Бардин И. Воспоминания // Бардин И. П. Избранные труды : Т. 2. – М., 1968
Воспоминания
Моя жизнь проходила на рубеже двух исторических эпох. Я был свидетелем тяжелой жизни народа в дореволюционные годы, видел, как рождались силы, которые разрушали старую и построили новую жизнь, когда человек перестал быть для другого волком, когда ценности, созданные народом, стали его достоянием.
Мне кажется, что объективное изложение событий в «контекстной зоне», на рубеже двух эпох – до Великой Октябрьской социалистической революции, в первые годы после нее и в последующие годы, - главное, что требуется от нас, людей старшего поколения. В этих воспоминаниях нелегкий, во многих случаях тернистый жизненный путь отображен таким, каким он сейчас представляется автору сквозь призму восьмого десятка лет.
Главная цель моих воспоминаний – показать труд людей, восстанавливающих и развивавших отечественную металлургию, с которыми я жил и работал как металлург, как участник и свидетель общественных изменений той великой эпохи.
Автор не претендует на красоту изложения, но отвечает за достоверность событий и фактов.
Академик И. П. Бардин
1 марта 1959 г.
Поселок «Луцино»
I 1883 – 1934
ДЕТСКИЕ ГОДЫ. ХОЛЕРНЫЙ БУНТ. ПУШКИНСКОЕ УЧИЛИЩЕ. КАЗАНЬ. АЛЕКСАНДРОВСКОЕ РЕМЕСЛЕННОЕ УЧИЛИЩЕ. В МАРИИНСКОМ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОМ
Я родился в середине ноября 1883 года в селе Широкий Уступ Аткарского уезда Саратовской губернии. Записан же был в метрическую книгу сельской церкви при крещении 13 ноября как один из шестидесяти трех Иванов, числившихся в церковном календаре.
Наше село делил на две части глубокий овраг. Одна сторона его была заселена русскими, другая – украинцами. Обе стороны жили своей обособленной жизнью. Объединяла их лишь «криница» – прозрачный, сверкающий родник на дне оврага. Он служил основным источником питьевой воды.
Базарная часть села, состоявшая из нескольких лавочек и лабазов, крытых железом, находилась на украинской стороне. Русские богатеи жили там же.
Аткарский уезд и прилегающая к нему часть Саратовской губерния «славились» засухами. Обычно на протяжении четырех лет – два-три года бывал недород. Крестьяне не собирали даже посевных семян.
Сеяли вручную, решетом, убирали главным образом косой, так как пшеница из-за недостатка влаги была низкорослой. Молотьба производилась у украинцев камнями, у русских – чаще лошадьми или цепами.
Моя мать, Дарья Михайловна, принадлежала к большому семейству Бородачевых, которое составляло почти четверть русской части села. У отца матери – Михаила Егоровича – было трое детей: старений сын Дмитрий, моя мать и младшая дочь Саша. Судьбы дочерей сложились по-разному. Саша каким-то образом получила небольшое образование и работала учительницей в школе. А моя мать была малограмотной. За свой бойкий характер она не пользовалась большой любовью родителей.
Впрочем, все члены этой семьи жили дружно. Дети никогда не испытывали страха и трепета перед родителями, с уважением относились к старшим и не боялись, что могут быть наказаны за какую-нибудь детскую провинность.
Отцы и дети в семействе Бородачевых имели одинаковое право голоса, и нередко более молодые пользовались большим авторитетом, чем старики.
Совсем другое положение было в семье отца. Отец мой, Павел Дмитриевич Бардин, сын зажиточного крестьянина, пятнадцати лет ушел из дома, чтобы не жить вместе с мачехой. Он поступил учеником к сельскому портному и уже в 17 лет самостоятельно выполнял швейные работы для несложного гардероба крестьянского люда: шил поддевки, жилеты и другие вещи. В это же время он научился у пономаря азбуке. Писал красиво, но со множеством орфографических ошибок. Умел рисовать, сапожничал, строил дома. Вообще был мастер на все руки.
Если родственники по материнской линии были тесно связаны с сельским хозяйством, то мой другой дед – Дмитрий Михайлович Бардин, – совершенно не знал его и занимался торговлей. Женат он был дважды. От первого брака дед имел трех сыновей: моего отца – Павла, самого старшего, затем Филиппа и Илью.
Илья избрал себе в жизни легкий путь – стал «странником» Ходил по святым местам, приносил оттуда крестики, иконки и торговал ими среди темного деревенского люда. Здоровеннейший детина, подпоясанный широким ремнем, увешанный религиозными амулетами, в монашеской скуфье вместо шапки, – этот человек был паразитом в полном смысле слова, спекулировавшим на религиозных предрассудках. Его никто не любил. «На тебе бы землю пахать, а ты только девок портишь!» – зачастую неслось ему вслед.
Брат Филипп был несколько недоразвит, и, когда время подошло, его определили в солдаты. Вернувшись оттуда, он работал сторожем водоразборной будки.
Строгость и подчас жестокость в обращении с детьми – побои, заключение в погреб и другие наказания – применялись широко в доме деда. Это отразилось на характере моего отца. Иногда он мог быть очень мягким, сердечным, но в большинстве случаев оставался замкнутым.
Поженились родители совсем молодыми: матери было всего 16 лет. Мое появление на свет было преждевременным. Я родился без волос и без ногтей. Это так неприятно поразило родителей, что в первое время они махнули на меня рукой и не уделяли мне никакого внимания. Спасли мою жизнь бабушка с теткой. В конце концов, из меня получился нормальный ребенок...
Я все время чувствовал некоторую настороженность и даже нелюбовь со стороны родителей. Появившиеся после меня дети физически были крепче меня, и симпатии родителей были на их стороне. Отец и мать часто говорили, что вот-де они – «настоящие» дети, быстро усваивают все премудрости жизни, а я – «никудышный».
Меня часто увозили на хутор, где работал садовником мой дедушка, Михаил Егорович. Родители были далеки от меня, и в моей памяти хорошо сохранились дед, бабушка и тетушка Саша, на которых, главным образом, и лежало мое воспитание. Я не помню случая, чтобы они когда-нибудь обидели меня.
Очень благотворным в годы моего раннего детства было влияние сестры матери, Александры Михайловны – Саши. Она работала в то время учительницей в школе украинского села Колокольцовке и самоотверженно участвовала в народническом движении.
Неподалеку от Колокольцовки находилось имение помещиков Карповых. Туда я ездил иногда с теткой. Особняк в усадьбе был первым богатым домом, который я увидел после украинских хат и крестьянских русских изб. Он ошеломил меня своей роскошью. Кабинет с развешанными по стенам охотничьими рогами и оружием, библиотека со множеством книг в дорогих переплетах, яблоки зимой – все это поразило метя, Кажется, тогда уже у меня появилась мысль: почему и как можно жить некоторым людям так роскошно и богато среди окружающей действительности – суровой, тяжкой и голодной.
В Колокольцовке я прожил только год. Столкновения Александры Михайловны с местным священником и волостным старшиной заставили ее перевестись в другую школу. Меня же отправили к родителям в Саратов, куда они к тому времени переехали жить. Здесь отец сначала работал грузчиком на пароходной пристани, а затем занялся своим портновским ремеслом.
Первые мои впечатления о Саратове связаны с трущобами, где мы жили около летнего сада Очкина. Помню, я частенько бродил там в пыльных закоулках, в то время как отец или мать работали.
Все наши квартиры почему-то всегда находились у оврагов, куда во время дождей стекались нечистоты со всего города. Сюда же отвозились и всякого рода отбросы. Здесь можно было собирать утиль, который скупался старьевщиками, жившими тут же.
Овраги служили также самым безопасным путем сообщения между частями города, особенно во время уличных беспорядков: полицейские и казаки не осмеливались туда спускаться.
Население Саратова кормилось преимущественно Волгой. Все главные улицы города кончались на берегу реки так называемыми «взвозами», т. е. наклонной дорогой, по которой вывозили грузы с пристаней и причалов.
В Саратове в те времена процветало главным образом мукомольное производство. Кроме того, было развито производство подсолнечного масла. По словам учителей, читавших нам географию, Саратов был первым городом в мире по производству этого масла.
Улица, на которой я провел часть своего детства, располагалась по соседству с известной тогда всему Саратову Петинской улицей, знаменитой своими «домами свиданий». Такое соседство сказалось и на обитателях нашего района. Многие были больны. Бывали случаи, когда и родители и дети имели все внешние признаки страшной болезни.
Напротив нашего дома находился совершенно запущенный участок, застроенный лачугами, где ютились бедняки типа персонажей горьковского «На дне». Часто здесь происходили кровавые драки, но, пожалуй, самое ужасное место находилось на берегу оврага – так называемая «Ограда». Это была маленькая площадка с плотно прижатыми друг к другу хижинами, обитатели которых жили неизвестно как и на какие средства. Говорили, что они занимаются воровством и грабежами. Туда опасно было ходить.
Моим воспитанием по-прежнему занимались дедушка Михаил Егорович и бабушка. Половину времени я проводил у них. По воскресным дням дед одевал старый темно-серый казинетовый, как тогда называли бумажное сукно, сюртук, намасливал голову деревянным маслом, бабушка отмывала на мне грязь, и мы отправлялись в церковь, где я выстаивал длинные службы.
Жизнь отца была тяжелой. Будучи деревенским портным, к тому же не особенно хорошим, он не умел шить модные вещи и зарабатывал мало. Хорошо он шил лишь бекеши, но они уже выходили из моды.
Помню, как отец гордился тем, что шил бекешу известному в то время борцу Ивану Поддубному. Но такие заказчики попадались редко, а обычная работа «на базар» ценилась дешево: застрочить жилетку – пять копеек, сшить брюки – рубль.
Скоро отец оставил портняжное дело и сделался городским фонарщиком. На его обязанности лежало в летний период освещать городской сад. «Липки», а в зимний – Панкратьевскую улицу. В «Липках» было 139 фонарей, на Панкратьевской улице – 39. Их надо было заправить и зажечь. Я помогал отцу гасить фонари.
С надеждой ожидал отец наступления каждой весны, рассчитывая на лучшее. Но жизнь не улучшалась.
Так наступил 1891 год, страшный голодный год, самый тяжелый из всех, прожитых мною.
Саратов прошлого века отличался огромным количеством пыли, отсутствием канализации, плохим водоснабжением. Как следствие этого периодически возникали эпидемии брюшного тифа, дизентерии и главным образом холеры. Ежегодно она уносила сотни жизней. Волга распространяла заразу по всем городам Поволжья.
Пища большинства населения в летние месяцы состояла из воблы, зелени, кваса. Все это продавалось и приготовлялось в самых антисанитарных условиях, среди пыли и грязи, и холера была частой гостьей. Особенно сильной была ее вспышка после тяжелой зимы голодного 1891 года, когда на улицах появилось много голодающих крестьян.
Население плохо разбиралось в причинах болезни. Советы врачей – не пить сырой воды, мыть перед едой руки и т. п. – многие считали выдумкой, которой можно пренебречь. Считалось, что лучшее средство против холеры – водка, настоянная на перце. Достаточно-де утром и вечером выпить такого снадобья и никакая холера не возьмет.
Большинство жителей улиц, подобных Бахметьевской, на которых жила основная масса приволжской голытьбы, верило, что холера – это дело рук «очкастых» людей, «студентов и жидов», которые посыпают повсюду какую-то муку (хлорную известь) и тем самым разносят заразу.
И вот в один из летних дней 1892 года в городе начался погром городской больницы и холерных бараков. Когда я по оврагу прибежал к больнице, то увидел настоящее побоище. Люди кричали, вопили, били оконные стекла, рвали подушки, выгоняли больных. Медицинский персонал метался, многие плакали.
Вызванная рота солдат навела порядок, при этом несколько человек пострадало. Затем появилась казачья сотня с нагайками и стала разгонять всех. Но этим дело не кончилось. В центре города, н.э. Немецкой улице и Соборной площади, люди громили и поджигали аптеки, магазины, склады.
О размере холерной эпидемии 1892 года можно судить хотя бы по тому, что из двадцати человек из нашего дома умерло восемь. У меня погибли брат и сестра. Я остался у родителей один.
Здесь же, в Саратове, меня определили в Первое Пушкинское училище. В первом классе учился я не особенно хорошо, во втором – лучше, а в третий перешел уже с наградой – получил однотомник Лермонтова.
За провинности нас ставили в угол, иногда на горох, помещали в карцер, били линейкой.
Тетушка Александра Михайловна в эти годы, бросив учительство, сама училась в Казани на фельдшерских курсах. Она решила взять меня к себе в Казань, чтобы подготовить для поступления в гимназию.
Там я пробыл девять месяцев, но очень мало успел в науках. Грамматика Кюнера явилась для меня непреодолимым препятствием. Работать самостоятельно я еще не умел, а тетушка и дядюшка не могли уделять мне много времени – они сами сдавали экзамены. Поэтому пребывание в Казани мне ничего не дало, кроме разве того, что нигде раньше, да и много лет потом с таким страстным интересом не посещал я театры. Особенно мне нравились трагедии Шекспира, хотя я мало что понимал. В них все было не похоже на окружающую жизнь, а герои пьес так проникновенно говорили, что я забывал все на свете.
Была еще одна причина, мешавшая мне готовиться в приготовительный класс; я начал зачитываться книгами, такими как «Робинзон Крузо». В грязном пруду я играл в Робинзона, используя корыто. Мою тетушку все это настолько возмутило, что она сожгла любимую книзу, несмотря на мои горькие слезы.
Книги я читал запоем, не отрываясь ни на минуту. Бывали случаи, когда тетя, возвращаясь поздно вечером домой, заставала меня за книгой, покрытым слоем сажи от коптившей лампы.
Два следующих года – 1893-й и 1894-й – я готовился уже во второй класс гимназии, для чего нужно было учить и латинский язык. Тетка и дядя непременно хотели, чтобы я поступил в гимназию, а по окончании ее – в университет. А двоюродный дед мой, торговец готовым платьем, Василий Михайлович, да и все другие родные хотели видеть меня приказчиком, а затем и владельцем какого-нибудь торгового предприятия. Их желание объяснялось просто: студенты в бога не верят, в церковь не ходят, нечего и готовиться к тому, чтобы попасть в их число. В крайнем случае, они соглашались отдать меня в городское училище, где учатся только четыре года, плата за обучение меньше и откуда в студенты не принимают. Мои же родители к вопросу о моем образовании относились в высшей степени равнодушно.
Между тем время шло, и надо было что-то предпринимать. Двоюродный дед рекомендовал вообще бросить учение и поступить к нему в ученики. Тетушка настаивала, чтобы я держал экзамен в третий класс гимназии.
Наконец обе стороны сошлись на том, чтобы я держал экзамен в первый класс ремесленного училища. Оно было основано городской управой для детей-сирот, что-то вроде «милосердных точильщиков» по Диккенсу. По окончании училища можно было экстерном держать экзамен на аттестат зрелости и поступать в любое высшее учебное заведение.
С большим трудом я выдержал экзамен. Мне удалось попасть в число принятых лишь благодаря открытию параллельных классов. Александровское ремесленное училище в Саратове готовило за пять лет квалифицированных слесарей, литейщиков, машинистов, чертежников и бухгалтеров. При нем имелись электростанция, литейная, мастерские. Ежедневно три часа, с 7 до 10 утра, мы проводили в классах, затем шесть часов – в мастерских. В классах нам преподавали начала алгебры и геометрии, рисование, технологию металлов, русский язык и закон божий.
Тетушка Александра Михайловна оставалась все же неудовлетворенной перспективой, открывающейся передо мной, и твердо решила найти для меня что-нибудь другое. К этому времени она и ее муж закончили курс обучения и, увлекшись агрономией, перешли в Ново-Александрийский сельскохозяйственный институт1 [1 Институт находился в г. Новая Александрия – в 100 км от г. Люблин (на территории б. Царства Польского). – Прим. ред.]. Неудивительно, что они решили и меня определить в земледельческое училище. Осенью 1896 года я взял свои документы из ремесленного училища и подал прошение в Мариинское земледельческое училище, находившееся в 40 километрах от Саратова. По конкурсу я едва прошел и был принят сверх нормы.
В этом училище дело было поставлено хорошо. Оно имело в своем распоряжении опытные поля, большой плодовый сад, огороды, пчельники, сельскохозяйственную ферму и 800 десятин земли, много племенных лошадей, коров, свиней, кур, уток. Это хозяйство обслуживалось наемными рабочими и учениками, которые обязаны были в летнее время провести самостоятельно все необходимые сельскохозяйственные работы, обучаясь пахоте, посеву, косьбе и другим видам крестьянского труда.
Самые лучшие воспоминания о пребывании в Мариинском земледельческом училище сохранились на всю жизнь. Я думаю, что и здоровье мое, после городской жизни в Саратове, было бы совсем иным, если бы не эти шесть лет в деревне, в поле, на солнце, на воздухе. Исключительно благоприятно сказывалась на физическом состоянии всех нас сельскохозяйственная практика, проходившая без всяких поблажек и отступлений от строгих программ.
Во время пребывания в училище я наведывался в свое село. Глядя на меня, одетого в мундирчик со значками, изображавшими косу и грабли, мои родичи насмешливо спрашивали: «Чему же вас там в училище учат?» «Как, чему? – отвечал я. – Сельскому хозяйству!» «Да разве этому надо учиться в училище? Это дело мы знаем лучше вас. У нас надо учиться!»
Чтобы сильнее выразить свое презрение к моей будущей профессии слово «агроном» умышленно коверкали в «агролом».
Между тем постановка учебного дела в Мариинском земледельческом училище заслуживает внимания, она представляет интерес и сегодня.
В первом и втором классах мы занимались огородами. Каждому отводилась собственная грядка площадью около 200 кв. метров, где мы высаживали все виды огородных культур – от простой редиски до различных сортов капусты и шпината с латинскими наименованиями.
Во время летних экскурсий мы собирали и определяли растения и насекомых. К концу лета наша практическая работа по зоологии и ботанике оценивалась учителями.
С третьего класса мы принимали участие в сельскохозяйственных работах на опытном поле. Преподаватели ставили здесь различные опыты, а мы пахали, пололи, косили, жали, взвешивали, измеряли, словом, делали все, что было необходимо для этих опытов.
На четвертом году обучения мы изучали сельскохозяйственную экономику и политическую экономию, совмещая теоретические знания с практикой на ферме. Две недели отводилось да уход за молочным скотом, на его кормление и доение, а также на уход за рабочими лошадьми. Затем мы знакомились с сепарацией и стерилизацией молока, приготовлением масла. Мы не только смотрели, но и участвовали во всех работах по производству сельскохозяйственных продуктов, учились и затем самостоятельно управляли машинами – жатками, сноповязалками, косилками, конными граблями, молотилками.
Практиковались мы и в исполнении административных обязанностей, отбывая дежурства на ферме. Дежурный обязан был ославлять наряды на работы, согласовывая их с руководством, контролировать выход учеников на работу и возвращение с нее. Летом работали в две смены. Первая смена – с трех часов утра до семи, с перерывом до часа дня, и с часа до четырех – пяти часов дня; вторая смена – в промежуток между часами работы первой смены.
На некоторых работах каждый из нас имел в своем распоряжении 20 – 30 рабочих и должен был следить за качеством и количеством выполняемых ими работ.
Мне больше всего нравилось работать на сельскохозяйственных машинах. Для своего возраста я хорошо разбирался во всех тонкостях таких сложных машин, как сноповязалки и локомобили, и на экзаменах по этому предмету получил высокую оценку.
День наш начинался в шесть часов утра завтраком: белая булка, два куска сахара, кружка чая. В час дня – обед: щи с мясом, каша с молоком или с салом. В пять часов вечера – опять булка, два куска сахара и чай. В девять часов ужин – борщ и каша. В праздники – пирог и котлеты.
В последние полгода учебы мы разрабатывали план организации работ, что составляло уже специальную задачу для оканчивающих училище. Это был проект организации сельскохозяйственных работ для определенных, заранее заданных, условий. Этим проектом мы должны были показать умение комплексно применять знания, полученные по отдельным дисциплинам.
Сельскохозяйственную экономику и дипломную работу по ней вел у нас бывший ученик нашего училища, позднее видный ученый, профессор Александр Николаевич Челинцев. Он горячо отдавался своему делу. Сельскохозяйственная экономика была для него не отвлеченной теоретической наукой, а живым практическим делом. Оканчивая училище, мы не за страх, а за совесть выполнили с ним свои последние работы.
Запомнился мне и учитель русского языка и словесности Леонид Никандрович Елагин. Маленького роста, ходивший, как большинство старых преподавателей, в мундире, – он был глух. Совершенно беззастенчиво на его уроках мы подсказывали друг другу. От уроков русского языка у всех нас почти ничего не осталось в памяти. Было, однако, у Елагина одно пленительное увлечение; несмотря на глухоту, Леонид Никандрович страстно любил музыку. На скудные средства он сумел закупить необходимые инструменты. И вот начиная с первых классов у нас шло обучение игре на различных инструментах с тем, чтобы со второго и третьего класса ученики могли играть в оркестре.
Так и я, начиная со второго класса, уже играл в оркестре – сначала вторую скрипку, а затем первую. Раз даже я выступил в ученическом концерте с исполнением каватины Раффа.
Поклонник классической музыки, Елагин заставлял нас разучивать симфонии Гайдна, Моцарта, И. С. Баха. Мы осмелились исполнять «Ифигению» Глюка, «Лоэнгрина» Вагнера, а затем и произведения М. А. Балакирева и П. И. Чайковского! Боюсь, что эта игра доставляла больше удовольствия нам самим, нежели слушателям. Но, так или иначе, Елагин оказал на наше музыкальное развитие огромное влияние. Я да, пожалуй, и многие из нас очень благодарны Леониду Никандровичу за то, что он привил нам и любовь к музыке, и понимание ее, и хороший вкус.
Развитию художественного вкуса весьма способствовал у нас еще один учитель – преподаватель геодезии, черчения и рисования – Пославский. Многие из моих товарищей, увлекшиеся на его уроках рисованием, впоследствии стали художниками. К их числу принадлежит ныне известный художник – акварелист Фалилеев.
Так девятнадцатилетним юношей я подошел к новому периоду в моей жизни.
II
САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ РАБОТА.
НОВО-АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ.
РЕВОЛЮЦИОННЫЕ СОБЫТИЯ 1904 – 1905 годов.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В САРАТОВ
Защитив выпускную работу по плану организации хозяйства, я получил временное удостоверение об окончании училища и должен был пройти шестимесячную сельскохозяйственную практику в одном из государственных или частных имений. Затем, по представлении исчерпывающего отчета о проведенных практических работах и получении благоприятного отзыва, нам должны были выдать дипломы.
Первый наряд был выдан мне. Я назначался в Мурабанское царское имение, находившееся в Средней Азии. Мне очень хотелось туда попасть: привлекали условия работы и совершенно неизвестная обстановка, – но тетушка Александра Михайловна, пользуясь своими знакомствами, устроила меня поближе – в имение «Бобылевка» Балашовского уезда Саратовской губернии. Там работал ее знакомый агроном Д. Н. Прянишников.
Жизнь и работа на хуторах большого имения были мало привлекательны, и именно в этот период я решил не посвящать себя сельскому хозяйству. Работа была большая, но неинтересная. Единственное удовольствие доставляла мне имевшаяся в моем распоряжении лошадь; я прекрасно выучился ездить верхом. В мою обязанность входило наблюдение за многочисленными рабочими, занятыми посевом, прополкой, уборкой и другими видами сельскохозяйственных работ.
Но вот шестимесячная практика закончилась, и мне вручили диплом об окончании Мариинского среднего сельскохозяйственного училища.
Надо было ехать поступать в Ново-Александрийский сельскохозяйственный институт.
К моему удивлению, конкурсные экзамены в Ново-Александрии, небольшом городке, расположенном на берегу Вислы, закончились полной неудачей, несмотря на то, что я хорошо подготовился к ним. Будучи шестьдесят третьим по счету претендентом, я не попал в число шестидесяти счастливцев.
Был чудесный лунный вечер. Многочисленные горожане заполнили улицы. Молодые студенты, впервые надевшие на себя красивую форму, разгуливали по утопающему в зелени городку. А я, с горечью в душе, направился на станцию, чтобы возвратиться ни с чем в Саратов.
Отец мой в то время работал агентом компании «Зингер» в селе Дергачи Самарской губернии. Я отправился к нему и стал готовиться к конкурсным экзаменам на будущий год. Одновременно помогал отцу в его разъездах по району.
Через год я приехал в Саратов к тетушке и в начале августа отправился в Ново-Александрию, чтобы вновь попытаться поступить в институт. Вместе со мной поехал Вася Львов, ставший потом в Ново-Александрии моим товарищем. Мы с ним жили в одной комнате.
На этот раз экзамены для меня прошли успешно, и я поступил в институт. Еще до официального объявления результатов появлялся фуражечник и предлагал поступавшему сшить или купить фуражку из того или иного сукна. На недоуменный вопрос, почему он предлагает головной убор именно вам, следовал ответ: «Вы приняты».
Вслед за фуражечником приходил портной, который также предлагал сшить предметы студенческого гардероба. Затем являлся сапожник. Даже полный комплект необходимых для занятий учебников немедленно доставлялся студенту на квартиру.
Весь этот «сервис» производился в кредит. Надо сказать, что это очень облегчало жизнь нуждающимся студентам, тем более что стоимость обучения в институте была довольно высокая – 50 рублей в год.
Несмотря на дешевую жизнь, неимущему студенчеству в Ново-Александрии жилось трудновато, так как найти какой-нибудь заработок было негде. Для себя я нашел выход в том, что два дня в неделю дежурил в столовой, и в эти дни был сыт. Остальные дни жил на одном первом.
Наступил 1904 год. Япония напала на русские суда в Порт-Артуре. Несмотря на антиправительственные настроения студенчества, военные события пробудили в нас обостренное чувство патриотизма. Мы с Львовым задумали писать прошение на имя министра морского флота о зачислении нас добровольцами в эскадру, отправлявшуюся на Дальний Восток. Мне это казалось очень заманчивым – представлялась возможность поучиться и ознакомиться с оснащением судов, где имелись большие и сложные машины.
Только уговоры товарищей, считавших ненужным помогать такой войне, помешали осуществлению нашего желания. Тем не менее, каждую телеграмму о событиях на Дальнем Востоке мы читали с большим волнением; поражения русских войск тяжело отзывались в сердцах.
Несмотря на отдаленность Ново-Александрии от театра военных действий, войну мы чувствовали. На наших глазах на Восток отправлялись солдаты и офицеры в обмундировании маньчжурской армии (меховые папахи с темно-малиновыми кантами), а через некоторое время мы увидели первых раненых.
Студенчество Ново-Александрийского института было настроено оппозиционно к правительству. В институтскую жизнь ворвались забастовки. Они имели свою закономерность: год или два проходили спокойно, последующие год или два – с забастовками. Первый год моей учебы прошел спокойно. Я успешно выдержал все экзамены и на каникулярное время отправился на заработки в Ставрополь.
Знакомый тетушки, заведующий городским хозяйством, агроном и лесничий – Виктор Викторович Таланов (впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР) предложил мне занять должность помощника городского землемера. Работа в поле с теодолитом и мензулой позволила еще лучше изучить землемерное дело. И когда городской землемер Александр Генрихович Пухальский (воспитанник Горе-Горецкого земледельческого училища) был взят на военную службу, меня назначили временно исполняющим обязанности городского землемера.
Закончились летние каникулы, и к сентябрю я направился обратно в Ново-Александрию. Проезжая мимо Таганрога, я впервые увидел панораму действующего металлургического завода: подымающееся ровное пламя на колошниках доменных печей, беспокойное – на конвертерах, и прорезывающие темноту южной ночи ослепительные огненные лучи из завалочных окон мартеновских печей.
Наблюдая из окна вагона великолепное зрелище металлургическою гиганта, каким мне показался в ту пору завод, я впервые почувствовал интерес к металлургии.
Осень 1904 года началась беспокойно. В институте участились собрания и сходки. Студенты обсуждали, как реагировать на репрессии, применяемые в других институтах, слушали доклады о положении в других университетских городах, принимали решения на объединенных собраниях польских и русских студентов, ставили на голосование резолюции, выражавшие протест против существующего строя.
У польских студентов существовала своя организация «коло» (кружок). Их всегда можно было узнать по одежде. Они носили сплюснутую фуражку (конфедератку), а наиболее революционная часть студенчества – тужурку вместо мундира, так называемую «кланку», с красными, синими или зелеными отворотами. Высокие сапоги и дубовая палка с серебряным наконечником дополняли студенческий наряд. Это был очень красивый костюм, который любили одевать и русские. Как у поляков, так и у русских он выражал протест, несогласие с существующими порядками.
В институте установилось негласное правило: каждый студент за время обучения обязательно должен быть исключен из него на год или на два по политическим мотивам. Закончить институт своевременно считалось дурным тоном. Это стало своего рода традицией. Дань этой традиции отдал и я.
В люблинском театре, примерно в 100 километрах от Ново-Александрии, ставили пьесу «Контрабандисты»; в ней с реакционных позиций изображалась жизнь пограничных евреев. Студенчество решило спектакль сорвать. В Люблин была командирована наша группа. Во время представления начались крики, свист, на сцену полетели огурцы. Спектакль был прекращен, студентов арестовали и отвели в полицию. Министерство народного просвещения предложило исключить их из институтов сроком на один год. Многие студенты выразили им свое сочувствие. Тогда сочувствовавших также исключили из института. В числе пострадавших оказался и я.
Пришлось ехать в Ставрополь. На сей раз я взял с собой и товарища по комнате – Львова, которому представлялась возможность устроиться помощником землемера (землемером назначен был я). Это было зимой 1904 года.
По пути я остановился на один день в Киеве и подал ходатайство о зачислении в политехнический институт. Вскоре я получил официальное уведомление о том, что могу быть принят на третий курс агрономического отделения.
В Ставрополе революционные события развивались все более интенсивно. Атмосфера накалялась. Помню инцидент, в котором мне и Львову случайно пришлось участвовать.
В Ставрополе проживало много сектантов – старообрядцев, единоверцев, молокан. Между ними иногда возникали споры на религиозные темы. Однажды в летний субботний вечер возле церкви, находившейся на главной, Дворянской, улице города, между собравшимися разгорелся религиозный спор. Верующие горячо и громко что-то доказывали друг другу. Народу было много, но никаких признаков нарушения общественного порядка, как будто, не видно было. В толпе находилось много студентов и курсисток.
Мы с Львовым сидели неподалеку и наблюдали за происходящим, пытаясь понять существо спора, возникшего между молоканами и старообрядцами.
Вдруг послышались испуганные крики: «Солдаты!» Шум и крика усиливались. Происходило что-то непонятное. Затем началась стрельба.
Я подумал, что стреляют холостыми патронами, чтобы разогнать народ. Действительно, люди быстро разбегались. Исчез и мой товарищ. Раздались какие-то свистящие звуки. Над мостовой поднялась пыль. Мне стало ясно – стреляют не вхолостую, со свистом летят пули. Я бросился на землю.
Как только стрельба прекратилась, я поднялся. Но не успел пройти несколько шагов, как выстрелы возобновились. Опять пришлось прильнуть к земле. Прошло несколько тягостных секунд. Выстрелы замолкли. Можно было встать.
И тут я увидел раненых. Некоторые кричали, звали не помощь. Одному пострадавшему я принялся помогать. Ко мне присоединилась какая-то гимназистка. В это время опять началась стрельба. Я бросился бежать. И только окрик девушки заставил меня вернуться. Признаюсь, было стыдно за свое малодушие.
Стали убирать убитых и раненых. Их оказалось много - около ста человек, так как стреляли в упор, в толпу.
Разыскав товарища, поздно ночью я отправился домой, где меня с тревогой ожидала мать, поселившаяся в то время в Ставрополе. Она с радостью бросилась ко мне. В нашем доме была смертельно ранена золовка хозяина. Через два дня мы ее хоронили.
После этой зверской расправы прогрессивно настроенные местные деятели решили организовать процесс против ее виновников. Я был одним из основных свидетелей. Несколько раз меня допрашивал следователь по особо важным делам. Он всячески старался прямо или косвенно заставить меня показать, что вся эта сцена произошла, якобы, по вике толпы, пытавшейся напасть на воинские части и бросавшей в них камни. Но я отказался говорить неправду.
Процесс, вероятно, не состоялся, так как после отъезда из Ставрополя меня в суд не вызывали.
В начале 1905 года, после отказа городской управы повысить мне жалованье, я оставил службу и уехал на родину, в Саратов, чтобы найти лучшую работу. К тому же хотелось посмотреть, что делается в Саратове, где я давно не был.
И вот, через Ростов, я еду в Саратов. Подъезжая к Ростову, я услышал артиллерийские выстрелы. Обстреливалось предместье Ростова – Темрюк, куда прибывал наш поезд. На станции меня задержали и обыскали. К счастью, не нашли револьвер, спрятанный в чайнике. Просто не догадались заглянуть в него. Для чего я таскал с собой оружие – не знаю. Вероятно, в знак недовольства существовавшим строем, хотя активного участия в революционных событиях я не принимал и толком в происходящем не разбирался.
Помыкавшись в Саратове в поисках работы, я в конце концов устроился нивеллировщиком на Валуйском государственном оросительном участке. До станции Ровно надо было ехать пароходом, а оттуда 60 километров на лошадях до управления участка.
Размеренная, спокойная и сытая жизнь не располагала к размышлениям о будущем. К счастью, это продолжалось недолго – три-четыре месяца. Меня тянуло учиться.
III
КИЕВСКИЙ ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ. ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ ИЖЕВСКИЙ
В августе 1906 года я приехал в Киев и немедленно отправился в Политехнический институт, на инженерное отделение. Деканом был в то время молодой инженер путей сообщения – Евгений Оскарович Патон, впоследствии академик, Герой Социалистического Труда.
Я попросил допустить меня к сдаче экзаменов на инженерное отделение, хотя бы на первый курс. Но декан в самой категорической форме отказал, предложив держать экзамен в будущем году. «Вы имеете право, – сказал он, – поступить только на сельскохозяйственное отделение».
Возвращаясь в гостиницу, я встретил в трамвае товарищей из Ново-Александрии, поступающих на сельскохозяйственное отделение Киевского политехнического института. Они порекомендовали мне пока «бросить якорь» там же и пригласили поселиться вместе. Я так и сделал.
Первую квартиру мы сняли в центре города, полагая, что после скромной жизни в Ново-Александрии, лишенной театров и других благ большого города, нам необходимо приобщаться к «культуре».
Когда в институте узнали, что я окончил среднее сельскохозяйственное училище и имею много зачетов по практическим занятиям, сданным в Ново-Александрии, меня сразу допустили к практическим занятиям по зоологии, физиологии растений, почвенному анализу и к слушанию всех предметов, которые читались на последнем или предпоследнем курсах.
Не теряя времени на посещение лекций сельскохозяйственного отделения, мало меня интересовавших, я все свое внимание сосредоточил на практических занятиях по химии и почвенному анализу.
Здесь я познакомился с человеком, которому обязан тем, что избрал химию своей специальностью. Это был профессор Марк Петрович Дукельский. Видя мой интерес к лабораторным занятиям, он предложил работу в своей лаборатории физико-химии. Лаборатория представляла собой небольшую уютную комнату с различным оборудованием: реостаты, тепловые моторы для мешалок, холодильное устройство. Все это привлекало своей новизной, чистотой, красотой.
Вообще лаборатории института были прекрасно оборудованы. За каждым столом работали только два студента вместо четырех в Ново-Александрийском институте. Лабораторную посуду выдавали за особую плату (около полутора рублей). Если студент по окончании курса сдавал посуду в целом виде, – ему возвращались деньги. Насколько помнится, с меня ни разу не взыскивали за разбитую посуду.
В начале 1907 года я вновь подал заявление о переводе на инженерный факультет института. Благодаря поддержке Марка Петровича Дукельского, меня зачислили на химическое отделение, с зачетом всех общих для сельскохозяйственного и химического отделений предметов.
Моим первым желанием было работать в области минеральной технологии.
Напротив лаборатории минеральной технологии находилась лаборатория металлургии. Я часто видел, как туда пробегал маленький юркий старичок – профессор Василий Петрович Ижевский; за ним медленной поступью шагал его лаборант – Николай Прокопьевич Чижевский, а вслед быстро проносил свою долговязую фигуру ассистент Иван Андрианович Фещенко-Челповский. В самой лаборатории к ним присоединялся сторож Данила.
В институте лаборатории минеральной технологии и металлургии пользовались дурной славой. Считалось, что больше всего бездельников, людей, ничего не знавших, но хотевших во что бы то ни стало получить диплом, находилось в этих двух лабораториях. Несмотря на такую оценку металлургической лаборатории, я, прослушав несколько лекции Василия Петровича, выбрал специальность металлурга. Вероятно, этому способствовало и то, что в распоряжении профессора Ижевского и его помощников имелся небольшой, но прекрасный музей, где демонстрировался весь металлургический процесс. Кроме того, Василий Петрович свои лекции по металлургии всегда тесно увязывал с химией, которую я знал и любил.
С начала 1908 года я окончательно перешел в лабораторию Ижевского.
Василий Петрович, живший на территории института, имел обыкновение, как и многие другие профессора, по воскресным и праздничным дням приглашать к себе домой студентов. В числе приглашаемых был и я. Здесь мы проводили досуг: обедали, гуляли в институтским парке, иногда катались по Днепру. Жена Василия Петровича, Анастасия Александровна, дочь их Верочка, гимназистка, и старый товарищ по Московскому университету – Егоров, лаборант кафедры органической химии, были постоянными участниками этих воскресников. Из студентов обычно присутствовали я и Гавриил Сергеевич Шешуков, уралец, иногда бывал еще ассистент Иван Андрианович Фещенко-Челповский. Личность и научные воззрения В. П. Ижевского оказали на меня большое влияние.
* * *
Василий Петрович Ижевский1 [1 Текст воспоминаний о В. П. Ижевском воспроизводится по статье «Профессор Василий Петрович Ижевский», опубликованной в книге «Труды по истории техники. Материалы I совещания по истории техники. 1952 г. Вып. 5. Секция истории металлургии». М., Изд-во АН СССР. 1954. – Прим. ред.] родился в 1863 году в Рязани. В 1881 году он поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, которое окончил в 1887 году. В том же году, по рекомендации профессора В. В. Марковникова, Советом физико-математического факультета В. П. Ижевский избирается ассистентом при кафедре химии для руководства практическими занятиями студентов по качественному анализу, однако из-за административного надзора над ним В. П. Ижевский был вынужден оставить университет.
Василий Петрович работал химиком на Никольской мануфактуре Саввы Морозова во Владимире, затем на заводе смазочных минеральных масел Т-ва Российско-Американского нефтяного производства. В 1899 году он становится помощником директора этого завода, не порывая, однако, связи с наукой, которой он отдает все свое свободное от заводской деятельности время.
По истечении срока административного надзора, в 1892 году, медицинским факультетом Московского университета В. П. Ижевский избирается лаборантом при кафедре фармакологии и одновременно руководит практическими занятиями студентов- по качественному и количественному анализу.
В 1895 году В. П. Ижевский переходит в Московский сельскохозяйственный институт, где ведет практические занятия со студентами по качественному и количественному анализу. С приходом в институт М. И. Коновалова В. П. Ижевский начинает руководить работами студентов по общей химии. Одновременно он проводит исследование производных нитроментола с целью получения высших нитрокислот жирного ряда. Наряду с педагогической и научной работой Ижевский много времени уделяет Комитету грамотности, участвует в Комиссии домашних чтений (домашний университет), в кружке по изданию сборника в помощь самообразованию, в котором помещает свою статью «О воде».
В 1899 году вместе со своим учителем и другом М. И. Коноваловым В. П. Ижевский переходит во вновь открывшийся Киевский политехнический институт, где он вскоре Советом химического факультета избирается экстраординарным профессором кафедры металлургии.
Для подготовки к профессорской деятельности В. П. Ижевский получает двухлетнюю заграничную командировку, которую использует частично в Германии, а частично во Франции, работая в лаборатории Ле-Шателье. Приход В. П. Ижевского в металлургию был совершенно необычным, поэтому можно себе представить прием, оказанный ему на первых порах его работы в металлургии.
Еще бы! Человек, работавший все время в области химии (по качественному и количественному анализу и общей химии), создавший ряд работ по органике и обучавшийся у таких крупных ученых-химиков, как В. В. Марковников, М. И. Коновалов, избирается вдруг профессором кафедры металлургии большого политехнического института!
В. П. Ижевский не кончал технического института и не имел специальной инженерной подготовки. Даже та отрасль химии, к которой относится металлургия, была далека от его практической деятельности. В то время звание инженера обязывало к длительному пребыванию на заводе, к участию в строительстве доменных печей или других агрегатов металлургического завода и к умению управлять этими агрегатами. Практические знания ценились тогда гораздо выше, чем теоретические, и не только на заводе, но и в институтах. В действительности же важно не то, откуда пришел человек для той или иной работы, а то, с чем он пришел, с каким теоретическим багажом, как он будет работать. Серьезная научная подготовка Ижевского была главной его силой.
В. П. Ижевский пришел в металлургию с хорошими знаниями химии и физики, полученными на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета, и твердым сознанием, что металлургия – основа развития отсталой страны, какой в то время была Россия. С первых шагов своей профессорской деятельности В. П. Ижевский все свои силы и знания отдавал русской металлургии.
Поскольку ему предстояло заняться подготовкой инженеров для руководящей работы на заводах, он помимо лабораторной практики усиленно занялся изучением работы доменных и мартеновских печей, конвертеров непосредственно на металлургических заводах.
В. П. Ижевский был великолепным педагогом, но здесь, как и во всем, он был человеком особого склада. Когда вы попадали к нему на лекцию впервые, у вас создавалось впечатление, будто вы слушаете педагога, извиняющегося перед вами за то, что он не может сразу объяснить, как нужно вести тот или иной процесс в его существующих формах, а больше касается того, каким процесс должен быть.
Говорил он тихо, довольно быстро, никогда не читал лекцию по запискам.
Во время первых посещений лекций его метод казался странным, и лишь постепенно вы все более и более заинтересовывались металлургией и решали ее изучать, вникая в сущность того, о чем говорил вам этот «странный» профессор. Постепенно вы начинали познавать основной смысл преподаваемой дисциплины и ценили лекции профессора очень высоко.
Свои лекции В. П. Ижевский не сопровождал какими-либо эффектными демонстрациями в виде раскрашенных картин, диапозитивов. Несмотря на это, они высоко оценивались студентами за их исключительную содержательность и новизну сведений, которые нельзя было почерпнуть в учебниках.
Кроме того, они не были шаблонными. Он никогда не повторял сказанного раньше, к каждому занятию приносил выписки из прочитанных журналов и книг, а также записи своего личного опыта. Теоретические положения Василий Петрович не просто излагал, а всегда увязывал с практикой.
На лекциях он никогда не ограничивался описанием только существующего состояния той или иной дисциплины, а всегда приподнимал завесу будущего и не только ближайшего, но и рисовал весьма отдаленную перспективу.
Говоря о доменном деле, он знакомил студентов не только со своими теориями, но и с существующими по этому вопросу представлениями других специалистов и имевшимися в этой области новинками.
Лабораторная практика в институте, по настоянию Ижевского, была довольно обширной, так как при сдаче государственного экзамена от каждого студента требовалось не только выполнение законченного проекта завода или какого-либо его цеха, но и выполнение дипломной работы, требующей многочисленных экспериментов в химической и металлографической лабораториях.
Знание металлографической техники, умение пользоваться микроскопом, изготовлять шлифы, производить термическую обработку было обязательным для каждого студента.
Несмотря на то, что в институте имелась лишь одна металлургическая лаборатория, охватывавшая все процессы производства, благодаря заботам Василия Петровича мы располагали хорошо подобранным оборудованием. В нашем распоряжении были микроскоп, печи для термической обработки металла, моторгенераторная установка для электролиза в расплавленных средах, для плавки в электрической дуге и изучения других процессов.
Имевшаяся в мастерских института электропечь системы Ижевского представляла большую ценность для практических занятий студентов.
Метод преподавания Ижевского отличался оригинальностью. Так же оригинальна была его оценка студентов, оканчивающих институт и выходивших в жизнь. Прежде хорошим примером трудолюбия, сознательного и серьезного отношения к делу считалась длительная работа студентов над дипломными проектами, то есть, когда то, что можно было сделать за год, выполнялось примерно в два года. По мнению же Ижевского, люди, задерживавшиеся в институте, так называемые старые студенты, малоценны для практики – они боятся ее.
Василий Петрович отрицательно относился к такой категории людей. Наиболее полезными он считал тех, которые быстро овладевали преподаваемыми в институте науками и, сохраняя высокий потенциал познаний, применяли его с одинаковым успехом как в учебном заведении, так и вне его.
В последующем я увидел, что некоторые из моих товарищей по институту, окончившие его не так уж успешно, смело пускались в далекое жизненное плавание и в практической своей работе быстро решали сложные вопросы и находили наиболее правильный выход из возникавших критических положений. Студенты же, которые усердно занимались и после окончания одного отделения переходили на другое или из одного института в другой, на практике часто оказывались беспомощными. Михаил Константинович Курако, второй мой учитель, очень метко характеризовал их, называя двухфакультетной бездарностью.
В. П. Ижевский во все вносил свое, новое.
Так, например, разработанные им приемы анализов по определению вещественного состава руд, металлов имели свои особенности.
Для испытания металла на ударную вязкость им был сконструирован особый копер, который позволял более точно определять работу по разрушению образцов, чем копер Шарпи. Копер состоял из двух маятников, подвешенных к потолку лаборатории, в один из которых вкладывалась проба испытываемого металла, а другой служил бойком. По разности: углов отклонения маятников, потере живой силы во время удара и рассчитывалась работа.
Такой копер для определения ударной вязкости металла, по-моему, впервые был применен В. П. Ижевским и в дальнейшем послужил основанием для создания ряда маятниковых машин подобного типа.
Чтение лекций и лабораторные занятия Ижевский всегда увязывал с изучением работы заводов. Он совершал со студентами экскурсии на немногочисленные в то время предприятия Киева, например, на завод (ныне «Большевик»), где имелась мартеновская печь производительностью 1,5 тонны, на завод ковкого чугуна, на завод (ныне «Ленинская кузница»), где работали конвертеры бокового дутья, и Киевский арсенал. Это было все, чем располагала металлургия Киева того времени.
На каждом из заводов мы бывали один или два раза в течение всего срока обучения. Кроме этого, летом, не менее чем на два месяца, В. П. Ижевский устраивал нас на заводы Урала и Юга для прохождения обязательной практики.
Несмотря на то, что на металлургических заводах он появлялся как человек, только начинавший входить в металлургию, – благодаря своим знаниям и задушевному характеру, он быстро устанавливал с дирекцией завода и руководством цехов хорошие отношения, и мы получали места для практики, иногда даже платные.
На заводах Василий Петрович был исключительно прост в обращении с рабочими, мастерами и инженерами.
Некоторые из инженеров относились к нему скептически, считая его каким-то чудаком, не сведущим в различного рода заводских приемах и металлургических процессах; другие же, оценивавшие людей не поверхностно, сразу признавали его оригинальный ум и глубокое понимание им производственных процессов.
Нельзя сказать, чтобы эти последние инженеры всегда принадлежали к числу дипломированных. Это были, пожалуй, больше практики, но люди здравомыслящие. К их числу надо отнести начальника доменных печей М. К. Курако и начальника мартеновского цеха Немкова.
Даже в последние годы своей жизни, когда Василий Петрович чувствовал себя не совсем хорошо, с наступлением лета он по-прежнему отправлялся с некоторыми из студентов на заводы, рудники, угольные шахты.
Большую часть времени он проводил в институте. Его всегда можно было застать в лаборатории или в институтских мастерских у сконструированной им печи.
Обычно утром Василий Петрович быстро пробегал своей суетливой походкой по коридору, раздевался у себя в кабинете и начинал обходить рабочие столы студентов. Беседуя с ними о работе, он часто интересовался их личной жизнью, где, кто и как живет, на какие средства и т. п.
Будучи по натуре добрым и отзывчивым, он часто помогал многим из студентов собственными средствами. Проявить свое влияние в институте в то время ему было довольно трудно, в особенности после смерти М. И. Коновалова.
Научная деятельность В. П. Ижевского началась еще в период работы его лаборантом.
Примерно в 1894 году им были напечатаны работы об определении ртути в смеси с органическими веществами и об открытии мышьяка в смеси с органическими веществами, а также работы в области нитрирования изокислот по способу М. И. Коновалова.
Будучи в 1900 – 1902 годах в заграничной командировке, Василий Петрович в одной из своих статей предложил ряд реактивов, которые нашли большое применение в металлографии и до настоящего времени являются основными при травлении шлифов. Это четырехпроцентный раствор пикриновой кислоты, так называемый «реактив Ижевского» на перлит в углеродистых сталях. Об этом реактиве упоминается почти во всех учебниках металлографии. В той же статье В. П. Ижевский указал и на другой реактив пикрат-натрия, являющийся реактивом для выявления карбидов в стали.
Указанные реактивы иногда называются «реактивами Ижевского», иногда «Ле-Шателье», а в большинстве случаев употребляются: совсем без названия.
В. П. Ижевский впервые рекомендовал для нагрева при термической обработке применять соляные ванны, которыми и доныне весьма широко пользуются в заводской практике.
В другой своей статье, касающейся поведения марганцевых руд в горне доменной печи, В. П. Ижевский также впервые дал молекулярную схему расчета доменной шихты. Десятью годами позже (в 1912 году) эта схема была представлена им в форме стройной системе в статье о системах учета доменного баланса.
Применение вакуума при имевшихся в те времена средствах было весьма затруднено. Тем не менее, В. П. Ижевский па основе своих исследований, произведенных в специально сконструированной вакуумной печи, разрешил ряд вопросов, относящихся к диффузии углерода в стали.
Применяя термообработку в вакуумной печи и многократную перекристаллизацию металла, он доказал, от чего зависит высокое качество булатной стали. В то время это был уникальный метод. Результаты исследования В. П. Ижевского полностью совпадали с объяснениями, даваемыми по этому вопросу Д. К. Черновым, но не соответствовали мнению металловеда Путиловского завода Н. И. Беляева, по тому времени человека известного и с большим опытом.
В своем письме Н. И. Беляеву В. П. Ижевский с присущей ему деликатностью (как будто он был виноват в том, что факты не оправдали предположений Беляева, а полностью подтвердили его собственную точку зрения!) поделился результатами своих исследований.
Хорошее знание металлографии позволило В. П. Ижевскому использовать ее для объяснения очень интересных и в то время мало исследованных вопросов, например, превращений, совершающихся в процессе изготовления булатной стали.
В. П. Ижевский создал интересную теорию доменного процесса.
По возвращении из заграничной командировки он опубликован серию статей, посвященных вопросам зависания доменной шихты, а затем труд о новейших проблемах в доменном деле.
Первая работа была представлена В. П. Ижевским химическому отделению Киевского политехнического института как диссертация на степень адъюнкта металлургии.
Работа вызвала большой интерес, живой обмен мыслями и доброжелательную критику, но, в общем, не была понята и соответственно оценена, так как выводы В. П. Ижевского шли вразрез с укоренившимися тогда представлениями. Между тем работа не была надуманной. Она явилась результатом продолжительных наблюдений и многочисленных опытов.
Наблюдения за неполадками печи и изучение их позволили В. П. Ижевскому наиболее полно и правильно разработать теорию зависания.
Прежде, чем написать эту работу, В. П. Ижевский не одну неделю и не один месяц провел у доменных печей Брянского завода, применяя все немногочисленные по тому времени методы для изучения зависаний.
В. П. Ижевский описал наблюдаемый процесс зависания, являвшийся в тот период бичом доменного процесса, в форме стройной теории, подтвержденной через 21 год после ее появления такими столпами немецкой теории металлургии, как Дипшляг, Г. Шенк и др. Идеи же Ижевского о дифференциации шихты остались неизвестными даже на европейском континенте, хотя и были изложены в журнале «Revue de Metallurgie» (1905, № И).
Изучая работу доменных печей, В, П. Ижевский стремился не следовать тому, что давным-давно принято, не только объяснять явления, но и изменять их. Он не был спокойным созерцателем происходящего, летописцем, а выступал как активный борец за науку, за новое в ней и как подлинный искатель этого нового.
В. П. Ижевский много работал над усовершенствованием процесса доменной плавки; например, он предложил вдувание марганцевой руды через фурмы, а также вдувание через фурмы железной руды для борьбы с так называемой дифференциацией доменной шихты методом подачи руды снизу.
Им был сделан ряд предложений по улучшению работы кауперов и получен патент на использование теплоты доменных шлаков для подогрева дутья. До него никто не предлагал вдувание в фурму каких-либо материалов. Принято было думать, что назначение шахтной плавки заключается в том, чтобы подвести в горн доменной печи подготовленные материалы за счет использования тепла отходящих газов, и не обращалось при этом внимания на распределение газов, а также на законы, управлявшие пм. Это основное упущение было восполнено Ижевским.
Следует сказать, что основной целью всех его заявок было желание оформить приоритет родной страны, а не личная материальная заинтересованность. Скромность, альтруизм являлись отличительными чертами благородного характера В. П. Ижевского.
Надо перенестись в те времена, чтобы ясно представить себе трудность проведения каких бы то ни было исследований. Даже небольшое изменение в управлении доменной печью было недопустимо, так как весь процесс находился в руках мастеров и инженеров, не думавших об изучении процесса. Правда, следует отметить, что при наличии особой наблюдательности иногда легко было, видя трудности, порождаемые ортодоксальными приемами, установить характер происходящих явлений.
Одной из особенностей В. П. Ижевского в его научной работе было желание все явления подтверждать расчетами. Делал он это без сложных формул, упрощенно, больше с уклоном в область химических законов.
Им создан прекраснейший метод подсчета доменных шихт по молекулярным весам, находящий теперь все большее и большее применение. Этот метод особенно полезен для тех, кто изучает процесс. Он позволяет одновременно с расчетом вести контроль баланса материалов и тепла.
В результате большой работы В. П. Ижевского в области металловедения им создан ряд оригинальных трудов, например о нахождении равновесия системы альфа-железа и карбида железа. В настоящее время выводы этой работы все более подтверждаются и отнюдь не опровергаются, хотя в свое время она прошла незамеченной.
В. П. Ижевский никогда не смотрел на старые освоенные технологические рецепты, как на нечто непреложное. Все новое, возникавшее в металлургии, немедленно находило у Василия Петровича живейший отклик. При введении той или иной новой технологии он изучал ее, находил слабые стороны и предлагал мероприятия для их устранения.
В. П. Ижевский придавал исключительно важное значение теории; когда не было готовой, то он строил свою. Объяснения некоторых явлений В. П. Ижевским вполне соответствуют современным воззрениям. Например, он указал на ионный характер проводников второго рода, на значение диффузии при многократной перекристаллизации металла.
Изучая работу входивших в то время в промышленность электропечей – Стесано в 1898 году, Геру в 1899 году и Шапле – Ижевский уже в 1901 году увидели, что слабым местом этих печей является работа их на низких напряжениях, требующих дорогих трансформаторных устройств.
Он предложил печь, основанную на оригинальном принципе прохождения тока через тонкий слой расплавленных солей, омывающих ванну. На эту печь ему в 1901 году был выдан патент.
В течение длительного времени В. И. Ижевский, меняя размеры и формы печи, а также расположение электродов, в существовавших тогда тяжелых условиях сумел добиться большого повышения напряжения в электропечах – с 60 до 240 вольт, даже на печах емкостью около 10 килограммов.
Это позволило ему вполне правильно предположить; что в печах большей емкости можно будет работать с еще большим напряжением, что упростит их и позволит включать их непосредственно в сеть, без сложной системы преобразователей.
В течение 1908 – 1910 годов мне пришлось работать с В. П. Ижевские сначала на 10-, а затем на 100-килограммовой модели печи его системы на Брянском заводе (напряжением 440 вольт). Надо сказать, что в те времена это была вообще первая русская печь, основанная на оригинальном принципе.
Печь имела ряд недостатков как органические, так и временных, зависевших от условий, в которых были поставлены опыты. Например, коллектор печи представлял собой чугунные плиты, разделенные деревянными прокладками; электроды изготовлялись из листов кровельного железа, огнеупорная кладка выполнялась из специальных больших клиновидных динасовых кирпичей, которые очень часто давали трещины. Тем не менее, на этой печи удавалось получить металл удовлетворительного качества. В 1910 году В. П. Ижевский переделал печь на бесколлекторную, которая работала значительно лучше. Недостаток энергии, к сожалению, не позволил провести широкого исследования на ней.