Говорят, но это даже самые древние старики еле-еле помнят, что некогда ходили Паромовы под Ярославль, нанимались в пастухи. Один из них научился у ярославцев плотничать и принес это мастерство в Едьму.
Алёкса Паромов — ему бы сейчас набежало поболе ста лет [Он умер в 1932 г. 74 лет от роду] — довольно ловко вырубал прялки-»кореннушки» — полотно из ствола, а подгузник из большого корня. Зимой красиво раскрашивал их по темному и алому фону. Зимой же токарил: вытачивал ножки к столам, сбивал кровати и диваны с резными спинками, делал игрушки — деревянные яйца и дудочки. Летом он ловил рыбу, благо до Ваги нет и версты, плел сети, делал морды. На пашне у него рожь, овес да лен, уход за которым, уборка и переработка стоили женщинам немалого труда. Молчаливый, суровый я упорный в любом деле, он внушал деревенским дикий страх, потому что во хмелю сильно буйствовал: тогда уж лучше никто не попадайся ему на глаза. Достаточно крикнуть: «Александр Иванович идет!», как все на улице врассыпную. А Алекса Паромов без шапки, со всклокоченной бородой, тяжело и молча ступал по улице, пока не падал в тяжелом хмельном забытьи.
Вырастил он трех сыновей — Ивана, Андрея да Архипа, но даже и тогда, когда в избе появились снохи, большая семья жила едино. Впрочем, старшего, Ивана, быстро скрутила чахотка; Архипко — так его все звали — буйством пошел в отца, часто дрался, однажды его принесли из кулачной схватки сильно помятым и он тоже умер; Андрей участвовал в гражданской войне и домой вернулся раненый. Переняв от отца мастерство, он хорошо делал прялки и игрушки.
Немного раньше, чем Александр Иванович Паромов,— в 1931 году — умер его старший брат Андрей. Сам он только столярил, а дети все — прялочники. Сын Михаил (1870—1945) жил с дядей и хорошо мастерил деревянные игрушки.
 |
 |
 |
| Резная шенкурская прялка из Архангельского музея Подтверждение слов М. Забелина о том, что для народного декоративного искусства характерна не симметрия, а равновесие масс | Часовня в Едьме |
По дороге в Шенкурск.
Роспись в Селе Чернышево, Вельского района, Архангельской области |
 |
 |
 |
| «Светец» из деревни Речка | Резная шенкурская прялка. Собрание автора | Расписная шенкурская прялка ХIХ в. из деревни Едьма |
 |
 |
|
| Расписная шенкурская прялка. Работа Ивана Васильевича Кутышева | Роспись шенкурской прялки из фондов Вологодского областного музея | |
Вспоминая детство, рассказывала мне его дочь, Анна Михайловна:
— Тата петушков да кареток нарежет, яиц наточит, а мы всей семьей —пять девок, двое парней да бабушка — их раскрашиваем: каретки суриком, а яйца в разные колера. Тогда мы сами и краски терли. Подолгу работали. Сидишь и думаешь: господи, да скоро ли кончать-то? А тата знаку не подает. А как он отойдет, Маня — она поменьше — примется озоровать: подставит лоб ребятам, а те и рады — намалюют невесть что. Тата вернется, увидит — и всем дёру. В строгости держал. Перед ярмарками в два часа ночи вставал. Чуть свет и мы на ногах — глядим, он уже много сделал.
Мне удалось разыскать портрет Михаила Андреевича Паромова. Облик у человека деревенский: волосы заботливо расчесаны, пышная, хотя и недлинная борода, живой и умный взгляд на правильном, красивом и приятном лице. Сразу поверишь, что человек этот, может быть, и строг, но справедлив, заботлив и если учит, то делу.
Каждый вторник в Шенкурске — торговый день. Из Паромовых ездили туда и Александр (Алёкса) Паромов и его племянник Михаил, причем товар и ладили и продавали отдельно.
Дочь Михаила Андреевича — Анна Михайловна Трофимова — сняла с голбца две прялки и протянула мне:
— Вот, отцова работа.
По желтому фону мастер написал три розы — средняя попышнее, а верхняя и нижняя поскромнее, вроде как бы и не роза, а яблоко с насечками. В стороны, как я видел и на других шенкурских прялках, шли листки и усики. Дата: «1918 год». Другая прялка, также с тремя серебряными розами и усатыми листьями, имела красный фон. После смерти Михаила Андреевича Паромова — а умер он в конце войны, в 1945 году,— мастерство прялочников в деревне явно пошло на спад.
Сын Николай (род. 1912) любил раскрашивать прялки и делал это старательно, стремясь дать роспись незатейливее. Но он погиб под Ленинградом за год до кончины отца.
Красил прялки и второй сын Александр, но он уехал из родной деревни.
Рассказывали, что сват Александра Ивановича — Николай Яковлевич Паромов, живший в деревне Райболе, расписывал прялки вместе с Петром Едемским, но и они скоро перестали делать это.
Так постепенно, от человека к человеку, от разговора к разговору, накапливались сведения о семье Паромовых, которые работали долго и расписали много прялок в неповторимо шенкурской манере: три розы, одна над другой.
Но откуда все-таки взялся этот рисунок? Время производства каждой шенкурской прялки легко определить потому, что на ножке всегда стоит дата. Но почему нигде я не видел прялки, созданной до 1898 года? Делали ли раньше прялки возле Шенкурска? И если делали, то какая на них роспись? Ответы на все эти вопросы еще предстояло искать.
В Едьме же, в одном из домов мне как-то сказали:
— А вот есть кореннушка, так всем прялкам прялка.
— Чем же она так хороша? — полюбопытствовал я.
— Старая очень,— ответила женщина и добавила: — Я еще босоногой девчонкой бегала, а ее видела. Говорили: бабкина. А мне за семьдесят.
Действительно, получалась что-то уж очень старая прялка. А как же, однако, ее разыскивать?
Местонахождение чудо-прялки мне объяснили довольно своеобразно:
— Ты по селу-то поди. Да спроси Серегу-хозяйственника — хоть у ребенка, хоть у кого, его все знают. Сруб увидишь — Серега там у сруба и работает. Так евонной матери и прялка.
Я сделал именно так, как мне сказали: спрашивал Серегу-хозяйственника, нашел сруб, познакомился с матерью Сереги.
— Кореннушка? Есть.
И вытащила запыленную прялку.
Что прялка по возрасту превосходила все, виденные мною раньше в Шенкурске, это не вызывало сомнений. Что прялке лет восемь-десят-девяносто, а то и больше, — тоже казалось бесспорным. Но не это поразило меня. Цвет темного голубиного крыла являлся основным. Бордюры вводили красный тон. Так же как и на других шенкурских прялках, основой композиции являлись три розы. Но какие они здесь?! Бело-розовые. А главное: это не просто три розы, а три розы, растущие из вазона, то есть куст роз, декоративно раскинутый на всей плоскости прялки. И стоило мне приглядеться к росписи, ее характеру, ее настроению, как я вспомнил, откуда этот мотив. В Историческом музее в Москве я видел резьбу по дереву на досках, и там точно та же композиция: три розы — одна над другой, — растущие из вазона.
Так вот, значит, как родились три шенкурские розы. Они перешли из традиционной древнерусской северной резьбы. Об этом говорит и графический, «деревянный» характер шенкурских роз. Преемственность декоративного мотива показалась и интересной и знаменательной. Значит, не прерывалась старинная линия развития декоративного искусства, изменилась только техника украшения — применяться стала не резьба, а роспись и более современный материал. И исчез вазон — это явно при упрощении рисунка, когда стали прялки делать не для себя, а на продажу.
Я не мог и предположить, что подтверждение находки, сделанной в семье Сереги-хозяйственника, придет с совершенно неожиданной стороны.
Года через два после поездки по Шенкурскому району я рылся в фондах Вологодского краеведческого музея и просматривал старые книги с записями о прялках. Одна запись заинтересовала меня:
«Прялка деревянная, старинная, темно-зеленой окраски, с написанным красками портретом молодой девицы».
Доводилось мне видеть прялки с зеркальцем на внутренней стороне, в которое смотрелась пряха, но, чтобы красавицу изобразил художник, этого я еще не видывал.
Разыскали необычную прялку. Портретик девицы оказался маленьким и от времени полустертым. Но роспись лицевой стороны поразила: изображался вазон и из него подымались одна над другой три розы. Ну ни дать ни взять — шенкурская роспись. А написано в книге: «Куплена 18 ноября 1926 года от гр-на Шишова в Кирилловском уезде б. Новгородской губернии».
Погоревал я, что некого расспросить о прялке, купленной сорок лет назад, как вдруг — вот удача! — нежданно-негаданно встречаю бывшего директора Вологодского музея, без малого восьмидесятилетнего Философа Павловича Куропатникова. Расспрашиваю о необычной зеленой прялке с тремя розами — он ее хорошо помнит. Задаю вопрос прямо: могла она в Кириллов попасть из Шенкурска?
Говорит Куропатников:
— Купил я ее у Шишова, а это человек не оседлый и немного не в себе. Мог он ее и сам из Шенкурска привезти, а мог и просто в чужом доме взять, у тех, кто из Шенкурска приехал. Шенкурск-то не дальний край — в соседней губернии соседний уезд.
Разгадка последней из тайн пришла совершенно неожиданно.
Позвонил мне директор местного леспромхоза Добрынин Анатолий Федорович:
— Вот, говорят, вы стариной интересуетесь. Надо бы вам поговорить с одним занятным старичком. Это Федор Иванович Раков. Райкомовский шофер скажет его адрес, они ведь из одной деревни.
Через шофера Василия Егоровича условились мы встретиться на следующее утро, но не прошло и часа, как он привел Ракова ко мне.
— Не захотел ждать. Сам, говорит, пойду. — И шофер хохотнул, как всегда, тоненьким голоском: — Не терпится.
Маленький старичок осторожно уселся на скамью. Забавный, в кургузом пиджачке, широченных галифищах и командирских сапогах. Рыжеватые кудрявые волосы, чуть тронутые сединой, и красно-рыжие усы, лихо закрученные вверх, по-вильгельмовски, никак не соответствовали почтенному семидесятилетнему возрасту. Глухота давно поразила Ракова, но взамен появилась неудержимая страсть к писанию.
Недостатки своего образования Федор Иванович объяснял так:
— Четырехклассную церковно-приходскую-то я бы окончил, да учитель у нас помер, вот один год ученья и запал. Я зачал сочинять и достал руководство Маяковского «Как делать стихи». Но там требуются знаки препинания и тому подобное, а у меня грамота, верно, низка...
Писал стихи он, не столько руководствуясь советами Маяковского, сколько вспоминая былины и заговоры.
— Вот, — сказал старик, вытянув из груды тетрадок узенькую и тонкую, — прочти «Пашню поляны».
Стихотворение начиналось так:
Поляна лежала за озером Керым
На острове звать Березове.
Ехатъ-то надо на плотике
Да со веслами до километра,
А гребцов-удальцов только два —
Отец да я...
Дальше рассказывалось, как пахали сохой, а лошадь, на которую сел маленький Федя, утянула его в реку и едва не утопила.
На одной тетрадке надпись: «Копии по части озёр». Старик пояснил:
— Я ведь все тридцать озер окрест знаю, много исследовал в смысле охоты и рыбной ловли.
Отдельная тетрадка посвящена теме: «Нерест (жира) разных рыб в весенний период и улов по годам (щука, язь, окунь, карась, лещ, сорога, плотва)». Двенадцать лет он собирал сведения о нересте и улове и все обстоятельно записывал.
ротянул еще одну тетрадку, за ней другую и сказал:
— Табель погоды. Веду с 1951 года. Хочу сгруппировать и сравнить температуру, направление ветра, ну и некоторые примечания. А это записи о своей работе.
Во второй толстой переплетенной тетрадке оказалось немало занятного. Простодушно перемежая важное и второстепенное, повинуясь своей страсти писать обо всем, Раков заносил для памяти всевозможные события:
«В 1909 году сего дня 1 ноября продал 25 штук белок, за коих получено 3 рубля. И рябщики ценою за пару штук 45 и 40 коп., а голностари [Горностаи] чисто белые 1 руб. штука».
«Работаю в день по 1 р. 17 к. с Иваном Селивановым по малярскому делу».
«Брано в деревню денег на подштанники 5 рублей, на починку сапог 1 р. 30 к.».
«Вступил в брак в первый законной Федор Иванов Раков с Александрой Михайловной Селивановой».
Я не скучал, перебирая тетради, читая записи и беседуя с этим интересным и одаренным человеком, которому нужда и жестокие условия прежней деревенской жизни так и не позволили выполнить множество задумок. Остался он чудаком, а ведь, наверное, мог многое сделать, получи вовремя образование.
— Федор Иванович, а вы прясницы делали?
— Как не делал? Делал. Больше году этим занимался.
— А у вас не сохранилось хоть одной прялки вашей работы?
— Где-то валяется. Интересно взглянуть? Так я принесу, тут недалеко.
Он, не торопясь, встал, расправил широченные мешки голифищ и деревянной походкой подагрика ушел. А через полчаса вернулся, неся — что бы вы думали? — прясницу с соблазнившими меня тремя золотыми цветками и узором из широких, свободно написанных блекло-зеленых листьев «барокко» — ну точь-в-точь как те две прялки, которые я нашел в разных углах района — в Золотилове и Глухой Коскоре.
— Ваша работа? — не веря в удачу, переспросил я.
— Моя, — тихо ответил Раков.
— Сами разрисовали?
— Сам.
И верно, сам. Вот и доказательство в тетрадочках. Вперемежку с записями: «Сделано себе 6 рам в переднюю избу», «Ивану Жилкину кровать лакова 3 р.», «10 сундуков для ярмонки выручено 5 р. 45 коп.» — нахожу: «Сделано 4 прясницы по 90 к.», а на других страницах учет расходов: «10 штук досок сосновых», «шкурки 4 листа», «олифы на 16 копеек», «Краски мумии 1 ф. — 6 к.».
Поясняет старик:
— Это — первый колер для прясниц — мумия. А если посветлее, то сурик. Бронзовый порошок еще употребляли золотистый и серебристый. Белила и черную. Покупали в сухом виде и растирали на столах.
Уточняю:
— А рисунок сами придумывали?
— Нет, — качает головой Раков. — У нас в деревне Келгозере, Федотовская тож, жил Кутышев Иван Васильевич, это рисунок его, а у меня от него картонка с прорезями — по ней я и делал.
Он порылся среди тетрадок и достал довольно затрепанную с надписью: «Занятия населения».
— Тут я отмечал, кто чем раньше занимался. Смотри: «смолокурением 8 хозяйств, из них 5 еще и рыбачили, охотой — 8, лукошки делали — 5, корзины плели — 3, сапожничали — 3, извозом промышляли — 2, бурлачили — 4, плотничали — 6». А вот, что ищу, — «столярничали — 3». Это значит так: Дмитрий Емельянов, но он прясниц не делал, только рамы, второй — это Кутышев, а третий — я. От Кутышева Ивана Васильевича я через два дома жил. Мастер он старый, делал прясницы года с 1901-го, а то и раньше. Я мальчонкой бегал, все смотрел, научиться хотелось.
Итак, обнаружен последний адрес, установлен последний из неизвестных ранее шенкурских мастеров.
В Москве, на Петровке, где в старинных Нарышкинских палатах расположилась выставка русского народного декоративного искусства, среди трех десятков расписных и резных прялок появилась одна красная с тремя розами, вытянувшимися снизу вверх. О ней не знали ничего, кроме того, что приобретена она в Шенкурске, Архангельской области.
А я увидел ее и сразу вспомнил все: и чудское городище, и Глухую Коскору, и Речку, где говорили про Паромовых, и родину этой семьи мастеров — Нижнюю Едьму с овеянной студеными ветрами часовенкой, и, наконец, ту прялку-красавицу с розами и вазоном, которая так счастливо досталась мне от матери Сереги-хозяйственника.
...Исчезло еще одно белое пятно в истории русского народного декоративного искусства.