди-
настии и которую так и не отпечатали.  Граммофон с кру-
тящейся пластинкой стоял возле бронзового феникса. Пом-
ню  еще  вазон розового фарфора и другой много древнее,
того лазурного тона,  который наши мастера  переняли  у
персидских горшечников...                              
     Стивен Альбер с улыбкой наблюдал за мной.  Был он,
как я уже говорил, очень рослый, с тонким лицом, серыми
глазами и поседевшей бородой.  Чудилось в нем что-то от
пастора и в то же время от моряка; уже потом он расска-
зал мне, что был миссионером в Тенчуне, "пока не увлек-
ся китаистикой".                                       
     Мы сели: я -- на длинную приземистую кушетку, а он
--  устроившись между окном и высокими круглыми часами.
Я высчитал,  что по крайней мере в  ближайший  час  мой
преследователь  Ричард Мэдден сюда не явится.  С непре-
ложным решением можно было повременить.                
     -- Да,  судьба Цюй Пэна воистину поразительна,  --
начал Стивен Альбер. -- Губернатор своей родной провин-
ции,  знаток астрономии и астрологии, неустанный толко-
ватель канонических книг,  блистательный игрок в шахма-
ты, прославленный поэт и каллиграф, он бросил все, что-
бы  создать  книгу  и лабиринт.  Он отрекся от радостей
деспота и законодателя, от бесчисленных наложниц, пиров
и  даже от всех своих познаний и на тринадцать лет зат-
ворился в Павильоне Неомраченного Уединения.  После его
смерти наследники не обнаружили там ничего, кроме груды
черновиков. Семья, как вам, конечно же, известно, наме-
ревалась предать их огню, но его душеприказчик-монах --
то ли даос, то ли буддист -- настоял на публикации.    
     -- Мы,  потомки Цюй Пэна,  -- вставил я, -- до сих
пор проклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бесс-
мыслицу. Эта книга попросту невразумительный ворох раз-
норечивых набросков. Как-то я проглядывал ее: в третьей
главе герой умирает, в четвертой -- он снова жив. А что
до другого замысла Цюй Пэна, его лабиринта...          
     -- Этот лабиринт -- здесь,  -- уронил Альбер, кив-
нув на высокую лаковую конторку.                       
     -- Игрушка из слоновой кости!  -- воскликнул я. --
Лабиринт в миниатюре...                                
     -- Лабиринт символов,  -- поправил он. -- Незримый
лабиринт времени.  Мне,  варвару  англичанину,  удалось
разгадать  эту  нехитрую тайну.  Через сто с лишним лет
подробностей уже не восстановишь,  но  можно  предполо-
жить, что произошло. Видимо, однажды Цюй Пэн сказал: "Я
ухожу, чтобы написать книгу", а в другой раз: "Я ухожу,
чтобы построить лабиринт". Всем представлялись две раз-
ные вещи;  никому не пришло в голову, что книга и лаби-
ринт -- одно и то же.  Павильон неомраченного Уединения
стоял в центре сада,  скорее всего запущенного;  должно
быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй
Пэн умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не
натолкнулся;  сумбурность  романа навела меня на мысль,
что это и есть  лабиринт.  Верное  решение  задачи  мне
подсказали  два  обстоятельства:  первое  -- любопытное
предание,  будто Цюй Пэн задумал  поистине  бесконечный
лабиринт,  а второе -- отрывок из письма, которое я об-
наружил.                                               
     Альбер поднялся.  На миг он стал ко мне  спиной  и
выдвинул ящик черной с золотом конторки. Потом он обер-
нулся, держа листок бумаги, когда-то алой, а теперь уже
розоватой,  истончившейся  и потертой на сгибах.  Слава
Цюй Пэна -- каллиграфа была заслуженной.  С недоумением
и дрожью вчитался я в эти слова, которые тончайшей кис-
точкой вывел некогда человек моей крови: "Оставляю раз-
ным  (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся
тропок". Я молча вернул листок. Альбер продолжал:      
     -- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал
себя,  как  может  книга быть бесконечной.  В голову не
приходило ничего,  кроме циклического, идущего по кругу
тома, тома, в котором последняя страница повторяет пер-
вую,  что и позволяет ему продолжаться сколько  угодно.
Вспомнил я и ту ночь на середине "Тысячи и одной ночи",
когда царица Шахразада, по чудесной оплошности перепис-
чика, принимается дословно пересказывать историю "Тыся-
чи и одной ночи",  рискуя вновь добраться до той  ночи,
когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Еще
мне  представилось  произведение  в  духе  платоновских
"идей" -- его замысел передавался бы по наследству, пе-
реходя из поколения в поколение,  так что каждый  новый
наследник  добавлял бы к нему свою положенную главу или
со смиренной заботливостью правил страницу,  написанную
предшественниками.  Эти выдумки тешили меня, но ни одна
из них, очевидно, не имела даже отдаленного касательст-
ва к разноречивым главам Цюй Пэна.  Теряясь в догадках,
я получил из Оксфорда письмо,  которое вы  видели.  Ес-
тественно, я задумался над фразой: "Оставляю разным (но
не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок".
И тут я понял, что бессвязный роман и был "садом расхо-
дящихся тропок",  а слова "разным (но не всем)  будущим
временам"  натолкнули меня на мысль о развилках во вре-
мени, а не в пространстве. Бегло перечитав роман, я ут-
вердился  в этой мысли.  Стоит герою любого романа очу-
титься перед несколькими возможностями, как он выбирает
одну из них,  отметая остальные;  в неразрешимом романе
Цюй Пэна он выбирает все разом.  Тем  самым  он  творит
различные будущие времена,  которые в свою очередь мно-
жатся и ветвятся.  Отсюда и противоречия в романе. Ска-
жем,  Фан владеет тайной;  к нему стучится неизвестный;
Фан решает его убить. Есть, видимо, несколько вероятных
исходов:  Фан может убить незваного гостя;  гость может
убить Фана;  оба могут уцелеть;  оба могут погибнуть, и
так  далее.  Так вот,  в книге Цюй Пэна реализуются все
эти исходы,  и каждый из них дает начало новым  развил-
кам.  Иногда  тропки этого лабиринта пересекаются:  вы,
например,  явились ко мне,  но в каком-то из  возможных
вариантов  прошлого  вы -- мой враг,  а в ином -- друг.
Если вы извините мое неисправимое произношение, мы мог-
ли бы прочесть несколько страниц.                      
     При ярком  свете  лампы лицо его было совсем стар-
ческим, но проступало в нем и что-то несокрушимое, даже
вечное.  Медленно и внятно он прочитал два варианта од-
ной эпической главы.  В первом из них воины идут в  бой
по пустынному нагорью. Под страхом обвала, среди ночно-
го мрака жизнь немногого стоит,  они не думают о себе и
без труда одерживают победу. Во втором те же воины про-
ходят по дворцу,  где в разгаре праздник;  огни боя ка-
жутся им продолжением праздника, и они снова одерживают
победу.                                                
     Я с надлежащей почтительностью слушал эти  древние
истории.  Но  пожалуй,  куда удивительнее их самих было
то,  что они придуманы когда-то моим предком, а воскре-
шены для меня теперь, во время моей отчаянной авантюры,
на острове в другом конце света,  человеком из  далекой
империи.  Помню  заключительные слова,  повторявшиеся в
обоих вариантах как  тайная  заповедь:  "Так.  С  ярыми
клинками и спокойствием в несравненных сердцах,  сража-
лись герои, готовые убить и умереть".                  
     Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе  ка-
кое-то  незримое бесплотное роение.  Не роение расходя-
щихся, марширующих параллельно и в конце концов сливаю-
щихся войск,  но более неуловимое, более потаенное дви-
жение,  чьим смутным прообразом были они  сами.  Стивен
Альбер продолжал:                                      
     -- Не  думаю,  чтобы ваш прославленный предок поп-
росту забавлялся на досуге подобными вариациями. Посвя-
тить тринадцать лет бесконечному риторическому экспери-
менту -- это выглядит малоправдоподобно.  Роман в вашей
стране -- жанр невысокого пошиба, а в те времена и вов-
се презираемый. Конечно, Цюй Пэн -- замечательный рома-
нист,  но сверх того он был литератором, который навряд
ли считал себя обыкновенным  романистом.  Свидетельства
современников  --  а они подтверждаются всей его жизнью
-- говорят о метафизических,  мистических  устремлениях
Цюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое мес-
то и в его романе.  Я знаю,  что ни одна из проблем  не
волновала и не мучила его так,  как неисчерпаемая проб-
лема времени.  И что же?  Это единственная проблема, не
упомянутая  им на страницах "Сада".  Он даже ни разу не
употребляет слова "время". Как вы объясните это упорное
замалчивание?                                          
     Я предложил несколько гипотез -- все до одной неу-
бедительные.  Мы взялись обсуждать их;  наконец  Стивен
Альбер спросил:                                        
     -- Какое единственное слово недопустимо в шараде с
ключевым словом "шахматы"?                             
     Я секунду подумал и сказал:                       
     -- Слово "шахматы".                               
     -- Именно,  -- подхватил Альбер.  -- "Сад расходя-
щихся тропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к
которой -- время; эта скрытая причина и запрещает о нем
упоминать. А постоянно чураться какого-то слова, прибе-
гая к неуклюжим метафорам и  нарочитым  перифразам,  --
это и есть, вероятно, самый разительный способ его под-
черкнуть.  Такой окольный путь и  предпочел  уклончивый
Цюй Пэн на каждом повороте своего нескончаемого романа.
Я сличил сотни рукописей, выправил ошибки, занесенные в
текст  нерадивыми  переписчиками,  вроде  бы упорядочил
этот хаос,  придал -- надеюсь, что придал, -- ему заду-
манный вид,  перевел книгу целиком -- и убедился: слово
"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна:
"Сад расходящихся тропок" -- это недоконченный, но и не
искаженный образ мира, каким его видел Цюй Пэн. В отли-
чие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в еди-
ное,  абсолютное время.  Он верил в бесчисленность вре-
менных рядов,  в растущую, головокружительную сеть рас-
ходящихся, сходящихся и параллельных времен. И эта кан-
ва времен, которые сближаются, ветвятся, перекрещивают-
ся или век за веком так и не соприкасаются, заключает в
себе все мыслимые возможности.  В большинстве этих вре-
мен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы,
а я -- нет; в других есть я, но нет вас; в иных сущест-
вуем мы оба.  В одном из них,  когда счастливый  случай
выпал мне, вы явились в мой дом; в другом -- вы, прохо-
дя по саду, нашли меня мертвым; в третьем -- я произно-
шу эти же слова, но сам я -- мираж, призрак.           
     -- В  любом времени,  -- выговорил я не без дрожи,
-- я благодарен и признателен вам за  воскрешение  сада
Цюй Пэна.                                              
     -- Не  в  любом,  -- с улыбкой пробормотал он.  --
Вечно разветвляясь,  время ведет к неисчислимым вариан-
там будущего. В одном из них я -- ваш враг.            
     Я снова  ощутил то роение,  о котором уже говорил.
Мне почудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бес-
численных призрачных людей. Это были Альбер и я, только
незнакомые,  умноженные и преображенные другими времен-
ными  измерениями.  Я  поднял глаза,  бесплотный кошмар
рассеялся.  В изжелта-черном саду я увидел лишь  одного
человека,  но  этот  человек казался несокрушимым,  как
статуя, и приближался к нам по дорожке, и был капитаном
Ричардом Мэдденом.                                     
     -- Будущее уже на пороге,  -- возразил я, -- и все
же я -- ваш друг.  Позвольте мне еще раз  взглянуть  на
письмо.                                                
     Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик вы-
сокой конторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револь-
вер был давно наготове.  Я выстрелил,  целясь как можно
тщательней: Альбер упал тут же, без единого стона, Кля-
нусь, его смерть была мгновенной, как вспышка.         
     Остальное уже нереально и не имеет значения.  Вор-
вался Мэдден, я был арестован. Меня приговорили к пове-
шению.  Как ни ужасно, я победил: передал в Берлин наз-
вание города,  где нужно было нанести удар.  Вчера  его
разбомбили:  я прочитал об этом в газетах,  известивших
Англию о загадочном убийстве признанного китаиста  Сти-
вена Альбера,  которое совершил некий Ю Цун.  Шеф спра-
вился с этой загадкой.  Теперь он знает, что вопрос для
меня был в том, как сообщить ему о городе под названием
Альбер, и что мне, среди грохота войны, оставалось одно
-- убить человека, носящего это имя. Он только не знает
-- и никому не узнать,  -- как неизбывны моя боль и ус-
талость".                                              
Примечания                                             
     * Высшая школа (нем.)                             
     ** Нелепый и сумасбродный домысел.  Прусский агент
Ганс Рабенер,  он же Виктор Рунеберг, бросился с писто-
летом на капитана Ричарда Мэддена,  явившегося к нему с
ордером на арест. При самозащите капитал ранил Рунебер-
га,  что и повлекло за собой смерть последнего. -- При-
меч.  издателя.  Last-modified: Sun, 17-May-98 05:31:02
GMT                                                    

К титульной странице