В г. Кадникове в 1847 г. также отмечены гулянья на бульваре и хороводы в троицын день315. В Среднем Поволжье, в г. Ядрине, вся троицкая неделя проходила в играх молодежи (особенно были распространены горелки). Хороводы водили по всему городу, причем главный городской хоровод распадался на несколько местных316. В Саратове в 1848 г. бытовал праздник проводов весны перед началом петровского поста. На лугу за городом устраивалось гулянье, для которого парни делали чучело лошади и носили его взад и вперед по лугу «в сопровождении многочисленного народа, но без песен».
На этот обряд собиралось посмотреть едва ли не все население города, раздавалась игра на рожках и гармонике, пение, устраивались пикники с самоваром, рядом раскидывался целый небольшой рынок, где продавались сласти и всякие мелочи. Гулянье, однако, было недолгим. Оно начиналось после обеда и кончалось к закату солнца (в это время все же довольно позднему). На другой день начинался пост317.
В тот же день в г. Черном Яре (Астраханской губернии) устраивали «русалку»: по свидетельству очевидца, в то время как девушки бросают в Волгу венки, «несколько мужчин, покрытые парусом, образуют через то длинное животное и некоторые из них держат на палке лошадиный череп, убранный сбруею, как живой; один вожатый наряжается в странное одеяние и погоняет называемую русалку» 318. Как видим, черноярская русалка оказалась сродни саратовской лошади. В Торопце (1849 г.) в троицкую неделю устраивалось самое большое гулянье 319.
Далеко на Севере, в Верховажском посаде (1848—1849 гг.), троицкий праздник не был ярко выражен. Главным летним праздником здесь был Ильин день — 20 июля, когда на погосте закалывали специально купленного для этой цели быка. Шкура отдавалась церкви, лучшая половина мяса — причту, а худшая варилась в котле для общего угощения. Этот праздник, видимо, имел очень древние корни и его нельзя считать чисто земледельческим, так как, по местному преданию, бык заменил оленя, которого закалывали в старые годы 320.
В других городах был, кажется, ярче выражен зимний праздничный цикл — «зимние святки». Так, в г. Скопине в 1850 г. широко праздновался новый год (с гаданиями), крещение (с водосвятием) и особенно — масленица. Блины у богатых начинались еще с понедельника, у бедных — с четверга или даже пятницы. Катались с гор на салазках, по улицам — в санях. В субботу и воскресенье ходили прощаться с мертвыми на кладбища321. В г. Погаре (Черниговской губ.— древний Радогост) в 1850 г. ярко выраженный аграрный характер носило празднование нового года — «щедрованье». Сам вечер накануне нового года назывался «щедрой кутьей». Парни и девушки пели под окнами щедровые песни. Утром на новый год мальчики и девочки ходили из дома в дом с «найстрачками» — наполненными рожью мешочками, посыпая в комнате зерном и приговаривая:
«Роди, боже, жита пшеницу всяку пашницу. Васильева мати пошла засеват; устала, стояла, златой крест держала. Аи вы, люди, знайтя нам праздникового давайтя»322.
Одним из наиболее ярких праздничных обычаев было ряжение — переодевание участников праздничных игр с целью изменить внешность. Ряженые обычно разыгрывали немудреные сцены (соответственно своим костюмам), танцевали, бродили гурьбой по улицам. Чаще всего это бывало в зимние праздники.
Корреспондент Географического общества из г. Казани писал, что обычно мужчины одевались женщинами, женщины — мужчинами. Лучшей оценкой качества наряда было: «Вас не узнать!» Корреспондент приводит до 15-ти сцен, обычно разыгрываемых ряжеными. В их числе уже знакомые нам по играм скоморохов «Медведь, коза и проводилыцик», но были и другие, видимо, не столь древнего происхождения: «Приезд Стеньки Разина к поволжскому помещику», «Докторское лечение», «Разбойничий притон», «Цыгане», «Ворожея», «Знахарь, или колдун», «Барин и купец», «Портной», «Хоровод», «Невеста и жених», «Отец и дети», «Пьяница», «Парень-ухарь» 323.
Эти сведения относятся уже ко второй половине XIX столетия и отражают, конечно, различные влияния, идущие как от русского народного театра и еще более древних скоморошьих игр, так и от заимствованных в XVIII в. с Запада костюмированных балов. Но думается, что самый обычай ряженья и переодевания в одежду, характерную для другого пола, восходит к каким-то весьма древним обрядовым действиям. Так, изображения женщины, переодетой в мужское платье, и мужчины, переодетого в женское платье, имеются еще на оковке ритуального турьего рога, найденного в погребении черниговского князя X в.— знаменитой «Черной могиле» 324. Найденные в Новгороде Великом три кожаные маски, одна из которых датирована XIII в., определяются автором раскопок как принадлежности скоморохов, но известные нам южнославянские аналогии говорят и о возможности связи таких масок с аграрными обрядами 325.
Так или иначе распространенный в русских городах в XIX в. обычай святочного ряжения отражал и древние обрядовые действа, и влияние народного театра, скоморошьих игр и западноевропейских обычаев позднейшего времени.
В нашу задачу не входит рассмотрение верований горожан, заметим только, что и при безусловном господстве православной церкви даже во второй половине XIX в. в некоторых городах зафиксирована еще и вера в домового, лешего, русалок, скотьего бога и бога огня, в оборотней и т. п.326
Важно отметить, что в борьбе за овладение душами населения православная церковь с самого начала вынуждена была считаться с дохристианскими верованиями и исподволь проникать в древние обрядовые действа, как-то их осваивать, примирять с церковными праздниками, приурочивать и самые праздники к древним. Вместе с тем она яростно боролась с некоторыми дохристианскими обрядами в целом или в отдельных их частях.
Можно думать, что были также какие-то попытки изучения и описания языческих верований, обрядов и обычаев русских, разумеется, для того, чтобы успешнее с ними бороться. Общеизвестно описание быта и нравов славянских племен ученым киевским монахом в XI в., сохранившееся до нашего времени в Повести временных лет. От середины XVII в. до нас дошло краткое описание некоторых черт древнерусских верований, бытовавших «во времена Владимира Святославича». Автор их (видимо, тоже ученый монах) говорит, что в те времена «по всей Руси» ставились «идолы» Перуна — «со древа учиненный наподобие человека; глава у него серебряная, усы золотые, в руках был камень драгий светлый, аки огнь. Идолу приносили сребро и злато и свещ перед ним палили». Были также идолы Лада, которым приносили дары, особенно во время женитьбы, «чтобы доброе и советное житие с супругою было». На пирах женщины в песнях рукоплесканиями поминали Ладо «и днесь (в XVII в.— М. Р.) припевают: «Ладо! Ладо!» Идолам Купала приносили плоды в жатву «и доныне» плетут венки из цветов и, «увенчавшись ими, поют скверные песни, в которых Купалу поминают» 327.
Мы уже говорили, что дохристианские святилища, по мнению исследователей, ставились либо в центре «града», либо вообще за городской чертой (как в урочище Перынь — святилище Перуна в Новгороде) 328. Впрочем, это не исключало бытования каких-то более скромных святилищ или жертвенников в улицах посада. Открытое недавно святилище X — начала XI в. у г. Рогачева329 на берегу Днепра по типу своему напоминает святилище в Перыни: концетрически расположенные кострища, в центре которых располагался либо еще один костер, либо статуя божества — «кумир».
Разумеется, с введением христианства все эти святилища были разорены властями и сооружение их запрещено. Но какие-то кумиры, видимо, сохранялись долго и уж во всяком случае бытовали связанные с ними «кумирские празднования». Так, в 1505 г. игумен одного из псковских монастырей Памфил писал правителям г. Пскова, что «есть остаток неприязни в граде сем и зело не престала зде еще лесть идольская, кумирское празднование, радость и веселие сатонинское, в нем есть ликование и величание диаволу... на всяко лето кумирослуженным обычаем... богомерзское празднование». В ночь на день рождества Предтечи «мало не весь град взметется и възбесится, бубны, и сопели, и гуденьем струнным, и всякими неподобными игрищами сотонинскими, плесканием и плясанием... въстучит бо град сей и возгремят в нем людие... стучат бубны и глас сопелий и гудут струны, женам же и девам плескание и плясание и главам их накивание, устам их неприязнен кличь и вопль, всескверненыя песни... и хребтам их вихляние и ногам их скакание и топтание...» 330
Столь неприязненно описанные псковским монахом песни и пляски, сопровождаемые игрой на музыкальных инструментах, были, по его свидетельству, заимствованы от языческих «кумирских празднований». Но мы видели на более позднем материале, что они отлично ужились в дальнейшем с церковными празднествами (или, во всяком случае, с теми празднествами, в которых церковь принимала участие). И если царь Алексей Михайлович писал в Белгород в 1648 г., что «всяких чинов люди», их жены и дети в воскресенья и в дни почитаемых святых во время службы в церковь не ходят, а увлекаются скоморошескими плясками с медведями и собаками, игрой на волынках, зурнах, домрах, гудках и гуслях, пляской в «харях» (масках) и даже кулачными боями331, то его пугали здесь уже не эти развлечения сами по себе (он сам, как известно, любил посмотреть, как «забавляются» — иногда очень жестоко — с медведями), а то, что все это происходило во время церковной службы. Выход был легко найден в том, что собственно традиционная, народная часть праздника начиналась после церковной службы (например, как мы уже отмечали, во второй половине дня). Если даже дьякона катали по полю, чтобы добиться лучшего урожая, то начинали это не прежде, чем он отслужил молебен и снял церковное облачение.
Древние верования и обряды особенно ярко выступали при каких-либо чрезвычайных обстоятельствах — во время эпидемий, эпизоотии, засухи, голода, стихийных бедствий и пожаров. Своеобразный синкретизм, который вообще характерен для православия, проявлялся и тут: верили и в церковный обряд, и в магическую силу древних обрядовых действ. Зачастую переплетались меры реальные с суеверными. Мы не знаем, что делали для прекращения эпидемий в Древней Руси, как и в остальном раннесредневекозом мире. Но уже в XVI в. (в 1510 и 1519 гг.) при «моровом поветрии» во Пскове городские власти пытались изолировать больных, запечатывая пораженные эпидемией дома, запрещая входить туда попам, требуя вывоза мертвых тел за город332. Однако эти меры вызвали резкий протест церковников. В 1654 г., когда «поветрие» распространилось на значительную территорию, были попытки установить карантин; на дорогах выставляли заставы стрельцов, преграждавшие доступ в зараженные зоны, не позволяли и выходить из этих зон. К ослушникам применяли строгие меры (разумеется, на феодальный лад): били батогами перед съезжей избой 333.
Позднее, в XVIII в. царское правительство несколько раз вырабатывало при эпидемиях точнейшие инструкции о специальных церковных обрядах. Так, в 1771 г., когда в Костроме вспыхнула чума, Екатерина II специально подтвердила прежний указ 1730 г., предписывавший в таких случаях трехдневный пост. После поста следовало «иметь крестный ход» по воскресеньям вокруг всего города, «а если где обширный город, то — на другой и на третий день». Во время этого «хождения, хотя по трудам и можно от вина и от пищи подкрепиться, но надлежит наблюдать, чтобы излишества наипаче к пьянству не оказалося» 334.
Бургомистр г. Дмитрова И. А. Толченов описывал те же средства в борьбе с эпидемией — по воскресеньям крестные ходы от каждой церкви вокруг ее прихода и три крестных хода вокруг всего города. Из контекста видно, однако, что ему (да, вероятно, и многим другим) ясна была и опасность передачи инфекции через контакты людей или через вещи 335.
Общеизвестны строгие меры, принимавшиеся в городах против пожаров. Запрет топить летом домашние печи и бани, сидеть вечерами с огнем был, как уже сказано, общим местом всех воеводских наказов XVII в.336 Археологические раскопки, при которых были открыты следы сильнейших пожаров, показали, что в городах в случае необходимости буквально по бревнышку растаскивали строения, стремясь преградить путь огню. С огнем боролось все население, включая иногда и самого великого князя (XV в.). Вместе с тем верили, что, помимо неосторожности или поджога, пожар может быть вызван колдовством. Известно, что именно эту темную веру городских низов использовали в 1547 г. боровшиеся за власть боярские роды, натравив москвичей на царских родственников Глинских 337. И для борьбы с пламенем считали действенным средством все тот же крестный ход не только в XVII, но и в XIX в. Так, в 1851 г. корреспондент Географического общества из г. Ефремова писал, что на пожар выносят из церкви иконы, но еще считают полезным бросить в огонь красное яичко, полученное в ближайшую пасху при первом христосовании (его берегут специально для подобных целей) 338.
Тот же корреспондент красочно описал опахивание города сохой, применявшееся при эпидемиях и эпизоотиях. Для этого по взаимному сговору около полуночи собирались женщины (главным образом незамужние — девушки и вдовы). Одну из них впрягали в соху и вели борозду кругом пораженного места. «Нельзя вполне высказать,— пишет автор,— какими неприличиями и непристойностями сопровождается этот противохристианский, языческий обряд их!.. Забывают стыд, свойственный женщинам, в одних рубашках, с распущенными волосами они скачут вокруг влекомой сохи верхом на палках, помелах, рогачах и кочергах (мы видим здесь «классические» атрибуты, которыми русские наделяли ведьм»— М. Р.), ударяя в заслоны, вьюшки и сковороды, завывая какие-то отвратительные заклинательные песни. Шум, крик, звон бывают при этом так сильны, что всё это за две и за три вёрсты напролет слышно. Воображая, что коровья смерть ходит по миру в некоем вещественном облике и перекидывается в разные виды, они всякое живое существо, встречающееся на пути, принимают за коровью смерть, гонятся за нею и кричат: вот она! гоните! бейте! И в неистовой азартности действительно бьют и убивают все, что могут завидеть. В заключение всего на конце слободы они зарывают в землю живых черного щенка, черную кошку и черного петуха» 339.
Автор наблюдал это в 1848 г., когда была, однако, не эпизоотия, а эпидемия холеры. Руководила всем старуха лет 70-ти, которая гордилась, что участвует в таком действе уже в третий раз. Можно, следовательно, предположить, что в Ефремове такие обряды существовали и в XVIII в., а вероятно, и еще гораздо раньше.
В Поволжье подобные обряды зафиксированы в 1849 г. в г. Семенове, и в 1853 г.— в г. Ядрине. При эпидемии девушки в белых рубахах с распущенными волосами тайком опахивали весь город сохой. В Ядрине так же делали и в 1831 г. Любопытная деталь обряда, записанного в Ядрине, заключалась в том, что впереди шла девушка с горшком горячих углей, в которые она все время подсыпала ладану (своеобразная имитация кадила), за ней — другая, сеющая зерна, и только позади влекли соху (своеобразная «пахота наоборот»). Думали, что холера не перейдет через борозду 340.
Для нашей темы представляет особый интерес чрезвычайно ярко выраженный коллективный характер всех этих действий, связанный, по-видимому, еще с древней общинной организацией и успешно сохранившийся в условиях феодального города.
Множество поверий и обрядов было связано со скотом и иной домашней живностью. Так, в г. Елатьме еще в 1852 г. считалось, что масть скотины обязательно должна подбираться по вкусу... домового, иначе скотина не будет жить. При покупке скота считалось недопустимым, чтобы продавец вырезал клок шерсти — этот клок требовали обратно, опасаясь недоброжелательства продавца. Павший скот погребали на своей усадьбе (желательно — даже в том же хлеву), «чтобы скот водился»341. В г. Обояни в 1848 г. во время града выгоняли на двор кур, чтобы было много яиц. 6 января после обедни во дворе усадьбы кругообразно раскладывали корм, и хозяин, обязательно в вывороченной мехом наружу шубе, натощак («не пивши, не евши») кропил этот корм водой, взятой из иордани, после чего кормил всю домашнюю скотину — «чтобы весь год был корм». После захода солнца посторонним не давали из дома молока, «чтобы не испортить корову». Так же поступали и вообще во всех случаях, когда в доме был какой-нибудь приплод: «Когда есть в доме прибыль, не должно быть убыли» 342.
Больше всего поверий, разумеется, относилось к здоровью самих людей, к их удаче и т. п., и они были весьма своеобразно связаны с православными обрядами. Так, в Бронницком Яме для того, чтобы отомстить врагу, считалось достаточным поставить перед иконой свечу верхним концом вниз. Свеча длиной по мерке «вокруг головы», также поставленная перед иконой, якобы избавляла от головной боли. Крест, найденный в могиле, считался лучшим средством «от лихорадки»343. Множество заговоров, записанных в середине XIX в. в городах от Онеги до Астрахани: «от порчи», «для аппетиту», «от кровотечения», «от булату и укладу», «от пульки», «от порчи скота», «чтобы скотина водилась», «чтобы рыба ловилась» и т. п. в большинстве своем содержали упоминания Христа, богоматери, «угодников» 344.
ГУЛЯНЬЯ. ХОРОВОДЫ
И собственно церковные, и старые народные праздники включали в эпоху позднего феодализма (XVII—XIX вв.) оба элемента — церковную службу и разного рода древние обряды и игры. Например, на пасху бывало чрезвычайно веселое и продолжительное гулянье. «В этот день,— писал А. Олеарий, наблюдавший празднование пасхи в 1635 г.,— а также и в течение 14 дней после него все решительно, знатные и простые люди, молодые и старые, обзаводятся крашеными яйцами (обычай, по-видимому, весьма древний, возможно дохристианский.— М. Р.). На всех улицах ходят бесчисленные торговцы яйцами, продающие подобные вареные и украшенные разными красками яйца. Когда они встречаются на улицах, то приветствуют друг друга поцелуями в уста... и решительно никто — ни мужчина, ни женщина, ни вельможа, ни простого звания человек — не откажет другому в таком поцелуе и приветствии, равно как и в крашеном яйце» 345.
В остальном празднование пасхи приближалось к другим народным праздникам (гулянье, игры, взаимные посещения). И позднее наши источники не раз отмечают столь же торжественное празднование пасхи в различных городах. Так, упомянутый уже нами И. А. Толченов в 1778 г. провел пасху в г. Твери. Он записал в дневнике, что праздник начался в 1 час ночи тремя пушечными выстрелами, которым отвечал благовест всех церквей. В соборе служили торжественную заутреню, причем евангелие читали даже на четырех языках — греческом, латинском, русском и французском346. В этом было, видимо, особое щегольство местных церковников.
Кроме пасхи («великого дня»), документы XVII в. фиксируют еще пять крупных праздников, на которых всем горожанам официально разрешалось варить и распивать пиво,— дмитровскую субботу, покров, зимний Николин день, рождество, масленицу 347. Но то, что мы говорили о праздниках выше, убеждает в значительной неполноте этого перечня. Он не включает даже пятидесятницы, или троицы. Между тем троицкие гулянья были не менее, а иногда и более оживленными, чем масленица или даже пасха как в XVII, так и в XVIII в. Например, в 1774 г. в Петербурге пятидесятница праздновалась целую неделю. Началось с торжественной обедни во всех церквах (кажется, наиболее пышной она была в Александро-Невской лавре). Затем весь день шли взаимные гостевания, вечером — гулянье в Екатерингофе. На другой день повторилось то же самое, но главное гулянье было уже в Летнем саду 348.
Нужно помнить также, что, кроме общегородских, бывало множество местных (престольных и др.) праздников для конкретной улицы и соседних с ней.
Вероятно, в феодальном обществе не все слои населения могли равным образом участвовать в праздновании (или не для всех было одинаковое количество праздников). Во всяком случае, еще в первой половине XVI в. С. Герберштейн писал: «Более именитые мужи чтут праздничные дни тем, что по окончании богослужения устраивают пиршество и пьянство и облекаются в более нарядное одеяние, а простой народ, слуги и рабы, по большей части работают, говоря, что праздничать и воздерживаться от работы — дело господское. Граждане и ремесленники присутствуют за богослужением, по окончании которого возвращаются к работе... но все же им позволено пить в некоторые более торжественные дни, как например: рождество, праздник пасхи, пятидесятницу и некоторые другие, в которые они воздерживаются от работы»349. Можно думать, что челядь феодалов, ученики ремесленников, приказчики и т. п. не совсем освобождались своими хозяевами от работы и в праздники. Но и для них праздничные дни все же чем-то отличались от буден.
В XVII—XVIII вв. заметно стремление ввести в жизнь города какие-то новые праздники, не связанные по своему содержанию с верованиями — христианскими или дохристианскими. Прежде всего это были так называемые царские дни — первоначально празднование именин царя, царицы, позднее — и других членов царской семьи, рождение наследника и т. п. Целью правительства в этих случаях было, видимо, повышение авторитета царствующей династии.
Мы уже говорили о праздновании в XVII в. царских именин. Хотя сам праздник не носил религиозного характера, но открывался он религиозной церемонией — молебном о здравии государя в городской соборной церкви. В середине XIX в. после этого молебна была еще «ектения» на дому у городничего, сопровождавшаяся легким угощением — чаем с закусками и вином. Вечером того же дня бургомистр устраивал еще ужин с карточной игрой и прогулкой по городу. Разумеется, это делалось для узкого круга «благородных». Для простых горожан устраивалась иллюминация. В Верховажском посаде, например, зажигали на берегу смоляные бочки 350, в других городах выставляли на улицы плошки, «благородные» должны были выставлять в окнах домов восковые свечи. На фасадах домов полагалось вывешивать царские вензеля. Иногда устраивались гулянья.
К царским дням примыкали праздники по случаю великих событий — побед, заключения мира и т. п. Мы уже отмечали их проведение в XVII в. Общеизвестны красочные праздники, которые так любил и умел устраивать Петр I. Интересно отметить, что подобные праздники бытовали иногда и в небольших городах и носили местный характер. Так, в Воронеже, по-видимому с XVIII в., прочно вошел в быт своеобразный купеческий праздник. 1 августа «собираются некоторые из купечества на берегу реки Воронежа и по островам оной, наипаче же на том острове, где было при Петре Первом Адмиралтейство», — читаем в описании Воронежской губ. 1812 г.351 Праздник этот был, по-видимому, связан с ростом значения Воронежа в период строительства там петровского флота.
Нужно думать, что подобные праздники возникали в городах и раньше. Любопытно, например, описание празднования в Москве в 1654 г. побед, одержанных в войне с Польшей, — взятия Друи и Диены. В Успенском соборе и во всех «сороках» московских церквей состоялись торжественные молебны, а «после молебенного пенья» читали присланную с театра военных действий грамоту и устраивали праздничный колокольный звон 352.
Подобным же образом в Петербурге в 1775 г. праздновали заключение мира с Турцией. В Казанском соборе состоялся торжественный молебен, на котором присутствовал главнокомандующий и вся петербургская знать. От собора до самого Зимнего дворца «по обеим сторонам улиц стояли в две шеренги гвардейские команды и полевые полки и во время многолетия (т. е. когда в соборе провозглашали «Многая лета!» — М. Р.) произвели беглый огонь троекратно, а с крепостей пушечная пальба и вседневно звон продолжался». До самого вечера «и даже заполночь» по большим улицам, которые, как и Петропавловская крепость, «богато были иллуминованы», шло многолюдное гулянье353. К традиционным молебну и благовесту прибавились на европейский манер ружейный салют и иллюминация.
Итак, в праздники уличная жизнь посадов необычайно оживлялась. Толпы веселящихся горожан, к которым зачастую присоединялись крестьяне из ближайших селений, заполняли их узкие улицы, иногда выплескивались на торговую площадь, достигали даже «города», но чаще, пожалуй, выливались на какой-нибудь пригородный луг. В больших городах излюбленным местом праздничных гуляний бывала обычно какая-нибудь не слишком застроенная местность на окраине. Так, в XVIII— XIX вв. в Петербурге гулянья устраивались на Сенной площади, на Царицыном лугу или в Екатерингофе, а в Москве — под Новинским монастырем (знаменитое Подновинское гулянье) или в Марьиной роще 354.
Традиция эта давняя. Еще в XVI в. Герберштейн писал о московитах, что «в определенные праздничные дни они разрешают женам и дочерям сходиться вместе для развлечения на привольных лугах; здесь, сидя на некоем колесе, наподобие колеса фортуны, они движутся попеременно вверх и вниз, или иначе повязывают веревку, повиснув и сидя на которой, они при толчке качаются и движутся туда и сюда; или, наконец, они забавляются некими известными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают» 355. Нужно думать, что австрийский посол видел хоровод, но не разобрался в странном для него зрелище, не найдя в нем привычных на западе танцев. «Русские в танцах,— писал позднее A. Олеарий, — не ведут друг друга за руку, как это принято у немцев, но каждый танцует за себя и отдельно. А состоят танцы больше в движении руками, ногами, плечами и бедрами. У них, особенно у женщин, в руках пестро вышитые носовые платки, которыми они размахивают при танцах, оставаясь, однако, почти все время на одном месте» 356.
Самое название — «хороводы», «круги», «танки» — говорит о сочетании пения с танцем, но танцем медленным, основной «фигурой» которого является круг. «Хороводные песни особые, протяжные и хороводная пляска медленная, более ходьба, нередко с подражанием в движениях словам песни»,— пишет B. И. Даль357. Хороводы, по всей вероятности, восходят к древним обрядовым действиям славян, о чем, по нашему мнению, говорит и самая фигура хоровода — круг. Они свойственны городу и деревне. До нас дошло множество упоминаний и изображений хороводов XVIII и в особенности XIX в. В городах юго-западных и центральных губерний хоровод назывался «танок», в северных городах — «круг» («водить круги», «водить танки», «петь таночные песни») 358.
Название «танок» «танки», кажется, связано со словом «танец». «Танцами» называли на Псковщине также навес, который сооружали на пасху для девушек, которые обыкновенно пели, в то время как перед этим навесом водили танки 359. Так приготовлялось место для праздничного хоровода. Обычно такие места в городах фиксировались. Например, в г. Медыни на перекрестке одной из средних улиц города с поперечной было место, называемое «круг», где по воскресеньям и праздникам водили танки 360.
В хороводах повсюду участвовала в основном неженатая молодежь — девушки и парни, но в известных случаях это разрешалось также женатым молодым мужчинам и женщинам (например, в г. Петровске женатые ходили «за хороводами» зимой, но не летом)361. На избражениях хоровода мы видим преимущественно девушек (или молодых женщин) в праздничных нарядах, взявшихся за руки и, видимо, медленно идущих по кругу362 (см. с. 159). Мужчин в хороводе мало, больше их среди зрителей.
Хороводы водили всю летнюю ночь напролет, да и зимой тоже долго. В разные праздники пели различные песни, разнообразили фигуры танца. Кажется, специфически городским новшеством было вождение хороводов не кругами, а «по планам», т. е. вдоль домов 363. Возможно, вариантом этой хороводной игры был обычай «гулять ленточкой», существовавший в Белозерске в конце XVIII в. Девушки, предводительствуемые женщиной-«повелительницей», шли под непрозрачными покрывалами по улицам и по ее приказу отвешивали поклоны почетным встречным. Поскольку покрывала не позволяли девушкам видеть, кому кланяются, «повелительница» могла забавно «разыгрывать» ведомую ею цепочку (например, якобы однажды привела девушек на базарную площадь и заставила поклониться фонарному столбу) 364.
Хороводы, возникнув, по всей вероятности, как некие магические действа аграрной обрядности, вскоре стали неотъемлемой частью деревенского и городского быта. Они были излюбленным развлечением молодежи, местом знакомств. Да и старшие горожане приходили посмотреть на хороводы не из одного только желания развлечения. Так высматривали и невест для своих сыновей вопреки старинной пословице «Ищи жену в огороде, а не в хороводе» 365.
Хороводная пляска, как мы уже сказали, была довольно чинной, относительно медленной. Но она прерывалась плясками, так сказать, индивидуальными, когда девушки и парни плясали в кругу или попарно друг с другом. В этих случаях темп был гораздо быстрее, движения свободнее, особенно у мужчин. Изображения такой русальской пляски были излюбленным сюжетом городских ювелиров XII—XIII вв., помещавших фигуры танцующих на нарядных широких браслетах, которые, как думает Б. А. Рыбаков, девушки и молодые женщины надевали во время русалий366. По ним можно заключить, что мужчины плясали иногда с оружием — мечами и щитами367. Видимо, от тех времен и пошла манера плясать вприсядку.
Пляска холостых мужчин, сохранившаяся в некоторых городах как традиция еще в середине XIX в.368, восходит к глубокой древности (хотя плясали уже без оружия). О плясках девушек и молодых женщин, взмахивавших длинными рукавами одежд, сохранилось воспоминание в народных сказках. На браслетах изображены женщины с такими рукавами, иногда — с различными ритуальными предметами в руках. Видимо, к этим танцам относятся слова церковных порицаний о «скаканиях» и «вихляниях». На одной из гравюр К. Гампельна, изображающей Екатерингофское гулянье в 20-х гг. XIX в., можно увидеть такую парную пляску. Мужчина пляшет вприсядку, женщина — на носках, вскидывая поочередно ноги; оба подбоченились369. Сами индивидуальные и парные танцы в разных областях были неодинаковы. Наряду с этими плясками, идущими от ритуальных танцев с глубокой древности, в городах в XVIII—XIX вв. постепенно распространялись танцы западноевропейского образца («кадрель» и пр.)370.
Хороводы и индивидуальные пляски сопровождались музыкой. Наверное, древнейшее изображение этого своеобразного оркестра сохранилось в Радзивилловской летописи. На «игрищах» славян-вятичей (текст относится к XII в., но говорит о более древних временах) были музыканты с духовыми инструментами — дудками, сопелями, посвистелями. Танцующий бил в бубен, висящий у него на поясе, зрители отбивали такт ладонями371. На других изображениях (в том числе — на упомянутых только что браслетах) видны гусляры, положившие пальцы на «живые струны».
От тех же времен идут другие струнные инструменты — «гудки», на которых играли смычком. Гудки, домры, гусли, зурны, волынки упоминает грамота царя Алексея Михайловича жителям Белгорода в 1648 г.З72 Интересно, что не только древняя манера отбивать такт ладонями — «плескание», но и манера бить в звучащие предметы, играть в гудки и дудки сохранилась в городах и в середине XIX в. В г. Фатеже, где хоровод водили «по планам» (вдоль улицы), били в тазы, играли на гудках, но к ним присоединялись уже балалайки и городской инструмент — гармоника, проникающий в деревню позже.
Гармоники и балалайки сопровождали хоровод в Пудоже373. В Галиче набор инструментов был шире — скрипка, гитара, балалайка, рожок, флейта, гармоника374. Корреспондент Географического общества из г. Ирбита сравнивает музыку, под которую водили хороводы на лугу и танцевали на вечерках в городе и в окрестных деревнях. В городе он называет музыкальные инструменты: скрипку, гитару, бандуру, балалайку, в деревнях — только балалайку, но гармоника была, кажется, и в городах, и в деревнях375.
Вообще нужно сказать, что приведенный здесь перечень музыкальных инструментов в силу самого характера источников не может претендовать на полноту. Возможно, и самый выбор музыкальных инструментов, под которые танцевали, был связан с каким-то древним ритуалом. Так, корреспондент Географического общества из г. Валдая отмечал в 1876 г., что в день св. Егорья гулянье шло под пастуший рожок376.
В плясках под музыку участвовали нередко и ряженые в масках (грамота 1648 г. называет их «хари») 377. С течением времени в хоровод проникали различные игры (возможно, заменяя какие-то ритуальные действия). В середине XIX в. наиболее популярны были горелки, но упоминаются также «ручеек», «завивать капусту», «казаки» 378.
ВОЕННЫЕ ИГРЫ - ВЗЯТИЕ СНЕЖНОГО ГОРОДКА,
БОРЬБА, КУЛАЧНЫЙ БОИ
Из игр и развлечений, имевших весьма древние корни, следует упомянуть также катание на лошадях379 и «взятие снежного городка», знаменовавшие масленицу, и, возможно, восходившие к древним обрядовым действиям, но, несомненно, имевшие так же значение для воинского воспитания молодежи. В этом последнем значении особенно интересна старинная военная игра «взятие снежного городка».
На городской площади или на льду реки возводилась из снежных блоков крепость, которую полагалось штурмовать на коне. Снежный городок окружала толпа пеших защитников (по большей части молодежи обоего пола и даже детей) с лозами в руках. Когда всадник пытался вскачь проникнуть к городку, его лошадь немилосердно хлестали, отгоняя от заветной цели. Чтобы прорвать этот кордон, нужно было обладать незаурядным умением править конем, смелостью и хитростью.
В полном своем виде «взятие снежного городка» прослежено в XVIII—-начале XX в. только в Сибири. Ему посвящена знаменитая картина В. И. Сурикова. Эта игра очень красочно описана В. Шишковым.
В архиве Географического общества имеется описание «взятия снежного городка», бытовавшего, по словам корреспондента, в г. Кургане с XVIII до середины XIX в. На масленице во льду реки укреплялась длинная (до 10 м) жердь — «слега», верхняя часть которой была вымазана салом или покрыта тонким слоем льда (для чего слегу окунали в прорубь). На верху ее помещали бутылку водки, платок, петуха или даже поросенка. Желающий добыть этот приз должен был влезть на слегу без веревки или лестницы 380. Из этого описания видно, что в Кургане древняя игра, связанная со своеобразной джигитовкой, была забыта или вытеснена состязанием совсем иного рода.
Вообще же состязания в силе, ловкости, смелости — своеобразные военные игры — были непременной частью городских праздников в течение всего рассматриваемого нами периода. Наиболее распространенными формами их были борьба и кулачный бой.
Борьба как поединок, поначалу ведущийся без оружия, не раз описана в летописях. В X—XII вв. обычно борьба двух сильнейших воинов предшествовала общей схватке. Ей, по-видимому, придавалось большое значение как предзнаменованию исхода всего сражения. Вспомним известные места, о Яне-Усмаре, киевском кожевнике, поборовшем печенега, или о князе Мстиславе, поборовшем касожского богатыря Редедю. В последнем случае борьба велась без оружия381, но уже поверженного противника Мстислав зарезал ножом.
Нужно думать, что подготовку к таким поединкам русские горожане проходили на своих праздниках. Во всяком случае, от XVI в. сохранились свидетельства о борьбе как любимом праздничном зрелище не только простого народа, но и самого царя Ивана Грозного. Историческая песня о Кострюке (Мастрюке) Темрюковиче, поводом к созданию которой послужила, по мнению исследователей, женитьба Ивана IV на черкесской княжне Марии Темрюковне382, повествует о соревновании в борьбе, носившем, если можно так выразиться, характер международной спортивной встречи.
Брат молодой царицы, приехавший с нею на свадьбу, знаменитый борец, «изошедший семь городов, поборовший семьдесят борцов», дважды потерпел в Москве поражение от двух русских борцов (неясно — из Москвы или из Александровской слободы) — Мишки и Потаньки Борисовичей. В песне упомянуты и приемы борьбы. «С борцами сходится Мастрюк Темрюкович. Борьба ево ученая, борьба черкасская, колесом он бороться пошел... А и Мишка то Борисович с носка бросил о землю он царскова шурина... Потанька справился, за плеча сграбился ...воздымал выше головы своей, опустил о сыру землю: Мастрюк без памяти лежит, не слыхал, как платья сняли; был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем» 383. Автор песни сделал царя не только зрителем, но и судьей соревнования (что вполне могло соответствовать действительности), вложив в его уста оценку техники борьбы: «Спасибо тебе, молодец, что чиста борешься».
Любопытно указание на то, что платье побежденного служит своеобразным призом победителю. О подобных же явлениях упоминает значительно более древняя грамота митрополита Кирилла 1274 г.384 Вообще борьба рассматривалась прежде всего как соревнование, и приз, хотя бы шуточный, победителю обычно полагался. Об этом говорят изображения борцов на терракотовых изразцах XVI—XVII вв. и на лубочных картинках XVII—XVIII вв. с игривой надписью: «Удалые молодцы, добрые борцы, а хто ково поборит не в схватку, тому два ица всмятку». Этот шуточный мизерный приз — два яйца на тарелке — изображен тут же 385.
Шуточный характер борьбы не раз подчеркивался авторами лубочных картинок, любивших изображать борющимися популярные комические персонажи XVII—XVIII вв.— Парамошку с Савоськой. Нужно думать, что это соревнование, которое, как мы видим, в XI—XII вв. могло закончиться и смертельным исходом, к XVI—XVII вв. уже приобрело чисто спортивный характер.
Другое дело — кулачный бой. На тех же лубочных картинках изображены и «добры молодцы кулашные бойцы» и даже с еще более комическим текстом 386, чем борцы. Однако очевидцы и современники описывают эту весьма распространенную в русских городах забаву, как очень суровую и сохранившую по крайней мере до XVII в. значение боевой подготовки. Кулачные бои могли восходить и к древнейшим военным играм, устраивавшимся, например, при погребении (о чем речь в следующем очерке).
Если борьба всегда была индивидуальным соревнованием, поединком, то кулачный бой обычно носил характер соревнования коллективного — партия на партию. Сам бой мог распадаться на множество поединков, где каждый схватывался с каждым («свалка-сцеплялка»), или вестись организованно, «стенка на стенку», под командой с каждой стороны какого-либо особо авторитетного бойца, руководившего, кажется, в основном личным примером.
Посетивший Московию в первой половине XVI в. Сигизмунд Герберштейн так описывал кулачные бои: «Юноши наравне с подростками сходятся обычно по праздничным дням в городе на обширном и известном всем месте, так, что большинство может их видеть и слышать; они созываются вместе некиим свистом, который является как бы условным знаком; созванные, они тотчас же сбегаются вместе и вступают в рукопашный бой; начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами по лицу, шее, груди, животу и детородным частям и вообще каким только можно способом они поражают других, состязаясь взаимно о победе, так что часто их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто победит больше народу, дольше других останется на месте сражения и весьма храбро выносит удары, получает особую похвалу в сравнении с прочими и считается славным победителем. Этот род состязания установлен для того, чтобы привыкали сносить побои и терпеть какие угодно удары» 387.
Аналогичную запись мы находим более чем через сто лет в описании путешествия Адама Олеария, который, как известно, пользовался записками Герберштейна388. Сходную картину рисует и цитированная уже нами грамота митрополита Кирилла XIII в.
Порицая всякие русальские игрища, митрополит Кирилл писал в 1274 г., что «в божественные праздники позоры некакы бесовскыя творити, с свистанием и с кличем и с воплем съзы-вающие некы скаредные пьяница и бьющеся дрекольем до самые смерти и взимающе с убиваемых порты» 389.
В 1636 г. патриарх Иоасаф писал, что на праздниках «многие люди не токмо что младые, но и старые в толпе ставятся и бывают бои кулачные великие и до смертного убойства» 390. А еще на 12 лет позже сам царь Алексей в уже цитированной нами грамоте жителям г. Белгорода порицал их за то, что «между собой драку делают» 391.
Все приведенные выше сведения о кулачных боях исходят от иностранцев, наверное, не вполне разобравшихся в виденном, либо от тех, кто порицал старинную русальскую игру и отнюдь не задавался целью описать ее. Многое было непонятно иностранцу, приехавшему из австрийских земель. Например, то обстоятельство, что кулачный бой имел одной из главнейших задач тренировку выносливости вообще и в особенности — способности выносить удары. Человека, приехавшего с Востока, это не удивило бы, поскольку там подобные состязания были весьма распространены и бой даже сводился к тому, что противники поочередно наносили друг другу страшные удары, от которых не защищались, а должны были именно «выстоять». Да и в Европе — древней и средневековой — кулачный бой был одним из любимейших состязаний. Достаточно вспомнить, что Олимпийские игры в Древней Греции включали соревнования кулачных бойцов, а средневековая Англия стала родиной бокса. Скорее можно думать, что оба знатные австрийца просто не встречались с этим народным развлечением у себя на родине.
Несмотря на большую эмоциональную насыщенность приведенных нами источников, а может быть, именно в силу ее, картина получается не достаточно полной. Важно, что некоторые черты боя присутствуют в описании различных источников. Например, множество участников, свист как сигнал к сбору бойцов и началу боя, жестокость этой забавы, имеющей даже смертельный исход. Некоторые признаки (в частности тот же сбор по условному сигналу, выделение победителя), говорят, по нашему мнению, о какой-то упорядоченности боя, может быть — о наличии двух борющихся сторон. Но самый бой, который наблюдал Герберштейн, видимо, представлял собой 164 «свалку-сцеплялку», т. е. беспорядочные столкновения бойцов обоих сторон, а не упорядоченные действия «строем».
Более определенные сведения содержатся в источниках XVIII—XIX вв. Мы уже говорили, что церковь отрицательно относилась к разного рода игрищам и кулачным боям, справедливо усматривая в них обряды «языческие», противоречащие православной религии. В XVII в. правительство поддерживало церковь в этом вопросе, но и их совместная борьба с народной традицией не имела успеха. В сороковых годах XVIII в. тогдашняя высшая церковная власть в лице синода вновь обратилась с ходатайством о запрещении в России повсеместно «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств». Но сенат, на рассмотрение которого была направлена эта просьба, вынес в 1743 г. решение, что «подобные общие забавы в свободные от работы праздничные дни... служат для народного полирования, а не для какого безобразия» 392.
В XVIII в., видимо, получила распространение правильная борьба двух сторон — «стенка на стенку», о которой неизвестный современник писал: «Вдоль улиц в городах, установясь стеною, противну стену сбить желают пред собою» 393.
«Стенка» уже в XVIII в. формировалась обычно по территориальному принципу, например подгородная слобода Кунавино против г. Нижнего Новгорода394. Могли, вероятно, выступать и внутри города —- слобода на слободу (иногда — половина слободы против другой) 395, улица на улицу.
От XIX в. дошли сведения о том, что с обеих сторон в бой вступали, подобно римским манипулам, сначала младшие возрастные группы, потом старшие. Так, в г. Тюмени кулачный бой начинали малолетки, потом в него вступали более взрослые, и лишь под конец — «старики» 396.
Н. В. Гоголь, описывая кулачный бой, который ему, очевидно, случалось наблюдать в молодости, отмечал, что, например, в киевской бурсе в кулачном бою должны были участвовать все: младшие классы — «грамматики» и старшие — «риторы», «философы» и «богословы». «Два богослова обыкновенно решали, как происходить битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно, или все должны разделиться на две половины, на бурсу и семинарию. Во всяком случае, грамматики начинали прежде всех и, как только вмешивалась риторика, они уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потом вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия в ужасных шароварах с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать на скамьях» 397.
Видимо, при таком порядке избегали столкновения различных возрастных групп, чтобы соблюдать равенство сил сторон, подобно тому, как современный бокс не допускает столкновения бойцов разных весовых категорий.
Есть сведения о том, что излюбленным временем кулачных боев была зима (и преимущественно — проводы зимы — масленица). Помимо общего «разгульного» характера этого праздника, нужно заметить, что и время более благоприятно для таких соревнований потому, что сильных морозов уже не бывает, а само снаряжение бойца (шапка, рукавицы и пр.) не обременяет, к тому же снег смягчает падения.
Кулачные бои могли происходить прямо на улице, но чаще в городе бывали какие-либо излюбленные, более просторные места. В Нижнем Новгороде уже в XVII в. кулачные бои шли на замерзшей р. Оке, отделявшей Кунавино от города, причем строго соблюдалась неприкосновенность территории: бойцы каждой из сторон не заходили для преследования на противоположный берег, являвшийся убежищем противной стороны 398.
Бой, как сказано, велся не голыми кулаками, а в рукавицах. Были ли это обычные рукавицы или как-то специально приспособленные для боя — сказать трудно, но упоминания «боевых», или «ратных», рукавиц, кажется, позволяют предполагать последнее. Однако нужно решительно отвергнуть мысль о том, что боевые рукавицы были жесткими, «бронированными». Напротив, правила боя категорически запрещали иметь в рукавице какую-либо твердую «закладку» (будь то медный пятак или кусок металла). Скорее, можно думать, что рукавицы, как и шапка, и полушубок, должны были смягчать удар.
Нам представляется, что вообще жестокость кулачного боя в описаниях XVI—XVII вв. несколько преувеличена. Например, категорически запрещалось применение какого-либо оружия («дреколья»). В XVIII в. за этим следила даже полиция. Запрещалось бить ногами. Широко известная поговорка «Лежачего не бьют» пошла именно от правил кулачного боя. Было и другое правило — «Мазку не бьют», запрещавшее бить того, кто уже окровавлен. Ограничивали возможность членовредительства и отмеченные выше запрет преследовать противника на «его» территории и правило, согласно которому младшие выходили из боя, когда в него вступали старшие.
Все же древняя эта забава была и в XVIII—XIX вв. достаточно суровой, требовала от участников ловкости и мужества и нередко кончалась для многих трагически: «Иной лежит в снегу, сраженный в битве ниц, нет шапки на главе, нет ратных рукавиц; все ищут в кулаках довольную причину, чтоб небо для других казалося с овчину...»399
МИРНЫЕ ИГРЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ - ГОРОДКИ,
КАЧЕЛИ, МЯЧ, КАТАНИЯ
Перейдем к соревнованиям более мирного характера, которые были распространены как по праздникам, так и по воскресным дням и просто в свободное время.
Среди них, пожалуй, излюбленным была у горожан игра в рюхи, или городки. Первое название связано с одним из наименований короткой чурки — «рюха» — «свинка» 40° (из таких чурок складываются фигуры). Второе-—с тем, что фигуры эти ставятся в очерченном пространстве «городке» («крепости?»). Сами «городки» могли, как показывают рисунки конца XVIII — начала XIX в., быть очерчены как в форме квадрата, так и в форме круга401. Описаний игры не сохранилось, но, судя по одному из рисунков, играли две «команды» по нескольку человек в каждой (на рисунке — по пять). Проигравшие игроки должны были прокатить победителей на собственной спине402. Этот обычай сохранился кое-где и до нашего времени.
Широко распространена была также в XVIII—XIX вв. игра в бабки и ныне забытая игра в свайку (в последней игрок должен был попасть каким-либо острием, например гвоздем, на центр очерченного на земле небольшого круга) 403.
Среди летних игр отмечена игра в мяч — также «команда» на «команду» 404. При раскопках в Новгороде и Пскове в слоях X—XVI вв. встречено множество кожаных мячей. О распространенности их говорит и появление в XVI в. специалистов— «мячников» (до этого мячи изготовляли сапожники). Мячи делались двух родов — малые (диаметром около 5 см), вероятно, для какой-то игры типа лапты и большие (15—20см) для игры типа футбола, баскетбола или волейбола. Кроме круглых, встречены и богато украшенные мячи цилиндрической формы, которые, очевидно, катали 405.
Автору этих строк случалось наблюдать в 1921 г. в г. Уральске специфически пасхальную игру, напоминающую по правилам «бабки» или «катание яиц». Крашеные яйца выкладывались в кон, как бабки; играющие по очереди катали с определенного расстояния сделанный из тряпок небольшой диск. Яйцо, в которое он попадал, переходило к играющему.
Непременной частью всякого русского праздничного гуляния было качание на качелях. Игры-соревнования были преимущественно, если не исключительно, мужскими, качели же — женским развлечением. Мужчины принимали участие в этой забаве в основном раскачивая женщин 406.
Способы качания на качелях были разнообразны. Простейший из них — «скаканье на доске» — представляется нам весьма древним. В уже упомянутой нами царской грамоте Белгороду 1648 г. белгородцам ставилось в упрек, что они «на качелях колышутся и на веревках, и на святой неделе жонки и девки на досках скачут»407. Толстую доску с подложенным под середину круглым чурбаком изобразил в своем альбоме А. Олеарий 40S. На конец доски становилась одна из качающихся, вторая прыгала с разбега на другой, поднявшийся конец, отчего он стремительно опускался, а первая качающаяся взлетала в воздух, что изображено и на одной из гравюр начала XIX в.409 Опускаясь, она, в свою очередь, подбрасывала в воздух вторую.
Олеарий описал и зарисовал также другие виды качелей. Один из них был, по его выражению, «в форме виселицы», т. е. два врытых в землю столба соединялись вверху перекладиной, на которой и крепились веревки с сиденьем, куда садились качающиеся. Перекладины могло и не быть, тогда концы веревки крепились прямо к верхним частям столбов (изображены и такие качели). Девушек и женщин на качелях иногда раскачивали молодые люди, натягивая привязанную к сиденью специальную веревку 410.
«Простонародье, особенно в предместьях и деревнях, занимается этим открыто на улицах»,— отмечает А. Олеарий, имея, очевидно, в виду порицание качелей церковными и светскими властями, из-за чего некоторые горожане предпочитали устраивать качели в глубине своих усадеб. Но далее он пишет, что «больше всего подобной игрой у них занимаются по праздникам: в эти дни особые молодые прислужники держат наготове сиденья и другие необходимые принадлежности и за несколько копеек одалживают тем, кто желает качаться» 411.
В этой фразе речь идет, вероятно, о качелях более стационарных, которые тут ж а и изображены. Это — нечто похожее на современные «колеса обозрения», но с четырьмя только лопастями, на которых свободно подвешены сиденья. Вращение происходит в вертикальной плоскости. Видимо, именно такие качели имели в виду еще С. Герберштейн, когда в приведенном выше описании сравнивал их с «колесом Фортуны». Они, вероятно, имели назначение общественное. Подобные качели неизменно изображались на картинах конца XVIII—-начала XIX в., посвященных народным гуляньям412 (см. с. 172). Как знать, не о них ли думал и А. С. Пушкин, когда писал, что Ларины «любили круглые качели»? 413
Качели, разумеется, были преимущественно летним развлечением; зимой же ни одно гулянье не обходилось без катания с гор. Мы уже говорили, что русский город располагался обычно на берегу реки. Ее берег давал возможность устраивать горы любой крутизны. Но в XVIII — XIX вв. этим уже не удовлетворялись. Для катания с гор сооружались специальные постройки, иногда даже весьма капитальные. Достаточно вспомнить катальную горку в Ораниенбауме — каменное здание выдающихся архитектурных достоинств, павильон которого уцелел до наших дней. Возведением его мы обязаны тому обстоятельству, что русские императрицы и их фрейлины очень любили кататься с гор, и сама Екатерина II, как говорили, со страстью предавалась этой старинной русской забаве.
На местах народных гуляний строили катальные горки попроще, состоявшие из высоко поднятого помоста, на который взбирались по лестницам (иногда не в один марш), и длинного наклонного спуска. Такие горки известны не только в Петербурге и Москве, но и в Сибири414. Они устраивались и на городской площади, и просто на льду реки (например, на Иртыше). В г. Ливнах в середине XIX в. искусственная снежная гора называлась талан415. Катанье с гор было, разумеется, излюбленной забавой детей, девушек и молодых парней, проявлявших при этом иногда немалую удаль, но им не брезговали по старой памяти и горожане более старших возрастов.
Мы уже упоминали, что немаловажной частью праздников, особенно зимних, было катание в санях, колясках, реже — верхом. Оно включалось как в общественные, так и в семейные праздники. Если наиболее ярким в этом отношении общественным праздником было масленичное катание, то среди семейных обрядов на первом месте было катание свадебное.
В городах катались обычно по главной улице. В особенно крупных городах, бывало, в разных частях города было по нескольку улиц, где было принято кататься по праздникам. В конце XVIII — начале XIX в. масленичные катания и последующее хождение по гостям не раз упомянуто в Москве, Петербурге, Твери, Дмитрове и других городах 416.
Трудно сказать, когда возник этот обычай, но продержался он очень долго, намного пережив феодализм. Так, Е. Дорош описал масленичное катание, которое он наблюдал в Москве уже в середине 20-х годов нашего столетия: «На масленицу ломовые извозчики и крестьяне из ближайших деревень, убрав лошадей бумажными цветами и лентами, стоя во весь рост в Дровнях, катали молодежь и женщин по Большой Черкизовской улице, широкой, как поле»417. В XVIII—XIX вв. катались больше на своих лошадях. И хотя специальных соревнований при этом обычно не бывало, за исключением случаев, описанных нами выше, но, конечно, было всегдашнее соревнование, чей «выезд» лучше, чьи лошади резвее, сани красивее, чья дуга лучше расписана, чьи колокольчики звонче.
Описанные нами игры и развлечения в большинстве своем бытовали у широких слоев горожан не только в период феодализма; они продержались до сравнительно недавнего времени. Но в XVIII—XIX вв. все это были уже специфически народные развлечения, в которых участвовали преимущественно рядовые горожане и беднота — мастеровые и пр. Горожане побогаче, и, конечно, дворяне, чиновники (словом, все, кого называли в ту пору «благородными») являлись здесь (за исключением, пожалуй, катания с гор) только зрителями. Для них еще Петр I ввел особые развлечения, носившие камерный характер — знаменитые «ассамблеи», превратившиеся потом в балы в дворянском собрании, в разного рода клубах и просто по домам. В уличных же праздниках, устраивавшихся Петром и его преемниками по случаю важнейших событий (побед, коронаций и т. п.) и просто по «царским» дням, элементы народных обрядовых игр причудливо сочетались с нововведениями, большей частью заимствованными из Западной Европы. Но это — особая тема, выходящая за рамки нашей работы.
НОЧНЫЕ УЛИЦЫ
Нам осталось сказать еще несколько слов о том, что делалось на городских улицах ночью, как оберегался общественный покой.
В обычное время улицы городов рано пустели. После захода солнца добропорядочные горожане сидели по домам, прохожих и проезжих почти не было, в особенности в тех районах города, которые находились внутри укреплений, поскольку ворота на ночь, как уже сказано, запирались.
Возможно, поэтому до конца XVI в. не было и уличного освещения. Темная, пустынная улица становилась небезопасной: на ней можно было встретить «лихих людей» — грабителей и убийц.
Как охранялся порядок на улицах и площадях по ночам в древнейший период существования русских городов — сказать трудно, но сведения об «уличных происшествиях» того времени в источники просочились. Так, в темную февральскую ночь 1356 г. в Москве был убит сам тысяцкий, боярин Алексей Петрович Хвост. «Убьенье же его дивно некако и незнаемо,— читаем в летописи,— акы ни от кого же никым же, токмо обретеся на площади лежа»418. Летописец подозревал в этом политический заговор. Возможно, Хвост был убит и не на улице, но, во всяком случае, убийцы ночью вынесли и положили на площади его тело и при том никем не были замечены. Все открылось лишь поутру, «егда заутреню благовестят»: видимо, тело нашли люди, шедшие к заутрене.
В начале XVI в. ночная охрана улиц уже, несомненно, существовала. Посетивший Москву дважды (в 1516 и в 1526 гг.) Герберштейн писал, что улицы неукрепленного тогда посада в некоторых местах «запираются положенными поперек бревнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью после известного часа там нет никому доступа; если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают или ввергают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый, ибо таких людей сторожа обычно провождают к их жилищам. И такие караулы помещаются там, где открыт свободный доступ в город» 419.
В других источниках того времени речь идет уже не просто о положенных поперек улицы бревнах, а о решетках, у которых должны дежурить по раскладке жители окрестных домов. «Сторожу решоточную стеречи» должны были все, не исключая монахов (если речь шла о монастырском дворе) 420. Подобные же обязательства были наложены в 1522 г. на жителей г. Вятки 421.
Можно все же думать, что меры эти не были достаточно эффективны. Во всяком случае, спустя сто лет Олеарий писал, что горожане в ночное время ходят по улицам только «скопом» (т. е. большими группами) и в сопровождении слуг с фонарями. Он приводит и несколько известных ему уличных избиений, ограблений, убийств (видимо, привыкнув и у себя на родине обращать внимание на подобного рода «городскую хронику»). Однако, по его словам, это больше относилось к прошлому, а в середине XVII в. на перекрестках стояла стража и ходить по улицам без фонарей было запрещено422.
Документы того времени свидетельствуют о стремлении горожан освободиться от тяжелой для них караульной службы. Так, московские «книг печатного дела мастеровые люди», жившие в Земляном городе за Яузскими воротами, жаловались в 1663 г. царю, что их берут по разнарядке объездного головы на уличный караул, и были от него освобождены 423. В Воронеже еще в 1673 г. посадские люди и казаки были обязаны нести по всем улицам города дневной и ночной караул, х&;lt;а быть в карауле по суткам, переменяясь по пяти человек». Ночью караульные должны были «бить в палки»424 (колотушки), извещая тем самым горожан, что бодрствуют, охраняя их покой. Мерный стук колотушек сторожей составлял характерную деталь русского провинциального городского быта и в конце XIX в.
Кроме сторожей у уличных решеток, в Воронеже у городских ворот дежурило по 100 человек караульных. При смене караула они направлялись строем с развернутым знаменем и барабанным боем к съезжей избе425 (вероятно, сопровождаемые толпами мальчишек).
К концу XVII в. сторожевая повинность посадских людей начала переводиться в деньги и стала просто одной из феодальных повинностей наряду, например, с устройством мостовых 426.
Караулы же несли наряды стрельцов: во второй половине XVII в. в Москве насчитывалось 15 постов, на которых полагалось быть 66-ти стрельцам, 7-ми десятникам и 3-м пятидесятникам427. Однако еще в первой четверти XVIII в. в наказах говорилось о содержании «створчатых рогаток» для пресечения воровства и воровских проходов, о дежурстве при этих «рогатках» жителей данной улицы по специальной раскладке. Позднее и эти сборы и дежурства были заменены налогом 428.
В XVIII—XIX вв. на улицах и площадях городов появились будки, в которых дежурили будочники, вооруженные по старинке, как стрельцы, алебардами.
Наряду с постоянной стражей известного района еще во времена стрелецкого войска существовала стража, подвижная во главе с объезжими головами, а позже — «хожалые» полицейские солдаты.
3
ГЛАВНЫЕ ЧЕРТЫ ДОМАШНЕГО БЫТА
Теперь посмотрим, как жили горожане в своих домах, каковы были главные черты внутреннего быта усадеб, или, как принято говорить со времен И. Е. Забелина,— домашнего быта. Разумеется, этот домашний быт не мог быть вполне одинаков у разных слоев городского населения, и мы постараемся показать как общие черты, так и особенности жизни городской аристократии, зажиточных и бедных посадских людей.
*
СЕМЬЯ
ГОСТЕВАНЬЕ
БРАК. ДЕТИ
ПОХОРОНЫ И ПОМИНКИ
ОБУЧЕНИЕ ГРАМОТЕ
СЕМЬЯ
Формы семьи
Внутрисемейные отношения
Распорядок дня
Прежде чем говорить о семейном быте, нужно выяснить хотя бы в общих чертах, что представляла собой семья в русском феодальном городе, каковы были ее состав, структура, численность.
Задача это нелегкая, так как исследования по истории семьи у восточных славян вообще и у русских в частности ограничивались обычно проблемами семьи крестьянской и вовсе не затрагивали семьи горожан4. Между тем семья русских горожан, сложившаяся, безусловно, на основе сельской семьи, развивалась, по нашему мнению, несколько иначе, более быстрыми темпами.
ФОРМЫ СЕМЬИ
В городе было меньше условий для консервации большой семьи и, как увидим, существовало множество обстоятельств, способствовавших относительно раннему развитию семьи малой. Говоря о большой патриархальной семье в русском феодальном городе, мы подразумеваем не только «классическую» ее форму — семью, состоящую из многих (трех — семи, как указывает М. О. Косвен2) поколений, но и форму производную — «неразделенную» семью, в которой два или несколько женатых братьев ведут общее хозяйство.
Обязательным признаком семьи мы считаем не житье на одной усадьбе, а ведение общего домашнего хозяйства, наличие общих слуг и т. п. Эти обстоятельства источники отражают лишь в редких случаях.
Первоначальная форма восточнославянской семейной общины (или, как думает М. О. Косвен,патронимии) — вервь, большая семья, включающая несколько поколений родственников, домочадцев, принятых со стороны («чадь»), а также зависимых людей (рабов) 3, могла сохраняться, пожалуй, только у городской верхушки и притом главным образом на ранних этапах развития русских городов. Однако ив более поздние периоды именно у зажиточных горожан — «лучших» посадских людей — наблюдается стремление избежать семейных разделов и жить в одном дворе большой неразделенной семьей, ведя общее хозяйство, и сообща содержать слуг и иных зависимых людей. Это можно понять, поскольку такие семьи связывала общая торговая, промышленная и иная деятельность, нежелание дробить имущество семьи. Такого рода обстоятельства могли привести к возрождению большой семьи, точнее к превращению малой семьи в большую (иногда — через неразделенную), не только в начале рассматриваемого нами периода, но и в XVI—XVIII вв.4
Если учесть, что древнейший памятник русского права — Русская Правда — возникла при определенных политических обстоятельствах и связана с Великим Новгородом, то следует думать, что в ней отразилась не только сельская, но и городская семья. С этой точки зрения для нас особый интерес представляет первая статья Краткой Правды, ограничивающая кровную месть. Круг родственников, имеющих право кровной мести, остается весьма широким: отец и сын, племянники (причем особо отмечено, что одинаковые права у сына брата и сына сестры). Но, заметим, в этой статье не упоминается ни дед, ни внук5. Возможно, речь идет как раз не о семье из многих поколений, а о семье, в составе которой были женатые братья и племянники.
Других сведений о составе семьи рядового горожанина в IX—XIII вв. у нас почти нет. Обращает на себя внимание биография летописного героя Яна-Усмаря. По сведениям летописи, он был пятым сыном в семье киевского ремесленника — кожевника. В мирное время они все вместе занимались выделкой кож, при которой Ян и проявил свою необычайную силу6. Картина, относящаяся к концу X в., отражает Лак будто бы уже не большую, а малую семью, состоящую из родителей и детей — взрослых и отроков. Впрочем, данные столь отрывочны, что нет возможности для более определенных утверждений. Мы, например, не знаем даже, были ли женаты старшие сыновья кожевника.
Упоминания состава семьи в различных статьях древнерусских законов, прямо к семье не относящихся, рисуют тоже малую, а не большую семью. Говорится, например, о выдаче разбойника «с женой и детьми»7. В XII в., описывая разорение крестьян половцами, Владимир Мономах упоминает только жену и детей смерда, т. е. опять-таки малую семью 8.
Выделение в городе малой семьи раньше, чем в деревне, можно легко себе представить, поскольку производственная деятельность горожан не требовала участия больших семейных коллективов.
К XVI—XVII вв. относятся более определенные данные о составе семьи различных слоев горожан. Они содержатся в некоторых переписных книгах городов, где писцы указывали не только владельцев дворов, но и членов их семей (только мужского пола). Это — книги Балахны, Белева, Вятки (Хлынова), Зарайска, Кунгура, Нижнего Новгорода, Переславля-Залесского, Ростова, Рязани, Торопца, Тулы, Устюга, а также переписи отдельных московских слобод, составленные в XVII в. (1625— 1677 гг.).
Анализ их привел в свое время Н. Д. Чечулина к выводу, что в XVI—XVII вв. семья горожанина состояла в среднем из трех-четырех человек (точнее — 3,266) 9. На 1000 взрослых мужчин (в возрасте 15 лет и более) приходилось только 633 ребенка мужского пола (моложе 15 лет) и, по мнению Н. Д. Чечулина, примерно столько же детей женского пола, а всего — 1266 детей, т. е. типичная для города семья должна была состоять из родителей и одного-двух детей. Думается, что цифра эта несколько занижена и для XVI в.
В течение XVII в. численность городской семьи увеличилась. По подсчетам А. С. Лаппо-Данилевского, в первой половине XVII в. (1614—1636 гг.) на один двор посадского человека приходилось 1,28 мужчин (или с женщинами ориентировочно 2,56 человека, т. е. даже меньше, чем в XVI в.), а на двор бобыля — соответственно 1,11 мужчины (или всего 2,22 человека). Но здесь отразилась общая убыль населения в результате крестьянской войны, шведской и польской интервенции. В середине XVII в. в посадской семье было 2,36 мужчины (или 4,72 человека), у бобылей — 1,97 (3,94). В последней четверти XVII в. (1678 г.) на посадский двор приходилось 3,3 мужчины (6,6 человека), на двор бобыля — 2,59 (5,18) 10.
На основании этих подсчетов исследователи предположили, что семья посадского человека и бобыля в XVII в. была малой и включала в большинстве случаев два поколения — родителей и одного—пять детей.
К близким результатам пришел и Я. Е. Водарский, недавно исследовавший этот вопрос. По его данным, у посадских людей на один двор в 1646 г. приходилось 2,6, а в 1678 г.— 2,8 мужчины (или соответственно 5,2 и 5,6 человека). В этот же период у служилых людей (по прибору) приходилось на двор 2,1 мужчины или всего 4,2 человека и. Поправка здесь незначительна: получается, что в посадской семье было до четырех детей.
Для характеристики городской семьи второй половины XVII в. важны писцовые книги Нижнего Новгорода и в особенности Балахны, составленные в 1674—1676 гг.12 В них упоминаются все жители мужского пола — хозяин, его сыновья, пасынки, племянники, внуки, даже зятья, если они приняты в семью. В ряде случаев указан и возраст сыновей, даже если они были старше 15 лет. Существенным недостатком этих переписных книг является то, что в них, как и в более ранних, не упомянуты женщины и дети женского пола (за исключением тех случаев, когда владелицей двора была вдова или когда при наличии дочери во двор был взят какой-либо родственник мужского пола, например племянник), что по-прежнему не дает возможности получить достаточно полное представление о семье.