Титульный лист
Собрание сочинений
Общие работы
Современники о Батюшкове
Жизнь поэта
Творчество
Батюшков и ...
Батюшков в школе
Венок поэту
Память
Библиография
Альбом

С. Шевырев
Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь

Под руководством представителей отечественного просвещения в Вологде мог я взглянуть на город и узнать то, что в нем особенно достопримечательного. Прежде чем говорить о памятниках святыни вологодской, расскажу об одном грустном свидании, которого желал я.

А. В. Башинский повез меня к начальнику удельной конторы Г. А. Гревенсу, в доме которого живет Константин Николаевич Батюшков, окруженный нежными заботами своих родных. Болезненное состояние его перешло в более спокойное и не опасное ни для кого. Небольшого росту человек сухой комплекции с головкой почти совсем седою, с глазами, ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, с странными движениями, особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипливо-тонким, предстал передо мною. Подвижное лицо его свидетельствовало о нервической его раздражительности. На вид ему лет пятьдесят или более. 

Так как мне сказали, что он любит итальянский язык и читает на нем иногда книги, то я начал с ним говорить по-итальянски, но проба моя была неудачна. Он ни слова не отвечал мне, рассердился и быстрыми шагами вышел из комнаты. Через полчаса, однако, успокоился и мы вместе с ним обедали. Но, кажется, все связи его с прошедшим уже разорваны. Друзей своих он не признает. За обедом, в разговоре, он сослался на свои "Опыты в прозе", но в такой мысли, которой там вовсе нет. Говорят, что попытка читать перед ним стихи из "Умирающего Тасса" была так же неудачна, как моя проба говорить с ним по-итальянски. Я упомянул, что в Риме, на пьяцца Поли, русские помнят дом, в котором он жил, и указывают на его окна. Казалось, это было для него не совсем неприятно. Так же прочли ему когда-то статью об нем, напечатанную в "Энциклопедическом лексиконе". Она доставила ему удовольствие. Как будто любовь к славе не совсем чужда еще чувствам поэта, при его умственном расстройстве! 

Батюшков очень набожен. В день своих имянин и рожденья он всегда просит отслужить молебен, но никогда не дает попу за то денег, а подарит ему розу или апельсин. Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не откажет ребенку и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение; не сумеет отказать женской просьбе. Полное влияние имеет на него родственница его, Е. П-на Гревенс. Для нее нет отказа ни в чем. Нередко гуляет. Охотно слушает чтение и стихи. Дома любимое его занятие - живопись. Он пишет ландшафты. Содержание ландшафта почти всегда одно и то же. Это элегия или баллада в красках: конь, привязанный к колодцу, луна, дерево, более ель, иногда могильный крест, иногда церковь. Ландшафты писаны очень грубо и нескладно. Их дарит Батюшков тем, кого особенно любит, всего более детям. Дурная погода раздражает его. Бывают иногда капризы и внезапные желания. В числе несвязных мыслей, которые выражал Батюшков в разговоре с директором гимназии, была одна, достойная человека вполне разумного, что свобода наша должна быть основана на евангельском законе. 

Царская милость льется и на эту развалину поэта, который в свое время принес славу Отечеству. Пожизненная пенсия от Государя обеспечивает жизнь его. 

В чертах лица можно найти еще хотя бы слабые остатки сходства с тем портретом, который находится при его сочинениях. Приложенный рисунок даст верное понятие о его росте и положении. Снять лицо было невозможно. Даже и за это, заметив приемы рисовальщика издали, поэт наградил его несколькими дикими взглядами. Такой портрет имеет, впрочем, хотя грустное, но верное значение. Здесь уступаю перо тому, чей карандаш уловил прилагаемые черты. Оживленный рассказ его о встрече с Батюшковым дополнит то, чего нельзя было передать в рисунке.

ВСТРЕЧА С БАТЮШКОВЫМ

8 июля, поутру, я приехал к Г. А. Гревенсу. Было около девяти часов. В доме еще не начинали двигаться и никто не встретил меня ни на крыльце, ни в передней. Я вошел тихо. Дверь, ведущая в залу, была немного отворена и, когда я взглянул туда, мне мелькнула какая-то белая фигура, ходившая из угла в угол по комнате. Я вгляделся: это был старичок небольшого росту в белом полотняном сюртуке; на голове у него была бархатная темно-малиновая ермолка; в руках белый платок и серебряная табакерка; на ногах черные спальные сапоги. Я старался как можно скорее разглядеть с ног до головы этого старичка: мне почему-то казалось, что это Батюшков; и в самом деле это был он. Я глядел на него только один миг. Он сейчас услыхал шум в передней, подошел к двери, взглянул на меня и, быстро повернувшись, ушел. Я вошел в залу; там не было никого. Посередине стоял круглый стол. В простенках между окнами, которые глядели на улицу, было два зеркала. По стене стояли стулья. Я сел на один, дожидаясь, что кто-нибудь войдет. Направо, как раз против одного зеркала, была отворенная дверь, которая, как мне казалось, вела в коридор. Немного погодя по этому коридору раздались шаги, и в залу вошел тот же беленький старичок. Не глядя на меня, он пошел прямо к зеркалу; я увидел там его лицо и страшные глаза, дико сверкавшие из-под густых бровей, как будто бы он сердился; он также увидел меня; два раза окинул меня глазами; потом взглянул опять в зеркало, снял ермолку, взъерошил волосы, совершенно белые и низко подстриженные, надел опять ермолку, быстро повернулся и скорыми шагами вышел или, можно сказать, выбежал вон. Все это произошло в два-три мгновения. Нечего было более сомневаться: это Батюшков. Вскоре опять послышались шаги; взошел сам хозяин. После обыкновенного приветствия он, зная, зачем я приехал, сказал мне прямо: "Вы его видели; он тут ходил, беленькой, седой старичок!" Я не мог не заметить этих простых слов, хотя они были сказаны без всякой особенной мысли. Лучше всяких описаний они рисовали мне настоящего Батюшкова: имени нет; просто "он, беленькой, седой старичок", и только. "Теперь он не выйдет до самого чаю, - продолжал хозяин, - он не любит, если приходят его смотреть. Пожалуйста, не говорите с ним: у нас вчера умер человек; это его растревожило и он беспрестанно повторяет: "Не шумите, Михайла умер!" 

Вскоре потом подали самовар. Пришла хозяйка с детьми, и мы все уселись за круглый стол, стоявший посередине комнаты. Константину Николаевичу сказали, и он вошел очень тихо, но все еще взглядывал на меня. Он прошелся несколько раз по комнате и, казалось, немного успокоился, как будто решил, что я пришел не за тем, чтобы его смотреть, а в гости к хозяину, пить чай. Только лицо его все еще было сердито. Наконец, стали пить чай. Ему налили первому и поставили чашку на круглый серебряный подносик. Он сел подле меня по левую руку и начал пить, наливая на блюдечко и придерживая его пятью пальцами. Тут я старался рассмотреть как можно лучше черты его лица. Оно тогда было совершенно спокойно. Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались. Лоб разгладился от морщин. В это время он нисколько не походил на сумасшедшего. Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смирном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика; лоб у него открытый, большой; нос маленькой с горбом; губы тонкие и сухие; все лицо худощаво, несколько морщиновато; особенно замечательно своею необыкновенною подвижностью; это совершенная молния; переходы от спокойствия к беспокойству, от улыбки к суровому выражению чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и даже вертляв. Все, что ни делает, делает скоро. Ходит также скоро и широкими шагами. Глядя на него, я вспомнил известный его портрет; но он теперь почти не похож, и тот полный лицом, кудрявый юноша ничуть не напоминает гладенького, худенького старичка... 

Во время чаю хозяин спросил у него: "Что это, Константин Николаевич, у нас такая дурная погода? Не знаете ли вы? Вот вам и гулять нельзя!" Он отвечал только: "Да!" и стал пить чай. Когда он допил чашку, его спросили, не хочет ли он еще. Но он сказал отрывисто: "Нет! Кофею". Потом встал и ушел в переднюю. Говорят, это его любимое место. Иногда он сидит там по целому часу. Немного погодя он вышел из передней и стал ходить по комнате. Часто подходил к окну, останавливался перед ним, заложив руки назад или скрестивши их на груди, и смотрел на улицу. Потом опять начинал ходить. Он уже совершенно забыл про меня. Лицо его было спокойно, только брови иногда немного насупливались. Никто из домашних не обращал на него никакого внимания. Дети бегали по комнате, и это его не беспокоило. Один ребенок вдруг подбежал к нему и стал его затрогивать; он нагнулся, ласково потрепал дитя по щеке, взял за подбородок и улыбнулся; трудно сказать, как много было приятности в этой улыбке... может быть, потому, что не ждешь ее на этом постоянно суровом и, если не сердитом, так задумчивом лице... Потом он опять подошел к окну и стал глядеть на улицу, но вдруг засуетился, схватил откуда-то карандаш и клочок бумаги и быстро черкнул на нем что-то; мне показалось, круг, но это была уточка, нарисованная с одного или двух почерков. Здесь кстати упомянуть, что он часто рисует картинки, больше красками, и то, что нарисует, отдает детям. На картинках его всегда одно и то же изображение: белая лошадь пьет воду; с одной стороны деревья, раскрашенные разными красками - желтой, зеленой и красной; тут же досталось иногда и лошади на долю; с другой стороны замок; вдали море с кораблями, темное небо и бледная луна. 

После того он опять стал ходить по комнате; вдруг остановился и спросил: "Что же кофею?" Ему отвечали: "Сейчас!" и скоро потом налили и поставили чашку на прежнее место. Он сел опять подле меня; начал пить, но заметив, что и мне налита чашка, подал мне ее и подвинул сливки. В это время вошел какой-то господин и направил шаги свои в кабинет к хозяину. Батюшков взглянул на него быстро и закричал вслед: "Алексей Иванович, принесите мне бумажки потолще!" И когда тот, немного погодя, проходил опять через залу, Батюшков повторил снова: "Принесите же бумажки потолще!" И, допив кофе, встал и начал опять ходить по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил; его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву и, может быть, он в самом деле молился, потому что иногда закидывал назад голову и, как мне казалось, смотрел на небо; даже мне однажды послышалось, что он сказал шепотом: "Господи!" В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: "Это будет Батюшков без лица, обращенный к нам спиной", и я, вынув карандаш и бумагу, принялся как можно скорее чертить его фигуру; но он скоро заметил это и начал меня ловить, кидая из-за плеча беспокойные и сердитые взгляды. Безумие опять заиграло в его глазах и я должен был бросить работу... К счастью, вскоре принесли бумагу, о которой он просил, и это его успокоило, он мгновенно изменился; весело схватил поданный ему лист бумаги, перервал пополам и половину стал отдавать старшему сыну хозяина, говоря: "Не хочешь ли, я тебе дам?" И хоть тот отказывался, он-таки настоял на своем и заставил его взять бумагу, сказавши отрывисто: "На, возьми, возьми, у меня есть! Мне довольно!" Остальные пол-листа разорвал на четвертушки и потом на восьмушки и ушел с ними из залы и больше не возвращался. 

Я пошел домой и дорогой, долго после, все думал о Батюшкове. Меня поразило это грустное явление. Это был первый сумасшедший, которого я видел... и какой человек! И какой урок человеку! Мне часто приходит на память это славное лицо, эти глаза, в которых иногда как нарочно сверкает что-то, напоминающее ум, навеки улетевший из даровитой головы... Я живо вижу эту белую фигуру у окна, с руками, сложенными крест-накрест, с лицом, обращенным к небу; кажется, я слышу, как он шепчет что-то, как бы молитву, и мне все хочется спросить: "Если ты молишься, о чем ты молишься, старик?" 

Николай Берг.