* * *
Для меня раздвигается занавес...
И опять, под сотнями глаз
Выходя, вспоминаю заново
То, о чем расскажу сейчас.
Были дни не такие легкие,
Были лютые холода.
В неуклюжих опорках теткиных
Я впервые пришла сюда,
Где паркет полыхал, как зеркало,
А огромные зеркала
Отражали, ничуть не коверкая,
Нищету, что со мной вошла.
Было слишком светло под люстрами,
Чтобы видеть себя и сметь
С разнаряженными и шустрыми
Однокурсницами галдеть,
Улыбаться красивым юношам,
И загадывать, и опять
Вызывающе и ликующе
С ними в музыке уплывать.
Оставалось – на клетке лестничной
Задыхаться от горьких слез,
Между тем как шутил-кудесничал
Со Снегурочкой Дед Мороз.
Только слишком привыкла к горю я,
Чтобы волю давать слезам.
И подмога поспела вовремя – 
Распахнулся концертный зал.
Где-то место и мне означено
В полумраке кресел и спин...
Выполняя свою задачу,
Виснул занавес-исполин.
И, покуда зрители хлопали,
Сцена кланялась им пока,
Алый низ свой тащил он по полу
В крупных складках – до потолка.
Может, был он старый и плюшевый,
А не бархатный, как сейчас,
Только я не артистов слушала,
А с него не сводила глаз.
Может, был он пыльный и вытертый,
Только мне, на последнем ряду,
Все рулады затмил, все выверты...
Я представила, как приду,
Как приду я сейчас к директору,
Как осмелюсь сказать ему...
Или – вдруг погаснут прожекторы,
Зал и занавес канут в тьму...
Если б складки, намеренно лишние,
Чуть расправить и отстригнуть,
Ах, какое мне платье вышло бы!
И еще бы кому-нибудь...
Но прожекторы – нет, не гаснули!
И заезжий ансамбль плясал,
И заезжий циркач паясничал,
– Веруй, – требовал, – в чудеса! – 
Я внимала ему не истово-
Только вот, как сломан забор,
Словно издали, словно издавна
Тихо выплыл народный хор.
И такое завел душевное,
И такое запел мое,
Словно палочкою волшебною
Разодел меня в шелковье.
Материнским прикосновением
То ль угладил, то ль вынул боль,
И с неслыханным откровением
Мне открыл потайной пароль.

С той поры я уже не весила,
Не печалила головы,
И опорки стучали весело
По архангельским мостовым.

* * *
Огультач Оразбердыевой,
туркменской поэтессе

Ты в гости к себе пригласила меня,
Мы вместе учились – и, значит, родня!
Ты комнаты кажешь, счастливо смеясь:
– Гляди, мы живем, как княгиня и князь! – 
Я радуюсь тоже: нетрудно понять,
Как весело дома ковры расстилать,
Как дороги – после студенческих лет – 
И кухня, и спальня, и свой кабинет.
Ты хочешь немедленно печь и варить,
Восточным обедом меня удивить.
Ну что ж! Я побуду одна, помолчу,
А то – радиолу твою покручу.
У старой пластинки – обломанный край
И стерто названье...
А ну, заиграй,
А ну-ка, пластинка, давай закружись,
И кто ты, и чья ты, скажись, назовись!
...Туркменская песня, туркменский язык – 
Подбитая птица, задушенный крик.
Не знаю туркменского я языка,
Но черного диска чернее тоска.
Так молит о влаге обугленный рот,
Так просит о счастье несчастный народ.
Спасибо, пластинка! Я все поняла...
Как будто в пустыне одна побыла.
Я больше в пустыне одна – не могу!
На кухню пойду, чем-нибудь помогу.
...А ты возле плитки тюльпаном цветешь,
Тюльпаном цветешь, «летку-енку» поешь.
Вбегу, поцелую тебя, закружу.
– Ты что? – удивишься.
А я не скажу.

* * *
Москва, Москва!
Меня смущала
Твоя большая высота,
И встречи с прошлым запрещала,
Толкая в спину, суета.
И, к незнакомому потоку
Себя, песчинку, прилепив,
Я мельтешила где-то сбоку,
Меж лопухов да меж крапив.
(Хотя в столице – где ж крапива
И где, какие лопухи?!
Москва, прости мне эти срывы,
Как «человеку от сохи».)
В воображенье, прежде пылком,
Ты снилась мне как мир глубин,
Но мрак подстриженных затылков
И блеск качающихся спин
Загородили, ослепили,
Перемешали и сожгли
Мои несбыточные были,
Мои и весла и рули.
Поток бежал, и я бежала...
Куда? Назад или вперед?
Я мало что соображала.
Но вот – направо поворот.
Бегу по темному тоннелю,
С растущим трепетом в душе,
И вижу – ели, наши ели!
Стоят, как дома на меже.
И вижу – пашня, наша пашня!
Сверкают свежие пласты,
И (на залогу, видно!) с башни
Сзывают звоном непростым.
Потом – великое волненье,
Ему и нынче нет конца:
Уснувший в Мавзолее Ленин,
Такой похожий на отца.
И я, обратно возвращаясь,
Уже не смела мельтешить,
Моей была Москва большая,
Мне с ней работать, с нею жить.

АРХАНГЕЛЬСКУ
Ты снегом пропах, пропах, пропах, – 
Так пахнут леса по Двине – сосной,
Так пахнет таинственностью – тропа
И домом – рябинушки лист резной.

Ты стужей прошит, прошит, прошит,
Торосов клыки на Двине остры,
Но в дебрях твоей и моей души
Горят одинаковые костры.

Ты ветром продут, продут, продут,
С рожденья стоишь на семи ветрах.
К тебе я приду, приду, приду
Сосулькой, хрустящею на зубах.

К вокзалу за мной подошли трамвай,
Приветно рессорами громыхни,
Сосульку оттай, оттай, оттай,
Теплом сокровенным в лицо дохни.

И вновь распахни для меня катки,
И руку любимого дай руке,
Мне трудно без этой родной руки – 
Не только на людном твоем катке.